Случайность

Когда Эрик заходит внутрь напоминающего пещеру ангара, у него почти перехватывает дыхание: их со всех сторон окружает сталь, груды металла, балки, строительные леса, недостроенные самолёты. То, что он ощущает, выходит далеко за пределы того, что он видит при здешнем слабом освещении. Эрик едва помнит, как для него ощущался мир до того, как он обрёл свои способности. У него не много воспоминаний о первых тринадцати годах его жизни — память о большей части детства ему недоступна, словно нечто, находящееся по другую сторону грязного стекла. Но он не может себе представить, каково было бы находиться среди такого количества стали и не ощущать её своим нутром, гораздо острее, чем пятью стандартными органами чувств. — Эйзенхарт. Всё чисто? Голос доносится из тени в дальней части ангара, но Эрик узнаёт этот уверенный немецкий с сильным акцентом. — Сабо, — окликает он в ответ. — Всё чисто. На протяжении долгих пятнадцати лет охоты на Шмидта Эрик работал на израильтян, только когда их цели совпадали. Это происходило довольно часто: всё-таки дорога, ведущая к Шмидту, была усыпана высокопоставленными нацистскими офицерами, сбежавшими от страха в Южную Америку или, что в какой-то степени ещё хуже, спрятавшимися в Европе у всех на виду. Сотрудничество с кем-либо всегда давалось ему тяжело, но в те годы так было проще, чем ввязываться в какую-то гонку или находить свои цели мёртвыми до того, как можно было извлечь из них нужную информацию. Сейчас он берётся за их задания, руководствуясь смутным чувством возмездия за всё содеянное во время войны. Осмыслить это гораздо сложнее, чем одержимое преследование человека, который прострелил голову его матери. Он всегда чаще отказывался от заданий, чем брался за них, но в месяцы, последовавшие за убийством Шмидта, ему было неспокойно, он чувствовал себя снятым с якоря и искал, куда направить свой гнев. Пока мир наблюдал за судебным процессом в Иерусалиме, он делал свою часть работы, по-тихому устраняя одну за другой прочие цели Моссада. И когда ему изложили детали этого конкретного плана, включающего вымышленную прибыльную сделку на производство аэрокосмического оружия в качестве приманки, он сел на самолёт до Монтевидео на следующее же утро. Сабо находится в десяти метрах и пересекает ангар по направлению к нему под 45-тиградусным углом. Его явно не впечатляет всё это индустриальное величие, но Сабо в целом ничего в этом мире не впечатляет; его невозмутимость граничит с суровостью. Эрик следит за его приближением — по пряжке его ремня, гвоздикам в его обуви, пистолету, низко свисающему на боку, служебному оружию поменьше на его правой лодыжке. У Эрика с собой лишь нож. Он не прячет от этих агентов свои способности, а они в свою очередь, как и их связные, не упоминают о них. Их объединяет общая цель и склонность ставить успех миссии превыше всего. — Ты чувствуешь его? Сабо уже возле него, и его лицо выражает некую самодовольную решимость. Эрик продирается сквозь “помехи” от окружающего их металла, пытаясь уловить какое-либо движение. Проходят секунды, и— — Он приближается. По грунтовой дороге к ангару едет похожая на танк машина с четырьмя пассажирами и чем-то, напоминающим содержимое небольшого арсенала. Сабо кивает и дергаёт головой, направляясь влево. Эрик движется направо, пока они оба снова не оказываются в тени. За звуками хлопающих дверей и тяжёлых шагов добравшейся до ангара компании, он улавливает кусочки их разговора. — …восемь тысяч, может, девять, — Данцигер говорит остальным на немецком и ведёт их внутрь ангара, в сторону незащищённой, ярко освещённой полосы в центре. Эрик собирает детали об их целях: все трое высокие и широкоплечие, с зализанными светлыми волосами и тонкими усиками, одетые в костюмы свободного кроя, которые последние несколько лет постепенно выходят из моды. Он тут же узнаёт Вриса из досье: у него квадратная челюсть, и он более долговязый, чем остальные. Данцигер хорошо вооружён, но эти люди обвешаны оружием с ног до головы. Эрик ощущает приятный вкус иронии, ведь их паранойя позволит убить их ещё легче. Однажды он убил семейную пару шпилькой для шляпки