Староста факультета и новый студент

— Два трупа, — Отосе воткнула сигарету в переполненную пепельницу. Несколько окурков, торчащих у самого ободка, не выдержали натиска и выпали, рассыпая черный снег по столешнице. — Оба погибших были из Ято. Мы нашли их тела там, где проходила главная битва. — Трое погибших Ято, — отрешенно поправил ее Хиджиката, уставившись на сигаретный прах. — От одного ничего не осталось, — и под недоуменным взглядом декана добавил. — Я спалил его в Адском пламени. Случайно. Отосе вскинула брови, потянулась за новой пачкой. — Тоширо, — участливо сказала она. — Ты не виноват, ты… — Просто защищался, знаю, — сухо оборвал ее Хиджиката. — Угрызения совести по этому поводу меня не мучают, профессор. Он был убийцей и умер, как убийца. Декан пристально смотрела на него некоторое время. Затем облокотилась на стол, открыла пачку и молча протянула ему. Хиджиката удивился, но мешкать не стал и осторожно, словно чеку, вытащил сигарету за фильтр. — В лесу тел не нашли, — продолжила она, щелкая колесиком зажигалки. — Это удивительно, учитывая то, как выглядело место, где сражался директор Мацудайра. Возможно, есть трупы на дне Черного озера, но… — Там чисто, — блаженно жмурясь от первой затяжки, сказал Хиджиката и тут же мысленно чертыхнулся. Гриф секретности со своего источника информации можно было снять только через два года. — Откуда ты знаешь? Медленно выдыхая дым, Хиджиката тем самым дал себе время на размышления и решил резко сменить тему. — Профессор. Если честно, убитые враги меня мало заботят. Я пришел убедиться, что никто из наших чудом не погиб. — Верно, — Отосе откинулась на спинку кресла. — Именно, что чудом. Блокировка трансгрессии на территории Хогвартса сыграла нам на руку. Очевидно, Ято не привыкли вести бой без перемещений. А студенты отлично справились, прикрывали друг друга и в итоге задавили врага числом. Но раненых много. — Знаю, я же только что из больничного крыла. Там койки некуда ставить, только поэтому доктор меня и отпустил. — Как себя чувствуешь? — поинтересовалась Отосе. Хиджиката уловил ее внимательный взгляд и ответил без уточнений: — Лучше, чем ожидал, — говорить о своем состоянии ему не хотелось, поэтому он поспешно добавил. — И явно лучше, чем ваш сын. Отосе глубоко затянулась и на выдохе откинула затылок на спинку кресла. Белесая струя дыма взметнулась к потолку, такая плотная, что висящая за ней на стене картина затерялась в наплывшем тумане. — Сегодня мы с Гинтоки ходили в Хогсмид за новой палочкой. Ни по дороге, ни в магазине он и слова не произнес. Предложила ему зайти в «Сладкое королевство», а он молча повертел головой. Только перед тем, как вернуться в гостиную, буркнул «Спасибо». Я так и не поняла, за что он поблагодарил: за палочку или за то, что не стала привязываться к нему с расспросами… Голос Отосе звучал утомленным полушепотом, глаза у нее были красные, припухшие, скулы острые, обтянутые рыхлым пергаментом кожи, усталость глубоко забилась в морщины, а седых прядей, казалось, стало больше. Хиджиката молчаливо смотрел на нее и отстраненно размышлял о том, как, наверное, сложно быть матерью. О чем она, интересно, думает? Может, о том, что убитый горем сын — это не так плохо, как просто убитый? — С тобой он тоже не говорил? — спросила Отосе. — Ни с кем не говорил. Как вернулся, забился на подоконник. Сидит и смотрит в никуда. Ребята звали его на ужин, но он просто помотал головой. Шимуры принесли ему немного еды, шоколадный пудинг прихватили, так он даже к нему не притронулся. — Может, — неуверенно начала Отосе. — Может, если это будешь ты, то он… — Не думаю, — уклончиво ответил Хиджиката и, аккуратно затушив сигарету о торчащие фильтры других окурков, поднялся. — Я пойду, профессор. — Отдыхай. Завтра тебя ждать на занятиях? — Конечно, — удивился он вопросу. — Скоро же СОВ. Декан в не свойственной ей манере растерянно покивала, словно и сама забыла о важных экзаменах. Хиджиката шагнул к двери и вдруг остановился. — Профессор, — то ли заторможенное состояние Отосе, то ли собственное смятение заставили его задать один из тех вопросов, что не давали ему покоя весь день. — Вы случайно не знаете? Тот инспектор-магл из воспоминаний Сакаты… он еще жив? Отосе резко повернулась к нему. Нависший на кончике сигареты пепельный червь отвалился от фильтра и упал мимо стола. Она выругалась и хлесткими движениями стряхнула его с мантии. Это выглядело как случайность, но тем не менее дало ей фору времени на размышления. Наконец, она бросила окурок в пепельницу и ответила: — Насколько я знаю, он жив. Почему ты спросил? — Просто так, — Хиджиката зашагал к двери. — Спасибо за информацию. — Тоширо! — бросила Отосе ему вслед. — Подожди. Я запрещаю тебе заниматься такой летней практикой. Ты все еще студент и не имеешь права колдовать за пределами Хогвартса. — О чем вы? — изобразил удивление Хиджиката, но осекся, наткнувшись на взгляд декана. — За дуру меня не держи, молодой человек. Думаешь, я не заметила? Это воспоминание было единственным, не связанным с Ешидой. Ты достаточно хорошо знаешь Гинтоки. Он не стал бы просто так