Бредовый сюр

Он идет по широкому проспекту, куда статные дяденьки и тетеньки выплывают на неспешный променад. Накрапывает мелкий дождик, но он и не думает о зонте. Впервые за долгое время мир подсобрался, аккумулировался и соизволил предстать перед ним четкой структурой. Возможно, сработала терапия данностью. При одной мысли об этом его тошнит. Тучи-оборванцы надвисают безмолвными стражами, он наконец решается посмотреть на них. Они угрожающе пялят в ответ, осуждая всех, себя и каждого за утверждение существования этого мира. Он отрывается от них и живо оглядывается по сторонам, надеясь. Нет, как всегда, только он их видит. Никто более. Никто так и не соизволил оторвать взгляд от грязи под ногами. .Щелчок. Смена кадра. Его непреодолимой силой утягивает в прошлое. Серое небо. Оборванные тучи, бесплотные, способные развеяться от малейшего возмущения, способные рассеяться, будто бы их и не было. Обшарпанный подъезд. Пристанище клуба анонимных трупов, участником которого он является. Он зажимает кнопку звонка. Дверь не выдерживает режущей по нервам, скрипучей трели и открывается. Из прохода вываливается белая пелена, состоящая из дыма, паров запрещенных веществ и людского отчаяния, оплетает своими осклизлыми нитями и утягивает его с головой в мигающий неоном мир полнейшего отчуждения. Он не противится, – он благодарен за этот спасительный кокон, – и позволяет утащить его всего и полностью, глубоко и далеко, до самого просторного зала, до самого дна дереализации. Какой-то полуразложившийся труп трясет перед ним полиэтиленовый пакетик, привлекая внимание, предлагая погружение в абстракцию, как можно дальше от безнадежной конкретики этого мира, и он не отказывается. Он за этим и пришел. Одно мгновение. Мгновение, и все рушится на осколки, мельтешащие перед остекленелым взглядом. Оцепенение, охватившее его, начинает расползаться. И поглощает каждый аспект, каждую деталь, всех и вся, накрывает, унося в мир постоянства. Оледенение, царство замерших восковых фигур, где ничего нет. Статичная картина. Эффект Трокслера. И мир начинает гаснуть... Он чувствует, что оно здесь. Наконец растворило в себе все. Небытие – брат, с которым он уже успел сродниться. Словно единое целое... Он чувствует его. Оно заползает под кожу, обволакивает, размазывает и раздавливает его. Еще чуть-чуть. Еще совсем чуть-чуть... Но под веки снова медленно и постепенно пробирается свет от мигающего стробоскопа, и чем ярче свет становится, тем с большей силой его грудь сдавливает конченая безнадежность. Каждый раз он думает, что уже мертв и каждый раз просыпается. Сработать это должно лишь однажды, и он ждет. Но, видимо, не сегодня. Не сегодня... Он находит себя развалившимся на дряхлом диване точно таким же дряхлым и искромсанным. Сколько он пробыл в отключке? Сколько пробыл на самой грани? Он не знает... Но что значит время в царстве безвременья? Какая разница, время отсчитывают лишь те, кто его боится. Но он не боится умереть. Он уже умирал. Он сидит на все том же дряхлом диване и все втыкает в мерцающую стробоскопом стену, будто стараясь как можно дольше удержать себя в отсутствии, хотя уже знает, что это бесполезно. Мысли текут неконгруэнтно и вяло, уставши от бесконечной погони друг за другом. Никак не исправить константу собственного существования. Остается только надеяться, что в очередной раз его невыносимо живучая оболочка не выдержит... – Ты живой вообще? – фраза раздается откуда-то справа, слишком резко выдергивая его из мешанины мыслей. Он вроде бы хочет по инерции посмотреть на источник звука, но вовремя одергивает себя, сидит, так и не шелохнувшись. Невменяемые разговоры здесь, как часть интерьера, – неизменная данность. Слишком много раз он уже пытался с кем-то поговорить. Слишком много раз... Так надеялся, что кто-то – хоть кто-нибудь! – сможет лишь ненадолго абстрагироваться от собственных взглядов, чтобы услышать его... Надеялся, что хотя бы здесь, в эпицентре расщипления сознания, найдутся осознанные люди, эмпирический опыт которых позволит им проникнуться ужасной квинтэссенцией бытия. Что хоть кто-нибудь