в гостиничном номере в Париже. В кафе в Алжире он воспользовался тупым предметом — пепельницей, которой он и его цель пользовались вместе; он собрал все сигаретные окурки в аккуратную кучку, прежде чем приложил к ней всю свою силу. Когда он впервые оказался в Германии после войны, он использовал нож для масла. Он стащил его с льняной скатерти, заострил во время полёта и сунул промеж рёбер, пока сам попивал кофе на другом конце ресторана. — У меня было несколько заводов такого размера, во время войны, — говорит Врис, держа руки в карманах и шаркая по цементу. Он произносит это с такой небрежностью — без всякого упоминания тысячей смертей, связанных с этими заводами — что Эрик с трудом сдерживает себя, чтобы не заставить этого человека врезать себе по лицу с помощью матовых стальных часов на его запястьи. В том, что он оборачивает обыкновенные вещи людей против них самих есть некая симметрия: его сила делает его оружием, но она заложена в нём настолько глубоко, что тоже кажется обыкновенной. Способность к насилию вшита в его кожу, или точнее, согласно краткому уроку естествознания от Эммы, в его генетическое строение. — Ах да, я слышал, что вы были необычайно… усердны во время войны, — говорит Данцигер Врису, вкладывая ровно столько восхищения, сколько нужно, чтобы звучать убедительно. Эти агенты играют лучше, чем все актёры, что Эрик когда-либо видел на сцене. Врис делает шаг по направлению к Эрику, вглядываясь во тьму. — Как насчёт добавить немного света? — Конечно, — отвечает Данцигер, быстрая шагая к дальней стене. Эрик чувствует, как Сабо достаёт оружие, а спутники Вриса незаметно теребят своё. Данцигер поднимает выключатели один за другим, и когда ангар наполняется светом, цели замечают стоящих по бокам Эрика и Сабо. Последний не теряет времени и делает быстрый выстрел, пока Эрик в это же время выхватывает пистолеты из вытянутых рук спутников Вриса. Пуля Сабо попадает самому низкому из них в живот, и тот падает на землю. Эрик переворачивает один из конфискованных пистолетов и стреляет в упор в грудь другому. Он поворачивается к Врису и снова нажимает на курок— — Эйзенхарт, ты в порядке? Эрик лежит на спине, и когда он поднимает взгляд к потолку ангара, он видит пятна. Он поднимается, чтобы принять сидячее положение, и его накрывает резкая волна головокружения. Сабо тоже на земле. Данцигера, который всё ещё выкрикивает его имя, ему не видно. Он звучит так приглушенно, будто находится под водой. Врис всё ещё на ногах, окруженный каким-то полупрозрачным мерцающим облаком. Он запрокидывает голову от смеха. — Рад, что ты тоже привёл кого-то с особыми талантами, — выкрикивает он и затем хлопает в ладоши. Эрик видит импульс, который исходит кольцом от Вриса, проносится над ним и снова опрокидывает его на спину. После того, как они убили Шмидта, Эрик провёл с Эммой, Яношем и Азазелем меньше 48 часов в Буэнос-Айресе. Он был беспокоен и взвинчен; Эмма часами жаловалась на то, как расплёскивалась оставшаяся в нём энергия, а потом и вовсе провела остаток времени в алмазной форме. Он не знал, куда поехать дальше, но ему нужно было двигаться — он провёл всю свою взрослую жизнь в разъездах и понятия не имел, как остановиться. — Думаешь, есть и другие? — спросил он у Эммы, поджигая сигарету. Они сидели на балконе люкса, в котором жили вместе. Она нахмурилась, провожая взглядом сигарету, которую он стряхнул о пепельницу. У её алмазной формы были свои минусы. — Другие мутанты? — фыркнула она, скрещивая руки на груди. — Конечно, милый. Каковы были бы шансы, что мы встретимся, если бы нас было, скажем, всего полдюжины во всём мире? — Но как много? Выражения лица Эммы были не такими ясными, когда она была в алмазной форме, но на секунду она показалась задумчивой и затем помотала головой. — У нас никогда не было конкретного представления об этом. У Себастьяна были теории. В часы после того, как Эрик пропустил рейхсмарку сквозь его череп, она продолжала упоминать его имя вскользь в разговоре, и каждое упоминание вызывало в нём небольшую вспышку гнева. Он слишком резко затянулся сигаретой и обжёг дымом заднюю стенку горла. — Но его план