раскрывать руководству школы этот жуткий постыдный эпизод без причины, просто для смягчения своей вины, верно? Зачем, по-твоему, он добавил его в Омут памяти? Хиджиката не задумывался ни секунды. — Саката хотел, чтобы кто-то остановил его. Наверняка были и другие жертвы, дети-маглы, которые не были способны поджечь офис и тем самым спастись. Взгляд Отосе смягчился. — Были. Я проверила… Что ты на меня так смотришь? Я заглянула в Омут памяти задолго до тебя и давно навела справки. Собрать компромат на это чудовище в людском обличьи было несложно. И, чудесным образом, нужные свидетельства оказался в нужных руках. Хиджиката опешил: — Но вы же сказали… — Я сказала, что насколько знаю, он жив, — Отосе сложила руки на столе. — Наслышана, что узники магловских тюрем не терпят… подобного рода преступников. Особенно если ранее они служили закону. Жив он или нет — одно могу сказать точно: мерзавец получил по заслугам. Хиджиката почувствовал, что на душе у него стало чуточку легче. — Спасибо, профессор. В гостиной Гриффиндора было тихо. Огонь в камине лизал истлевшие дрова и уютно ими потрескивал. Несколько старших учеников, облепив кресла, дремали над учебниками, один из них откровенно похрапывал, уронив на шею раскрытую книгу. По пути к лестнице Хиджиката мимоходом бросил взгляд на Сакату: тот по-прежнему в полнейшей прострации сидел у окна, прижимая колени к груди. В спальню его так никто и не увел — Кондо наверняка пытался — значит, тот сам не пошел. Хиджиката раздраженно отмахнулся от мысли попробовать заговорить с Сакатой. В самом деле, что он ему скажет? Он думал об этом весь день, порывался подойти, но всякий раз, едва увидев этот бессмысленный взгляд, он вставал столбом, а голова становилась пустой и бестолковой, словно воздушный шарик. Вот и сейчас он впал в ступор. Наверняка Саката не хочет, чтобы к нему приставали. Рано или поздно он сам заговорит. Утешив себя этой мыслью, Хиджиката погнал себя спать, удивляясь тому, что завтра будет новый день и нужно будет идти на уроки. Все пойдет своим чередом. Так, будто вчера ночью ничего не случилось. *** Как и ожидалось, через пару дней Саката действительно заговорил. Впервые после той фатальной ночи Хиджиката услышал его голос за обедом в Большом зале. — Гинчик! Гинчик! — Кагура радостно подскочила к столу и с разбегу шлепнулась на скамью. — Знаешь, что? У нас новый заказ! Саката уныло ковырял вилкой бифштекс с фасолью и даже не взглянул на нее. Сидевший напротив него Хиджиката был уверен, что он не ответит. Но тот вдруг осознанно моргнул и тоскливо улыбнулся. — Вот как… Новый заказ, говоришь? Мрачная манерная усмешка в его голосе не остановила Кагуру: — Да! Кто-то повадился таскать пончики с ночного столика Нобуме из Когтеврана! Если мы найдем вора, нас обещали щедро наградить. Саката некоторое время помолчал, затем иронично поинтересовался: — А что же всевидящее око школы, которое по совместительству как раз староста Когтеврана? Он не может найти вора в собственной обители? — Видимо, почему-то не может, — пояснил Шимура-младший, подсев к Сакате с другой стороны от Кагуры и аккуратно поправив сбившуюся мантию. — Он к нам и обратился за помощью. — Серьезно? — на этот раз Саката, похоже, удивился на самом деле. — Звучит действительно странно, но он выглядел озадаченным. Имаи любит дорогие пончики определенного сорта, которые покупает в «Сладком королевстве». Она оставляет их на столике у кровати, а утром они волшебным образом куда-то исчезают. Имаи это расстраивает. — И в чем проблема для Сасаки установить слежку в женской спальне? — Вчера он как раз и попытался это сделать. Но оказалось, что девушки, которые живут вместе с Имаи, перед сном всегда проверяют комнату с Гоменум ревелио. Они обнаружили шпиона в первую же ночь, спустили его пинками с лестницы и после такого даже слушать не стали своего старосту. — Гинчик, представляешь! — вмешалась Кагура. — Этот элитный дылда каждое утро отправляет кого-нибудь в Хогсмид за свежей порцией пончиков, чтобы утешить Нобуме. Я тоже не хочу, чтобы она расстраивалась! Давай им поможем? Саката взглянул на Кагуру, потом на Шимуру-младшего. И вдруг схватил нож и принялся с возрастающим энтузиазмом разделывать бифштекс. — Шинпачи, — в привычной, с ленцой тянущей гласные манере сказал он. — Изучи, с кем у Нобуме были разногласия в последнее время. Кагура, возьми на себя девчонок, которые живут с ней в одной комнате: они — главные подозреваемые. А я узнаю, у кого еще был доступ к их спальне. Займусь этим сегодня же вечером. — Гинчик! — радостно воскликнула Кагура и облапила его бок, уткнувшись щекой в плечо. — Я так рада, что ты вернулся! — воодушевившись, она вскочила со скамьи и дернула за руку Шимуру, вещая командным тоном на весь Большой зал. — Идем, Шинпачи! Нас ждут великие дела! Саката подчистую съел весь обед в прикуску с тремя порциями шоколадного пудинга. Затем поднялся и чеканным шагом двинулся к выходу. *** После того, как Саката воспрял духом, Хиджиката со спокойной душой погрузился в учебу, стараясь больше не думать о недавней жуткой ночи. Получалось у него неплохо, но