наконец поймет, в какой бессмысленности живет, и как бесполезно он в этом варится, терпя адские муки, и загибается. Просто гаснет... Но нет. Никто. Никто так и не соизволил оторвать взгляд от грязи под ногами. У них как будто бы атрофировался орган восприятия чего-то внешнего, они так отчаянно цепляются за свой годами выстраиваемый мир, что просто отказываются верить в его непоколебимость. Или, быть может, это он, он – сознание-ошибка, что способно найти ошибку в устройстве мира и в себе самом. И никакой жалости к себе, лишь одно отвращение. – Хей, ты меня слышишь? – спрашивает все тот же женский голос, и женская рука пару раз бесцеремонно щелкает пальцами перед его лицом. Но он не дергается, сидит все так же неподвижно, почти не моргая. Он не станет отвечать. Ему больше не о чем говорить... – М-да... – вздох отдает обреченностью – неестественной для глупой накрашенной дурочки. – А ты молчаливый, однако, – говорит она, будто себе, а он, замерши, только присутствует рядом. Нет никакого смысла вести диалог. Беспрестанное выдергивание из мыслей начинает надоедать. И теперь он надеется, что его сочтут неспособным ни говорить, ни слушать, и оставят в покое. – Как же мне все это надоело... Да. Им все надоедает. Родной муж, экзамены, необходимость идти на работу. Им надоедает все, и это не вина самого предмета надоедания. Человек – существо, которому приедается все, просто потому, что дофамин выделяется на пути к цели, а не в момент ее достижения. Животные... Вкусная еда вскоре надоест точно так же, как счетчик за воду, и этого никак не избежать. Бесполезна сама мысль о том, чтобы насытиться и наконец стать счастливым. Он знает это, но людям все равно слаще бессмысленный цикл погони за собственным удовлетворением, только чтобы потом говорить, как им все надоело. Он снова ловит себя на моменте осмысления. Противно... Осмысление эквивалентно утверждению своего бытия. Навязчивый шум, что мгновение назад был всего лишь слипшимся в один ком, неразличимым гулом, приобретает значение. То самое значение, которое рассыпется на кусочки, лишь только прикоснешься к нему. Лишь только попытаешься вдуматься. Спасительный кокон трещит по швам. Гомон толпы вдруг затрагивает истинный слух. Воздух отравляет его и спазмом скручивает внутренности, и он точно знает, что это не наркотики. Девушка все говорит. Неоновый свет отдает синтетикой. Он не может выносить это. От этого не убежать. От этого не скрыться. И он сам, теперь уже по своему желанию, заползает в бетонную клетку, как раненый зверь в свое последнее убежище. . . .Щелк. Ветер дует в лицо. Он смаргивает воспоминания, выжженые на внутренней стороне век. Удивительно. Он стоит посреди улицы. Как давно он не выходил? Дяденьки и тетеньки все плывут своим неспешным променадом. А может и не стоило? Воспоминания, как нечто чужеродное, раздражают мозг. Всего лишь момент, и они рассыпаются. Одна констатация факта, ничего более. Кафе, выходящее окнами на улицу, зазывает вывесками. За стеклами видны снующие туда-сюда официанты и меланхоличные посетители. Маленький оазис радостной жизни. В его убежище мрачно и холодно. Но за его пределами еще холодней. Совсем рядом с кафе стоят столики с лавками. Забытая колода карт трепещет на пронзительном ветру до абсолюта одинокая. Одиночество – не чувство. Одиночество это факт. Порыв ветра разбивает стопку, кружатся в воздухе танцем и медленно опускаются к его ногам карты, блики на облицовке которых исполняют пассы неведанного авторства. Наверное, он выглядит, как псих. Но ему нет до этого никакого дела. Дяденьки и тетеньки сочтут его страшным. Накрапывает мелкий дождик. Убежище – как колыбель: ты спишь. Надо сказать спасибо тому, кто его придумал. На рубашке карт знакомый узор. .