состоял в том, чтобы завербовать их, — сказал он. — У тебя тот же план? Эмма долго молчала, глядя на город. — Мне нужно немного времени для себя, — ответила она, уставившись в точку на горизонте. — Мне нужно отделить то, что хочу я, от того, что хотел он. — Логично. Эрик затушил сигарету и последовал за её взглядом, созерцающим полотно из крыш. Желание выкинуть Клауса Шмидта из своей головы ему понятно. Он не сообщил им о том, что уезжает. На следующее утро он встал до рассвета, пока Эмма и Янош ещё спали. Азазеля было не найти, как и два дня до этого. Предположительно, он скакал с одного конца планеты на другой, просто потому что мог. Несколькими часами позже, стоя на центральном вокзале, он ощутил странный толчок в голове. До скорого, Леншерр. Ментальный голос Эммы неким образом напомнил крепкое рукопожатие; её слова будто заключали в себе обещание — или угрозу. Он почувствовал, как она покинула его голову прежде, чем смог сформулировать ответ. Месяцы спустя этот вопрос всё ещё занимал его, пока он переходил от одного задания Моссада к другому, движимый не столько желанием или намерением, сколько чистой бездумной инерцией. Как бы он узнал, если бы повстречал другого мутанта? Шмидт явно коллекционировал мутантов со способностями, которые легко использовать как оружие — но у всех ли способностей есть потенциал для убийства? Моссад отводил взгляд в сторону, когда он вырывал балки из потолка и оборачивал оружие целей против них самих. Знали ли другие государства о таких, как он? Использовали ли они таких, как он? Моссад кичится тем, что они всегда готовы к любой неожиданности, и судя по тому, что они не упомянули, что Врис может провоцировать звуковые взрывы хлопком в ладоши, они явно не знали. Сабо с трудом поднимается на ноги, так что Эрик пытается сделать то же самое, но ему не удаётся удержать свой центр тяжести больше секунды, и он падает обратно. Он смотрит вверх и проводит инвентаризацию всего металла в непосредственной близости; он не чувствует ничего вокруг Вриса, но ощущает пистолет в кобуре у него на бедре. Когда звучат выстрелы, он чувствует, как они отскакивают от защитного облака Вриса, пока Сабо ищет укрытие. — Похоже, некоторые особые таланты сильнее других, — говорит Врис, направляясь в его сторону. Одно лишь презрение в его голосе провоцирует у Эрика гнев, который, к счастью, лишь усиливает его способности. Он собирает все свои силы и тянет, вырывая пару огромных стальных балок, которые несутся к голове Вриса. Когда они отскакивают от защитного поля, отдача настолько велика, что Эрик прикусывает язык до крови. Они падают с оглушающим звуком по обе стороны от него. Зрелищные способности Эрика всегда интересовали Шмидта. Их время вместе началось с маленьких заданий, например, сдвинуть монетку на столе на несколько сантиметров, но последующие годы запомнились подвигами силы. Он провоцировал и подталкивал Эрика, придумывая всё новые стрессоры каждую неделю, выглядывая из-за своих очков-полумесяцев и делая заметки в маленькой кожаной книжице, словно какая-то гротескная пародия на учёного. Лишь позже, разъезжая по континенту, Эрик понял, что его способности — это не только сила, это ещё и контроль. Но его первоначальные инстинкты всё так же прямолинейны и не то чтобы всегда эффективны. Пистолет, ремень, запонки, и горсть монет в карманах, но он останавливает свой выбор на зажиме для галстука Вриса. Эрик потягивает за него в качестве эксперимента; хоть он и не может протолкнуть металл сквозь его щит, его способности прекрасно работают внутри него. Он дёргает зажим вперёд и вверх и вонзает его в сонную артерию. К моменту, как Эрику удаётся подняться, Врис уже лежит на полу. Вокруг необычайно много крови. Сабо и Данцигер подходят к нему, формируя вокруг тела треугольник. — Мы должны были выполнить работу чисто, — произносит Сабо с саркастичной улыбкой. Данцигеру в лицо попала струя крови, и из него вырывается смешок. Эрик тихо хихикает и затем разражается искренним смехом, который подхватывают Сабо и Данцигер. Он смеётся, пока это не перестает быть смешным и его не захлёстывает ощущение набитого сталью ангара в венах.