иногда, когда он терял бдительность, воспоминания внезапно всплывали в его голове безжалостными яркими вспышками. От красных невольно скручивало все тело фантомной болью. Но зеленые были хуже — от них накрывало такой нещадной смесью ужаса, обиды и нестерпимой вины, что он в изумлении застывал над пергаментом или дымящимся котлом и не мог оклематься, пока Кондо не дергал его за плечо. Хиджиката невольно наблюдал за Сакатой и догадывался, что тот страдает чем-то подобным. Вот он сидит и царапает пером бумагу, а в следующую секунду, вздрогнув, замирает, пустой взгляд пронзает стену и уносится куда-то на две тысячи ярдов вперед. Хиджиката хорошо понимал, какой хаос овладевает его душой в такие моменты: слишком свежи были в его памяти те ощущения, которые он испытал, когда подозревал, что сам убил своего брата. Саката же был лишен даже сомнений: он знал, что собственной рукой избавил себя от надежды на возвращение Шое. И можно было лишь попытаться представить, насколько больно это знание терзало его душу. Подобные мысли о Сакате заставляли Хиджикату еще больше стыдиться собственных ступоров — ведь он сам по сути ничего не потерял в ужасающей ночной битве. Однако он все равно не мог освободиться от ощущения, что в том бою они проиграли. И, словно в отместку самому себе, Хиджиката невольно изводил себя бессмысленными теориями, как бы можно было поступить иначе, после чего злился на себя за потраченное впустую время и шел спустить пар тренировкой заклинаний. Однажды вечером он без сил вывалился из Выручай-комнаты и встретил в коридоре разрумянившегося Кондо, возвращавшегося из ванной старост. — Тоши, ты такой бледный, — встревоженно заметил тот. — Тебе бы тоже не мешало расслабиться в пенной водичке. Там как раз сейчас никого нет. Обязательно сходи! Обещаешь? Вот и славно! Пойдем в нашу башню, тебе же понадобится сменная одежда. Под будничную болтовню Кондо, ложащуюся на душу Умиротворяющим бальзамом, Хиджиката добрался до спальни, взял свежую пижаму и побрел на пятый этаж. Как же странно, удивлялся он своим ощущениям, идти по знакомым коридорам, в тенях которых долгое время таилась смертельная опасность, а теперь осознавать, что никто больше не хочет тебя прикончить, и даже грустить, что никому до тебя нет дела. Привычка тревожиться играла с ним злую шутку, оседала в груди невнятным разочарованием. «Быть может, дело в другом? — пытался рационализировать свои ощущения Хиджиката. — Может, я так нетерпеливо жду другого нападения? То, которое тоже стало привычным…» Принять то, что он скучает по поцелуям Сакаты, было стыдно, но хотя бы понятно. Хиджиката дошел до очередной занавешенной тенью ниши в стене — одно из тех мест, где его обычно поджидали цепкие пальцы и жадные губы — и рывком заглянул внутрь. Обнаружение там пустоты вырвалось у Хиджикаты досадным выдохом, а затем отозвалось злой решимостью. Да пошел он, этот мямля! Сколько можно делать вид, что всего этого года не было? Если Саката забыл, что они встречаются, завтра Хиджиката ему об этом напомнит! Да! Сам его подкараулит где-нибудь в темном углу и… — Как удачно, что я тебя здесь встретил, Саката. Спокойный, подчеркнуто вежливый голос заставил Хиджикату резко остановиться и затаить дыхание. — Действительно, удачно, — недружелюбно отозвался Саката. — Если у тебя с собой плата за проделанную нами работу, Сасаки. Мягким шагом Хиджиката приник к стене и, прогоняя назойливое ощущение дежавю, прислушался — говорили тихо. Отзвуки голосов раздавались из параллельного коридора, соединенного небольшим порталом с тем, в котором притаился Хиджиката. — Конечно, — в тишине звонким эхом забренчали монеты. — Постой. Я искренне благодарен тебе и твоим маленьким мастерам за работу. Саката помолчал немного и наконец ответил: — Раз уж ты такой честный сегодня, то и я признаюсь: это было наше самое глупое дело за год. Поставили под подозрение столько людей, нескольких допросили, кое-кому даже сыворотку правды подлили. Мне и в голову не могло прийти, что твоя подружка страдает лунатизмом и сама ночью подъедает пончики. — Не называй Нобуме моей «подружкой», — Хиджиката явственно представил, как на этом слове Сасаки надменно поджал губы. — Но твое расследование не прошло даром. Украденная тобой сыворотка правды оказалась очень полезной, я узнал много интересного. В коридоре воцарилось безмолвие, в котором собственное дыхание показалось Хиджикате оглушительно громким. Он накрыл ладонью нос и рот, боясь обнаружить свое присутствие. — Так это и были твои истинные намерения? — голос Сакаты был тихим и тяжелым от эмоций. — Ты использовал нас для своих подпольных делишек, а Имаи была просто предлогом? — Почему же? — по интонациям Сасаки нельзя было решить, врет он или нет. — Я действительно не знал, кто ворует пончики. Теперь мне известно о недуге Нобуме, и мы обратимся к лучшим специалистам. Твоя работа оказалась вдвойне полезной, поэтому в дополнение к ранее оговоренному гонорару я хотел бы дать чаевые. Ты, кажется, упоминал сегодня о том, что хотел бы понежиться в ванной старост. — Откуда ты… — Твои увещевания о привилегиях, которыми тебя