Щелк. На противоположной стене то появляется, то пропадает узор, выхватываемый из мрака вспышками яркого света. Страждущим – подаётся, ищущие – да найдут же истину; и все же это суждение, хоть и вселяло в сердце некоторую уверенность, но не отменяло очевидного. Узнать истину возможно только после смерти. Сквозь завесу отчуждения видны двигающиеся в причудливом танце силуэты. Опять все то же, те же чертовы люди, конченые нарики... Этот танец завораживает, не как танец каждого по отдельности, но как танец существующих здесь и сейчас тел, переплетающихся в едином ритме, в едином экстазе музыки распада... Только скинув окончательно эту бренную оболочку, освободившись от пут этой реальности, можно было бы, наконец, узреть настоящее. Он не хотел бы умирать, ведь жизнь проходит только один раз, – прыгать с головой в неизвестность всегда страшно, – но в равной степени и надеялся на скорую смерть. Противный инстинкт, который ему удалось победить однажды, – но выигранный бой не означает выигранную войну... – ... не могу преодолеть этот фундаментальный инстинкт. Оно и понятно: на нем, в принципе, строится все существование, – резко, словно вдох для утопающего, в голову врезается сказанное вместе с в раз вернувшимся балаганом музыки, голосов и смеха. Это похоже на сон. Лишь один вопрос. Неужели? Он наконец увидел ее. Она в шоке от того, что он вменяем, и, видимо, быстро соображает, что излила свою душу не какому-то неодушевленному предмету. Надо бы ее успокоить, сказать, что он не слушал все это время... Но все, на что его хватает – спросить, что она имеет в виду. Быть может, он окончательно рехнулся, но даже если так, пожалуйста, пусть это продлится подольше. Она знает, что такое боль. Никто не понимает, что этот мир обречен, никто не понимает, что каждый обречен, никто этого не осознает. И сколько бы она ни пыталась это донести, ее не слушают. Она знает, что такое страдание. Она жива. Он долго не может заставить себя сказать хоть что-нибудь внятное, но эти карие глаза напротив его просят, умоляют, и он сдается. Он разговаривает с ней долго, очень долго, и все больше и больше убеждается, что он не ошибся. И что-то щемит под ребрами. Он так давно этого искал. Она рассказывает про то, что не может выбраться из своих же мыслей, что не может вылезти за рамки логики даже анализируя логику, и это ее убивает, ведь логика неполноценна, и она обречена в этих итерациях утонуть, так и не приблизившись к сути. Так и не сумев рассмотреть экзистенцию за ширмой поверхностных форм, являющихся лишь моделью в сознании. Ведь этого просто не может быть. Неужели? И как убедиться, что это не его больное воображение?.. Но в этих карих глазах, словно крик о помощи, разгорается безнадежная надежда. Словно последний крик о помощи... И он делает все, что в его силах, чтобы разжечь эту искру как можно сильнее. Он говорит, что понимает. И тоже рассказывает. Снова, как уже делал это миллионы раз, рассказывает про бетонную клетку, про свою собственную душевную немоту, про распад этого мира и бессмысленность любого из известных смыслов, про то, что долго, слишком долго ищет и не найдет, уже потеряв всякую надежду. Рассказывает, и с каждым словом в нем самом все больше разгорается надежда. Лишь бы не спугнуть... Ведь она так смотрит. Своими карими глазами... Он столько скитался, влача свое бренное существование, он просто не может поверить. Такую, казалось бы, мелочь не может до конца осознать. Неужели тот, кто так смешно над ним шутил все это время, наконец сжалился и перед самым падением решил искупить его страдания? Именно таким способом. И ведь это – именно то, что ему всегда было нужно: понимание. И ведь где – в трущобе среди наркоманов, возможно, нашел свою отдушину... Возможно, ведь не факт, что все это взаправду. Такое невозможно. Не с ним. Такой сюр, что дяденьки и тетеньки с ума сойдут от того, насколько он чокнулся. Он смеется своей совершенно неуместной мысли. И впервые за бесконечно долгое время в этом смехе слышится что-то еще, кроме отчаяния. Он говорит с ней. Слишком долго. И музыка давно закончилась. Но плевать. Потому что это все, что ему было нужно. Понимание... Он столько корчился в агонии, чтобы потом утонуть именно в этих карих глазах, смотрящих так. Неверяще и осознанно. Неожиданный поворот, но нет – всего лишь случайное стечение обстоятельств. И вот они просто улыбаются, смотря друг на друга в темноте погашего стробоскопа. И ему кажется, что она плачет. Щелк.