*

В пятидесятых карта Европы по версии Эрика представляла собой след, соединяющий Шмидта с его союзниками, старыми и новыми. Он старался отделять эти точки, крестик за крестиком, от карты всей остальной своей жизни: своей истории, тщательно спрятанных вещей, о которых он в целом старался не думать. Свои первые годы в Дюссельдорфе, помнить которые он не мог даже не из-за войны, а потому что был слишком маленьким; своё полное страха позднее детство в Варшаве, где жизнь рушилась день за днём по мере того, как они близились к неизбежному отправлению в лагеря. Позже, в семнадцать, воссоединение с Магдой; ещё год спустя — деревушка, где они обустроили дом, где она родила Аню. Последний раз он был в Польше ближе к концу 1958-го, но он не возвращался в деревню, где они жили. После войны Магда совсем не хотела оставаться в Польше — несмотря на всё, что случилось, сообщения о нападениях на евреев часто поступали в деревню. В конечном итоге, когда слухи о странных вещах, на которые был способен Эрик, расползлись по деревне, их соседи подожгли их дом по иной причине. Его послужной список как мужа и отца был в лучшем случае фрагментарным — когда он был дома, его одержимая погоня за местью всегда была четвёртым гостем за их столом. Но его отношения с Магдой не смогли бы пережить смерть их дочери, даже если бы на нём не лежала непосредственная ответственность за неё. (Одна лишь ссора по поводу ответственности — тонкого различия между причиной и виной — была узлом, который они даже не смогли начать распутывать.) В 1958-ом он повстречал их бывшего соседа, Камински, в ветхой таверне в добрых 65 километрах от деревни, где они жили. Эрик заверил его, что не собирался возвращаться туда, где ему так ясно показали своё отношение к нему. В ответ Камински рассказал ему, что Магда эмигрировала, но не стал говорить куда. По мере того, как повышался его голос, он, кажется, начинал вспоминать, почему они вообще выжали Эрика из деревни. Он заметно вздрогнул, посмотрев на дробовик, висевший над барной стойкой. Эрик не стал ему говорить, что что-то настолько очевидное ему не понадобится. Камински носил под рубашкой распятие на тонкой цепочке, которая подрагивала от его растущего пульса. Теперь карта Европы распростёрта перед Эриком, но на ней нет пометок, составляющих полную картину, он плывёт по течению. Он получает свой гонорар за работу в Монтевидео через передачку в Риме и садится на поезд до Парижа, где он годами арендует комнату. Она скромная и обветшалая, но консьержка содержит её в безупречной чистоте. Главная особенность этой комнаты — её близость к Эйфелевой башне, что позволяет Эрику чувствовать её кованую решетку без необходимости по-настоящему концентрироваться. Первые морозы наступили и прошли, город накрыло лёгким холодом, и хозяева лавочек развешивают фонарики на своих витринах. Эрик всё ещё ориентируется в Париже по памяти, состоящей из явочных квартир, точек передачи информации, респектабельных отелей с менее респектабельной клиентурой, но он прилагает все усилия, чтобы играть в обычную жизнь. Неделю он проводит преимущественно за посиделками в кафе за чашечкой крепкого кофе, чтением газет — в которых американцы и Советы преимущественно обмениваются пустословием — и нескольких потрёпанных книжек, которые он находит в шкафу своей квартиры. Неожиданно для себя он приобретает руководство по генетике в магазинчике у Сены. Вернувшись в квартиру, он лежит на кровати и продирается сквозь его едва постижимый слог, думая, был ли бы этот предмет не таким сложным на немецком, нежели на французском, и неосознанно касаясь основания Эйфелевой башни, испытывая его на прочность своей силой. Спустя почти месяц, как он вернулся из Уругвая, Эрик не может забыть о встрече с Врисом. На протяжении пятнадцати лет он кичился своими навыками компартментализации, способностью мысленно переводить человека из разряда потенциальных целей в разряд пометок о завершённом задании на карте. Но способность Вриса была такой сильной и такой пригодной для использования в военных целях — он наверняка использовал её во время и после войны и продолжил бы это делать, если бы они не убили его. Его разум кружится вокруг безосновательных предположений, давая грубые, как высокие, так и низкие оценки. Как много мутировавших людей существует в мире? Как много “особых талантов” сокрыто? Он находится на странице с удручающе большим количество латыни и вздрагивает от знакомого ощущения давления в голове. Какая