несправедливо обделили, слышал каждый, кто был в Большом зале. Как староста, я могу провести тебя туда, сегодня как раз мужской день. Мне доподлинно известно, что прямо сейчас там нет ни капитанов команд по квиддичу, ни Кацуры, ни Такасуги. Ни меня, конечно. Хиджиката порывисто выдохнул, и если б не прикрывающая рот ладонь, он бы непременно себя выдал. Сердце его екнуло и взбудоражено заколотилось, разгоняя по телу разгоряченную кровь. Сасаки, сам того не ведая, оказал ему большую услугу! Если они окажутся в ванной старост наедине, то смогут поговорить или… или… Хиджиката представил, как они снова сидят вдвоем — только вдвоем! — в горячей пенной воде, как невесомые ароматные пузырьки лопаются на порозовевших плечах и шее Сакаты, как Хиджиката сможет беспрепятственно смотреть долгим, раздевающим взглядом на него, и так уже обнаженного, как осторожно приблизится, ухватит пальцами бортик по обеим сторонам от его тела, скажет глазами все, что не смог воплотить в слова, и… — Ты не всех старост перечислил. В голосе Сакаты было столько холода, что возникшая перед внутренним взором Хиджикаты манящая картина моментально покрылась трещинами льда и раскрошилась снежной крошкой. — Ты верно заметил. Староста Гриффиндора уже направляется в пункт назначения. Так Сасаки все знает! Как он?.. Кондо! Чтоб тебя и твой громкий голос! — И с чего ты решил, что меня это интересует? Слова были пропитаны отчетливым раздражением. Хиджиката опешил. Сасаки, кажется, тоже, потому как ответил не сразу. — Саката… тебе совсем ни к чему изображать невинность. Всем в школе, а мне и подавно, известно, какие отношения связывают вас с Хиджикатой. Не стесняйся, я плачу чаевые от души. Если хочешь, пришли мне потом благодарность совиной… — Твоя информация сильно устарела, Сасаки, — и сразу следом — сердитая удаляющаяся поступь, как точка в разговоре. Хиджиката дождался, когда параллельный коридор опустеет, и неверной походкой инфернала побрел к своей изначальной цели. В голове стоял монотонный белый шум. Он преследовал Хиджикату и по пути в ванную, и в течение тех минут, когда он неподвижно сидел в воде, не ощущая ее температуры, и по дороге обратно в спальню. И только когда влажные волосы коснулись холодной наволочки в темной, погрузившейся в глубокий сон комнате, Хиджикату вдруг накрыло такой яростной обидой, что захотелось заорать в подушку. Какого хрена?! Почему?! Что он сделал?! Или чего НЕ сделал?! Чем заслужил такое пренебрежение? Почему Саката даже не сподобился честно поговорить с ним? Почему трусливо решил просто подождать, пока Хиджиката сам все поймет? Что такого случилось, что он… От осознания дыхание оборвалось. Сердце тоскливо сжалось в плотный маленький ком в груди, словно пыталось спрятаться или исчезнуть вовсе. Случилось. Конечно, он знал, что случилось. Случилась зеленая вспышка. Случилась необратимая потеря человека, которого Саката почитал и любил больше, чем саму жизнь. Случилось убийство, которое тому пришлось совершить собственной рукой. Хуже того — убийство через выбор. Пусть и невольно, Хиджиката стал камнем преткновения: если бы его корчащееся в муках тело и агонизирующий, умирающий разум не лежали на пути, то Саката мог бы еще надеяться вернуть своего учителя. Именно Хиджиката стал помехой — так чему он теперь удивлялся? С чего он взял, что между ними ничего не изменилось? Потому что сам так захотел и додумал для себя желаемую реальность? Саката даже ни разу не взглянул на него за эти дни, а он продолжал на что-то рассчитывать! Каким же жалким он был, невыносимо жалким! Хиджиката укутался с головой, обхватил руками колени и зарылся в них лицом. Ему стало нестерпимо стыдно показывать себя этому миру, даже в темноте, даже в объятой сном спальне, даже в таинственном, окутывающем разум плотном дурмане… все равно… Вдруг он почувствовал, как матрас позади него прогнулся под чьим-то весом. Одеяло соскользнуло с плеча, прохладный ночной воздух лизнул обнаженную кожу. Хиджиката повернул голову и увидел над собой силуэт с ломаными завитками над головой. В темноте они белели, подобно нимбу с храмовых икон. — Са… — палец плотно прижался к губам, заставляя его умолкнуть. Хиджиката почему-то больше удивился мертвой тишине, чем происходящему: ставшее привычным похрапывание Кондо затаилось, никто не сопел во сне, как если бы студентов погрузили в беспробудную летаргию. Мягкие прикосновения к груди отвлекли его от лишних мыслей. Ладони Сакаты скользнули по соскам, любовно обрисовали линии ключиц и легли на шею. Хиджиката завороженно выдохнул, вмиг забывая обо всем, кроме этих рук — он желал их больше всего на свете, мечтал обхватить их своими и жадно целовать кончики пальцев, уткнуться лицом в ладони, прихватить зубами кожу на запястье, хотя бы еще раз — всего один! — почувствовать под губами взбесившийся от возбуждения пульс… Но вместо этого вдруг ощутил, как шею все сильнее сдавливают живые тиски. — Са… ката… — в изумлении прохрипел он и запоздало начал отбиваться. Сопротивление было тщетным — крепкие пальцы сжали горло, перекрывая воздух и норовя сломать шейные позвонки. Стряхнуть с себя