Бредовый сюр

ОДИНОЧЕСТВО Когда теряет равновесие Твое сознание усталое, Когда ступеньки этой лестницы Уходят из под ног, как палуба, Когда плюет на человечество Твое ночное одиночество, - Ты можешь рассуждать о вечности И сомневаться в непорочности Идей, гипотез, восприятия Произведения искусства, И кстати - самого зачатия Мадонной Сына Иисуса. Но лучше поклоняться данности С ее глубокими могилами, Которые потом, за давностью, Покажутся такими милыми. Да, лучше поклоняться данности С короткими ее дорогами Которые потом до странности Покажутся тебе широкими Покажутся большими, пыльными, Усеянными компромиссами, Покажутся большими крыльями, Покажутся большими птицами. Да. Лучше поклонятся данности С убогими ее мерилами, Которые потом до крайности, Послужат для тебя перилами, /Хотя и не особо чистыми/ Удерживающими в равновесии Твои хромающие истины На этой выщербленной лестнице. ИОСИФ БРОДСКИЙ

Здесь все происходит вымученно. Привычка. Только она дает некий повод хоть как-то двигаться. Хоть что-то делать. Привычка. Гаснущий отблеск прошлой жизни, слепой и беззаботной. Обращаясь к привычке, ощущаешь, как сильно сдавливает грудь. Потому что привычка не просто безмолвный помощник. Привычка – напоминание. Здесь все происходит как-то вымученно. Люди разговаривают вымученно, вымученно едят, вымученно спят. И живут тоже вымученно. Живут лишь только потому, что так велит традиция. Всю жизнь жили, значит, надо жить и дальше... Здесь ты совершенно один. И самое ужасное в этом месте то, что здесь – все настоящее. Здесь – все, как есть. Здесь нет мишуры. Никаких красивых оберток, скрывающих пустоту. Здесь только самодовлеющий факт бытия, факт собственного существования. Здесь люди доживают. Медленно влачат свое бренное тело среди коридоров. Здесь каждый теряет свою человечность. Здесь нет никого. Эти тела, это просто кучка биомассы. Это не люди. Это – ходячая смесь безнадежности, обреченности, ненужности, никчемности, ничтожности и бессмысленности. Здесь каждый остается один на один с голым фактом существования. А когда сталкиваешься с ним в лобовую, оказывается, что это всего лишь возведенное в формы ничто; полное отсутствие всякой подоплеки вызывает удивление, потом апатию, потом такое же отсутствие. И возведенное в формы ничто, оказывается, есть ничто иное, как обнаружение затянувшейся пустой смерти. Поэтому здесь – гниение, здесь – разложение и полный распад, здесь – тление, лизис и расщипление последнего потенциала к жизни, к осознанию, к существованию. И данность гаснет рядом со всем этим. Рядом с пониманием всего этого. Психиаторы. Психиааааторы. Противное слово. Они ничего не смыслят в людях и продолжают лишь ставить диагнозы. Диагноз – бюрократический термин, скрывающий под собой частицу человеческой личности, не вписывающуюся в норму. Они пытаются разделить человека на составляющие, не понимая, насколько человек многогранен, не понимая, что формы сознания и души перетекают друг в друга и переливаются, постоянно меняются и метонимически являют собой друг друга каждая. Псевдонаука, психиатрия. Его водят к психиатру. Тетенька сидит перед ним, неизменно пустая среди вспышек, иллюзий и галлюцинаций. Спрашивает, но ей до этого никакого дела. Она в своих пустых мечтаниях и заботах, между ними неразрушимая стена из слов, неразрушимая стена из границ сознания. Между ними и между каждым. И в итоге человек обложен этими стенами со всех сторон, оставлен совершенно один, как бы не пытался выбраться, как бы не кричал, как бы ни скреб эти стены. Одиночество.      В своей тюрьме,- в себе самом,      Ты, бедный человек,      В любви, и в дружбе, и во всем      Один, один навек!.. И он смеется. Психиаторы и санитары. Эти люди самые прозревшие из всех, что находятся здесь. Они как никто другой понимают, что от пациентов уже давно ничего не осталось. Пациенты – всего лишь разлагающяяся биомасса. Но в то же время, они и самые ослепшие, так как не видят, что сами от пациентов ничем не отличаются. И он смеется. Опять. Но он из раза в раз старается соответствовать бездарно установленной норме человеческого поведения, говорить то, что от него ждут. Он уже пытался говорить правду. Пытался рассказать ей о бетонной клетке, о том, что тело – такая же тюрьма, которая концентрирует твою сущность в одной точке пространства и времени, а сама сущность, как таковая, пронизывает это измерение и выходит за его пределы. Пытался рассказать собственную концепцию этого мироздания. Но его не слушали. Не слушали и не слышали.  И теперь он пытается говорить нормально, выплывать из той каши, которую образуют все его органы чувств, пытается привести в порядок этот сюр, что похлеще возведенного в куб произведения Сальвадора Дали. Ему осточертело здесь находиться. И его наконец выпускают. Он выходит в открытый мир, но не узнает его. Где та свобода, которой он так отчаянно добивался? Ради которой он позволил своей душе обрасти непробиваемым панцырем лжи, где она? Ее нет. И никогда не будет, ни для кого. И серое небо, держащее солнце в заточении среди туч, тому прямое подтверждение. Асфальт рассыпается от прикосновений, дома оплывают и во всеобщей неразберихе кажется, что само мироздание танцует кардебалет. Жалкое существование. Отпустить на самотек, дать событиям проноситься мимо, смотреть эту жизнь, как кино, устало лечь в постель и скорее заснуть вечным сном. Убивая бессонницу, заливаться алкоголем, не приняв выписанные таблетки, тратить на это последние деньги и продавать лекарства, что не нужны, без рецепта, чтобы накопить на еще один день запоя и еще один блок сигарет. Это все, что ему осталось. Наблюдать, как под алкоголем все рушится, отмечая при этом, что на сей раз уже все равно. В жизни появляется разнообразие. Он просыпается то в подъезде, то на асфальте за будкой, то в собственной ванной. Просыпается в каком-то притоне. Он готов делать и делать все, чтобы не помнить. Он в ускоренном темпе стремится к первоначалу, к Высшему или в Ад, ведь жить в ожидании, извечном ожидании смерти просто невыносимо. Медленный суицид. Он выбирает этот путь, потому что с быстрым не прокатило. Ему противны люди. Ему противен он сам. Куда ни глянь, вокруг – одна пустота. Он смотрит вглубь себя, и голова начинает кружиться. И он падает, проваливается внутрь, не в силах выбраться обратно. Весь его мир – в грязных зеленых и черных тонах. Он видит, как все вокруг покрывается плесенью, на всем проявляются пролежни, язвы, все подлежит распаду и тлению. Он будто видит тот конец, к которому неизбежно придет вся Вселенная. Но он не знает, что из того, что он видит, – настоящее. И он наконец решается. Доходит до самого отчаянного поступка. Хватается за данность. Отчаянно цепляется за то, что было настоящим. За то, что он помнит, как настоящее. Копается в своих знаниях, которые уже прошли распад, и старательно собирает по кусочкам разбитую вдребезги структуру объективности. И, взяв себя на слабо, придерживается метода, что, если такое не возможно по законам физики мироздания, то это – его иллюзия. Он всеми силами хоронит в себе мысли о том, что, возможно, все мироздание – это иллюзия. Потому что, если он не будет цепляться, он скоро соскользнет в бездну.