встреча. Ментальный голос Эммы звучит, как звонкий смех. Эрик приподнимается с нахмуренным лицом. Мы не встречались, он пытается громко и чётко передать. Я в своей квартире. Происходит внезапный выброс серного дыма, и в его комнате предстают Эмма и Азазель. Выглядят они как всегда театрально: она с ног до головы в белом убранстве и он в пиджаке с высоким воротником в чёрную полоску и с ярко-красной кожей. Вместе они смотрятся совершенно неуместно на фоне обшарпанной, обыденной комнаты. — Мы просто мимо проходили, — говорит Эмма как бы невзначай. Эрик захлопывает книжку и бросает её на прикроватную тумбочку. — Вот так совпадение, — отвечает он непринуждённым тоном, намеренно вкладывая в свои слова намёк на то, что он так совсем не считает. — Из всех улиц Парижа. Эмма отвечает ему улыбкой с налётом неискренности, а Азазель просто смеётся. — Не хочешь выпить с нами? — говорит он, протягивая широкую красную ладонь. Эрик переводит взгляд с Азазеля на Эмму и обратно и затем кивает. Он едва успевает надеть обувь, когда Азазель хлопает его по плечу, и комната исчезает. Они прячутся в доме, который наверняка принадлежал Шмидту. Невероятно сохранившийся пережиток довоенного Парижа. Он огромен, увешан тяжёлой дамасской бархатной тканью и отделан декадентской позолотой, балансирующей между красотой и вычурностью. Азазель размещает Эрика в жёстком зелёном кресле в стиле Людовика XIV, затем направляется к серванту у дальней стены и достаёт набор стаканов. Эмма вытягивается на похожем диване напротив него, закидывая одну ногу в белом сапоге до колена на другую. — Янош в отъезде с нашими новыми членами, — говорит Эмма прежде, чем Эрик успевает спросить. — Новыми членами? — Мы занимались вербовкой, — отвечает она с загадочной улыбкой. — Оказалось, что мы с Себастьяном разделяли интерес к полезным мутациям. — Полезным? — говорит Эрик, принимая от Азазеля тяжёлый хрустальный стакан, щедро наполненный чем-то похожим по запаху на хорошо выдержанный односолодовый виски. — Тут что, эхо? — говорит Азазель с усмешкой, подавая Эмме её стакан. Он садится к ней на диван, наматывая свой хвост на искусно вырезанный подлокотник. — Не переживай, милый, третья мировая война не входит в круг моих интересов, — говорит она Эрику. — Я не видел тебя почти год, — напоминает ей Эрик, делая осторожный глоток. Вкус скотча даже превосходит его запах. — Я понятия не имею, какие у тебя интересы. Когда она приподнимает бровь вместо ответа, он добавляет: — Если уж на то пошло, я никогда на самом деле не знал, что входило в число твоих интересов, кроме как… устранение Шмидта. Они разражаются смехом, и Эрик нахмуривается. — Кто бы говорил, — произносит Эмма со злорадством. Когда смех стихает, она наклоняет голову набок, прищуривая глаза. — Или, может, проблема в том, что это был твой единственный интерес. — Убирайся из моей головы, — произносит он у себя в голове настолько резко, насколько возможно, одновременно отчеканивая слова вслух. Эмма слегка вздрагивает. — Какие мы нежные, — говорит она, рассматривая свои ногти с напускной непринужденностью. — Не волнуйся, милый. Уж я-то всегда видела твой истинный потенциал. — Неужели? — отвечает Эрик ровным тоном. — Потенциал к чему? У него в голове предстаёт мимолетное видение: огонь, разрушение и разрывающиеся на части, балка за балкой, здания. Он пристально смотрит на Эмму. — Я думал, ты не хочешь начинать третью мировую. Она вздыхает и деликатно отпивает из своего стакана. — Не хочу, без крайней необходимости. Но способность снести здание может пригодиться. — И кто наша цель? — Любой, кто встанет между нами и другими мутантами, — говорит она, приподнимая брови. — Как я уже сказала, мы занялись вербовкой. Эрик приподнимает брови в ответ и допивает остатки своего напитка. Перед ним снова встаёт извечный вопрос: как много? Эмма поднимается, забирает стакан из его руки, относит его к серванту и откупоривает хрустальный графин. — У нас до сих пор нет никаких веских доказательств, но я бы сказала, по меньшей мере несколько тысяч, — отвечает она на неозвученный вопрос, наполняя их стаканы. — Мы пока завербовали двоих, и у нас есть наводки на полдюжины других в разных городах. — И вы что, просто предлагаете им присоединиться к вашему клубу мутантов? Эмма улыбается и возвращает ему стакан. — Что-то вроде того. — Ты не хочешь начинать войну, — медленно проговаривает он, — но ты собираешь армию. Она поднимает стакан, и её улыбка становится шире. Она повторяет: — Что-то вроде того.