навалившееся тело тоже не получалось — оно было каменно тяжелым, словно ему прибавили веса какой-то неведомой магией. Задыхаясь, Хиджиката смотрел на своего убийцу и мог видеть только омертвелые багряные глаза, а за увенчанной белыми кудрями головой безразличным свидетелем на него взирала круглая зыбкая луна… Хиджиката подскочил на постели, затравленно дыша и держась за горло. Явь бесстрастно взглянула на него из темной спальни, надежно укрытой потолком и наполненной привычными сонными звуками. — Что такое, Тоши? — услышал он шепот Кондо. — Кошмар приснился? — Пустяки, — это не его голос, чей-то чужой. Сиплый, потусторонний. — Прости, что разбудил. Хиджиката встревоженно посмотрел на следующую за Кондо кровать: белые кудри разлились пролитым молоком по бордово-красной наволочке. — Может, попросить у эльфов на кухне горячего какао? — Забей. Спи. Чтобы успокоить Кондо, Хиджиката лег обратно на противно взмокшую простыню, перевернул одеяло и спеленал себя сухой стороной. Саката ненавидит его — теперь сомнений не оставалось. Может, неосознанно, может, даже стыдит себя за это, ведь выбор сделал он сам. Но ненавидит — потому и избегает. Хиджикате стоит забыть о нем, смириться и позволить себя ненавидеть. Так будет правильно. Так будет достойно. Так он сможет снова себя уважать. Поставив точку в размышлениях, он постарался уснуть, но то и дело продолжал просыпаться. Кошмары его больше не мучили: на их место пришли вязкие, мутные грезы, бессмысленные и тревожные интерлюдии, которые не отпускали его из своей бездонной топи до самого утра. *** — Тоши, вы с Гинчиком расстались? Хиджиката подавился и насилу заставил себя сделать глоток. Терпкая жидкость неприятным горячим сгустком ошпарила горло. Пожалуй, третья кружка кофе была все же лишней. — С чего ты взяла? — осторожно поинтересовался он. — Так Нобуме сказала. Сасаки! Мерлин его побери! — Спроси у Сакаты, — посоветовал он. — Мы так сперва и сделали, — отозвался Шимура-младший. — Но он нас проигнорировал. Он вообще сразу замыкается, когда мы о тебе говорим. — Так не говорите обо мне! — вспылил Хиджиката, убедившись в своих ночных выводах. — Не лезьте в чужие дела! — Но мы переживаем за него! — Если переживаете, то лучше убедитесь, что он достаточно усердно готовится к СОВ. — За это мы не переживаем, — фыркнула Кагура. — Бабуля так рьяно за него взялась, будто готовит его до кучи еще и к ЖАБА. Из библиотеки не выпускает, стоит над ним с палочкой, чтобы не сбежал. — И правильно делает, — Хиджиката брякнул чашкой о блюдце. — Может, хоть она сможет втемяшить знания в его пустую кучерявую голову, — он поднялся. — Идем, Кондо. У нас Заклинания через десять минут. *** Очередное предэкзаменационное тестирование по Заклинаниям было написано. До конца занятия оставалось еще минут двадцать, и Хиджиката решил второй раз пробежаться по своей работе. Он прекрасно знал, что ошибок там нет, поэтому это занятие ему быстро наскучило, и он начал невольно коситься в сторону Сакаты, пыхтящего над своим пергаментом. На скамье их разделяла широкоплечая фигура Кондо, хотя раньше они с Сакатой обычно сидели на занятиях вместе, и в первые дни, приходя на урок заранее, Хиджиката по привычке занимал для него место рядом с собой. Но Саката предпочитал садиться либо рядом с Кондо, если предстояла самостоятельная работа — видимо, рассчитывал при необходимости списать у него — либо вовсе выбирал скамью в другом конце зала, будто Хиджиката был прокаженным. В этой значимой для школьной жизни смене места посадки отчетливо, как чернилами по пергаменту, читалось новое, искаженное отношение Сакаты к нему, и Хиджиката злился на себя, что не обратил на это внимания сразу. Он теребил зубами кончик пера и с досадой посматривал на Сакату, напряженно кусающего губы и подпирающего ладонью тяжелый от навалившихся знаний лоб. Ну и ладно! Все равно бы у них ничего не вышло! Школьная влюбленность, выросшая в серьезные отношения длиною в жизнь — это сюжет из детских сказок. Пока они студенты, это еще воспринимается сносно — просто подростковые шалости! — но вот представить себе двух взрослых мужчин-мракоборцев, делящих брачное ложе… Смех да и только! Они же не античные воины из магловских мифов. К тому же, мимолетные поцелуи в пыльных щелях школьных коридоров — для Хогвартса дело привычное. Но рано или поздно дело дошло бы до секса. Хиджиката скривился. Он имел общее представление о том, как двое мужчин могут спать друг с другом, и куда при таком раскладе вставляется член. Это же… больно, наверное? В запоре приятного мало, а тут по сути то же самое. Окита упоминал что-то про простату, но из его уст это звучало как стопроцентная выдумка. Получается, принимающая сторона добровольно терпит, чтобы позволить получить удовольствие активу? Бред какой-то! Мерзость! Разве может быть в кайф, когда любимый человек корчится под тобой от боли? Совать член в те места, которые для этого не предназначены — сущий садизм, развлечение для извращенцев! Да он бы наверняка и кончить не смог в такой ситуации… Стоп! Хиджикату так резко осенило, что он поставил локоть мимо стола и, потеряв точку опоры, едва не упал со скамьи в проход. У Сакаты ведь тоже есть член! К тому же он садист, ему наверняка может доставить удовольствие чужая боль! Что если он рассчитывал… Нет, нет, нет! Хиджиката замотал головой. Он ни за что не позволит так над собой измываться! Без всякой магии пришибет одним ударом кулака в наглую хлебососину! Он взглянул на Сакату, проверяющего свои ответы в тестовом задании и даже не догадывающегося о душевных терзаниях Хиджикаты. Острый кончик пера бесследно скользнул по пергаменту вниз и вдруг подло капнул чернилами на один из ответов. Саката в немом ужасе уставился на расползающуюся по бумаге кляксу, затем чертыхнулся и принялся второпях переписывать замаранный ответ на свободном месте с краю пергамента. Закончив, он встревоженно прикусил ноготь — похоже, волновался, что за помарку ему снизят балл… Хотя секс же не обязательно должен быть с проникновением, вдруг подумал Хиджиката, отрешенно рассматривая вздернутую верхнюю губу Сакаты. Есть другие способы ублажать друг друга. Например, оральный секс. Но это как-то совсем… унизительно что ли… — Время вышло, сдаем работы! Громкий голос профессора Доромизу выдернул Хиджикату из напряженных раздумий, и он тут же устыдил себя за непотребные мысли. О чем он тут расфантазировался на занятии? Гормоны взыграли? Значит, нужно сходить в туалет и снять напряжение, как все нормальные студенты. А с Сакатой они уже расстались! Тот дал ему это понять всеми возможными, кроме слов, способами. Значит, и любовью они никогда не займутся, а все его размышления глупы и беспочвенны. Хиджиката скрутил пергамент и запретил себе впредь думать о Сакате. — Вижу, вы совсем заскучали, пятый курс? — хмыкнул профессор Доромизу, собирая по рядам свитки. — В преддверии СОВ у вас наверняка одна тестовая работа за другой, и совершенно никакой практики. Сущее издевательство над волшебниками! Ну-ка, кто мне скажет, какое боевое заклинание Финита не поможет расколдовать самостоятельно… Саката? Какая приятная неожиданность! Обычно от тебя скорее дождешься взорванной комнаты, нежели поднятой руки. Ну-ну, спокойнее! — профессор Доромизу жестом утихомирил поднявшийся в классе хохот. — Левикорпус, профессор, — ответил Саката, не обращая внимания на смешки однокурсников. — Этот сглаз подвешивает жертву вниз головой, и остановить его может лишь тот, кто его наслал. — С помощью какого контрзаклинания? — Либеракорпус. — Отлично! Десять баллов Гриффиндору. Сглаз Левикорпус произносится невербально, так что практика с ним будет полезной вдвойне. Разбейтесь на пары и потренируйтесь. Это поможет вам встряхнуться во всех смыслах. Советую снять мантии. Девушки, придерживайте юбки. Кацура, завяжи волосы, если не хочешь подмести ими пол. Хиджиката поддел резинкой кончик хвоста и по привычке посмотрел на Сакату: ранее он был его постоянным спарринг-партнером не только в Выручай-комнате, но и на боевой практике в классе. Однако тот встал и молча потянул Кондо за запястье. Хиджиката насупился и собственнически дернул к себе друга за плечо. Саката грозно сдвинул брови и схватился за Кондо обеими руками. Тот удивленно заморгал, словно почувствовал себя большим плюшевым медведем, которого не поделили два ребенка. — Но… — он покрутил головой, переводя растерянный взгляд с одного товарища на другого. — Вообще-то я хотел с Отае… — Брось, — Саката хмыкнул. — За весь год она ни разу не выбрала тебя в пару. — Смотри, Шимура уже пошла тренироваться с Имаи, — отметил Хиджиката и сделал беспроигрышный ход. — Кондо, ты же мой лучший друг вот уже пять лет! Давай попрактикуемся вместе? Саката по-детски надул губы и, обиженно отбросив руку Кондо, повернулся к первому ряду: — Эй, Зура! Полевикорпусим? — Не Зура, а Кацура! И мы всегда практикуем заклинания вместе с Сайто. — Да ему-то зачем тренировать невербальные сглазы? Как будто от него можно ожидать других… ой, и ладно! — Саката махнул рукой и залихватски крикнул через проход. — Эй, Такасуги! — Шинске уже согласился тренироваться со мной! — ревниво набросилась на него Киджима. — Такасуги-и-и, — издевательски протянул Саката. — Что, настолько трусишь со мной сразиться, что прячешься за девчонкой, да-а-а? — Да кто вообще тебя боится! — вспылил Такасуги, яростно выдернув руку из цепкой хватки Киджимы. — Следи за словами, не то подвешу тебя к потолку и патлы кудрявые подожгу, чтоб светились, как люстра! — Что ты там вякнул про мои волосы, гладкошерстная демимаска?! — оскорбленно крикнул Саката. — Что, выбрал разок вилку, так думаешь, теперь тебе все можно?! — Чертов кучерявый жмыр… — Такасуги разъяренно двинулся к нему через ряд, на ходу поправляя пересекающую лицо глазную повязку. — Веко у меня скоро заживет, а ты как был дебилом, так и останешься! Шрамы — гордость для мужчины! Хотя откуда бы тебе знать, что такое гордость? Ты-то сам вилку ни разу не выбрал! — Так вот чего ты боишься?! Что я тебе надеру зад во всех смыслах?! Не трусь, твоя жопа меня не интересует! Всем и без того известно, сколько в ней накопилось говна! — Ну все! Ты договорился! — Такасуги достал палочку и свирепо рассек ею воздух. — Готовься познакомиться с моей подошвой, жалкий глизень! — Иди сюда, лукотрус поганый! — Саката угрожающе взмахнул палочкой. — Будешь у меня до утра отхаркивать мокриц! — А ну цыц, горячие головы! — профессор Доромизу подошел к спорящим и саданул их собранными снопами свитков по затылкам. — Никакой самодеятельности в моем классе! Тренируем только Левикорпус и контрзаклинание! Приступайте от слов к невербальной практике, пока не списал с вас баллы! *** — С днем рождения, Тоши-и-и! — лучезарная улыбка Кондо сияла ярче утреннего солнца за окном спальни. — А что это такое? Огромное… — Хиджиката уже с минуту силился разорвать подарочную упаковку с гигантского бесформенного свертка, представляя, насколько, должно быть, выдохлась сова, тащившая его в Хогвартс. — Это дакимакура! — Даки… кто? — Дакимакура, Тоши! Подушка-обнимашка! Пусть кошмары тебя больше не мучают! — Спасибо… наверное, — Хиджиката осмотрел свой странный на вид, но приятный на ощупь подарок. — А что за форма такая необычная? — Это бутылка майонеза! Здорово, правда? — И правда, здорово, — Хиджиката усмехнулся. — Правда, боюсь, в нашу койку влезет либо она, либо я. Заберу ее домой, пожалуй. — У меня тоже для тебя есть подарок. Хиджиката недоверчиво посмотрел на Окиту, тайком пробравшегося в спальню пятикурсников. Тот довольно ухмыльнулся и сунул ему в лицо аккуратно сшитую из мешковины игрушку, одетую в черную мантию с красным капюшоном. Синими нитями были выстрочены угрюмые глаза, черным пунктиром недовольно изгибался рот, а голова была увенчана подозрительно знакомыми темными волосами. Черт, значит, ему не показалось, что одна прядь снова стала короче остальных! — Одно лицо, правда? — шельмовски улыбнулся Окита и с нахальным удовольствием добавил. — Помню, как тебе предыдущая понравилась. Настолько, что ты даже показывал ее Ято, который пытался тебя схватить. Ну нет! — он отскочил от дернувшейся к нему руки Хиджикаты и быстро спрятал новую куклу Вуду во внутренний карман мантии. — Эту я оставлю себе. Буду на нее смотреть и вспоминать о тебе долгими скучными летними днями. — В смысле, оставишь?! Тебе вообще знаком смысл подарков?! — Разве я не подарил тебе прошлую? — Это было несколько месяцев назад! — Значит, подарил заранее. Какой ты неблагодарный, Хиджиката! — Окита талантливо изобразил оскорбленную невинность. — Еще скажи, что она тебе не помогла. Хиджиката поджал губы, не желая ни оспаривать правду, ни тем более подтверждать. — Тоши! А это от кого? — Кондо указал пальцем на прикроватный столик Хиджикаты, на краю которого скромно приютилась небольшая розовая коробка, перевязанная черным бантом. — Почему ты ее еще не открыл? — Я ее не заметил, — признался Хиджиката, вращая находку в руках. — Странно, записки нет. — О! Я знаю, что это! — Кондо с озарением в глазах ударил кулаком по ладони. — Конфеты с приворотным зельем! — Думаешь? — скривился Хиджиката. Догадка звучала убедительно: возможно, какая-то ведомая коварным замыслом незнакомка решила, что день рождения — идеальное время, чтобы подкинуть такой «сюрприз». Он затеряется среди других подарков, и потерявший бдительность именинник слопает его за милую душу. — Открой на всякий случай, — посоветовал Кондо. — Если не есть, то ведь ничего не случится. Хиджиката кивнул и потянул черную ленту. И обомлел. Из-под блестящей розовой упаковки на него смотрели аккуратно сложенные четыре пачки сигарет. Не одна, не две — четыре! И это в тот момент, когда СОВ еще не были сданы, а все никотиновые запасы, даже неприкосновенные, были уже уничтожены! Хиджиката сглотнул вязкую слюну, ощущая непреодолимое желание тотчас же затянуться. Девчонка была кем угодно, только не дурой. В такую и влюбиться не жалко. — Э? Разве можно пропитать табак или бумагу приворотным зельем? — почесал голову Кондо. — И разве оно сработает при вдыхании? — Не знаю, — голос Хиджикаты отозвался жадной хрипотцой. — Но на всякий случай я покажу тебе, где взять антидот. — Ты собираешься это выкурить?! — У маглов есть поговорка: дареному коню в зубы не смотрят. — Тоши… — Кондо нахмурился. — Сегодня же дай мне противоядие. Хиджиката был уверен, что оно не понадобится: пачки сигарет были точь-в-точь похожи на ту, что он недавно видел у Отосе. Сидя вечером на подоконнике и делая одну приятно щекочущую ноздри затяжку за другой, Хиджиката размышлял, откуда же все-таки взялся таинственный подарок. Казалось бы, самая короткая цепочка, по которой сигареты Отосе могли оказаться у него, и была верной. Но это как-то уж слишком не вязалось с тем убеждением, с которым Хиджиката тщетно старался смириться вот уже больше недели. Может, вручив ему такой подарок, Саката таким образом пожелал ему поскорее скопытиться от рака легких? Хиджиката с наслаждением выдохнул дым и отмел догадку: слишком большое удовольствие сигареты доставляли в этот момент, а если они его и погубят, то очень не скоро. Не так действует тот, кто ненавидит человека и желает ему скорейшей смерти. Не стал бы он дарить такой кайф. Он подарил бы кусок драконьего помета в дешевой упаковке. И красть бы не пришлось — такого добра полно в оранжерее. Тогда, может… Не успело его возрожденное надеждой сердце радостно ускорить бег, как Саката зашел в спальню. Потерев покрасневшие от беспрестанной учебы глаза, он рывками ног скинул ботинки и завернулся в одеяло. На Хиджикату он даже не взглянул, как если бы тот так и остался призраком в Омуте его воспоминаний. «…А что если Отосе сама подарила эти сигареты? — мелькнула догадка в голове Хиджикаты. — Она тоже курильщица и хорошо понимает, как сложно обойтись без дозы никотина. Скрученный ломкой отличник и экзамен может завалить, в конце концов! К тому же, она недавно сама предложила мне сигарету. А подложить подарок на стол мог любой пятикурсник Гриффиндора, которому она строго-настрого велела молчать… Да, пожалуй, так оно и есть». Хиджиката вздохнул, выбросил окурок в приоткрытое окно и юркнул в постель. Спать с дакимакурой на узкой койке оказалось не слишком удобно, но неожиданно уютно: закинутая нога комфортно проминала набитую синтепухом подушку, тонкая шелковая наволочка приятно холодила щеку. А если закрыть глаза, то в ночной тишине сквозь заботливо укутавшую разум пелену сна можно было услышать неразборчивый ласковый шепот… *** — Профессор, можно мне… — Нет. Оборо наградил Сакату не терпящим компромиссов взглядом. — Но вы же даже не выслушали меня! — Мне это и не требуется. Я поставил вас в парное занятие с Хиджикатой потому, что он справляется с приготовлением Дурманящей настойки лучше всех, а вы ясно дали понять, что не можете сварить ее самостоятельно. — Да нет же! — вспыхнул Саката. — Я точно смогу ее приготовить, если пойму рецепт! — И что же вам не ясно в рецепте? — без интереса спросил Оборо. — Все! Например… — Саката быстро зашуршал страницами потрепанного учебника, нашел нужный разворот и с трудом, словно привычные буквы превратились в древние руны, зачитал. — Вот! «Сии травы наипаче способны к воспалению ума и посему употребляемы для Смутительных и Дурманных Настоев, ежели волхв пожелал наградить кого горячностью и опрометчивостью…» Оборо и бровью не повел. — Я повторю свой вопрос: что вам здесь не понятно? — Да все! Все непонятно! «Сии» — это какие? Что за «посему», что за «смутительных»? Какой еще «волхв»?! На каком языке это написано? Что за паки, паки, иже херувимы?! Где нормальный рецепт?! — Вы заставляете меня повторяться, Саката, — грозно заметил Оборо. — Если вы не понимаете написанное, то каким образом можете приготовить зелье? Дурманящая настойка Хиджикаты безупречна, посему я и велел вам прибегнуть к его любезной помощи. Если вы, конечно, хотите получить от меня допуск к сдаче СОВ. — Неужели нет рецепта, написанного понятными словами?! — продолжил отпираться Саката. Оборо нахмурился. Хиджикате не нужны были уроки Прорицания, чтобы понять: резкая перемена застывшей, будто высеченной в граните мимики профессора Зельеварения — это очень дурной знак. Сначала он сдвигает брови, а сразу после — без предупреждения сносит с факультета разозлившего его студента изрядное число баллов. Хиджиката поспешно дернул Сакату за рукав мантии к столу. — Простите его, профессор. Мы поступим так, как вы велели. Оборо благосклонно кивнул и двинулся вдоль столов, прозорливо наблюдая за дымящимися котелками других пятикурсников. Саката одернул руку и посмотрел на Хиджикату как на предателя. — Я тоже не в восторге от этой затеи, чтоб ты знал, — буркнул тот и разложил неподалеку от горелки связки нужных трав. — Смотри, что я делаю, и конспектируй. Потом приготовишь по своим записям. Саката задержал на нем полный негодования взгляд, будто был возмущен тем, что Хиджиката осмелился заговорить с ним, а затем отвернулся и резкими дергаными движениями принялся разворачивать на столе свиток пергамента. «Насколько же, должно быть, неприятно принимать помощь от того, кого ненавидишь, — с горечью подумал Хиджиката. — Наверное, даже мой голос ему противен». С этой мыслью он взял пару поварешек и взмахнул палочкой: вместо инвентаря зельевара на столе появилась пара песочных часов. На тех, что были покрупнее, была выгравирована надпись «2 минуты», на вторых — «1 минута». Саката нахмурился, но по-прежнему ничего не сказал и макнул перо в чернильницу. Вода в котле закипела. Хиджиката вытащил из связки восемь стеблей Чихотной травы, демонстративно бросил их в ступу по одному, истолок и добавил в бурлящую воду. Саката прищурился, придавил норовящий загнуться край пергамента пустой посудиной и коротко записал наблюдение. Перемешивая зелье, Хиджиката словно невзначай взглянул в его конспект: пока все было верно. Он перевернул двухминутные часы, и мелкие песчинки потекли по узкому горлышку, рассыпаясь по дну золотистыми блестками. С нарочитым безразличием Саката чиркнул по пергаменту: «2 мин». Дальше следовало ждать, пока Чихотник немного проварится. Над столом зависла густая тишина, нарушаемая только бульканьем кипятка. Вытерпеть ее было сложно, и Хиджиката повернулся было к Кондо, но тому было явно не до разговоров: он метался от своего стола к котлу Шимуры-старшей в попытках помочь ей не превратить зелье в привычную Черную материю. — Эй, Зура! — услышал вдруг Хиджиката голос Сакаты. — А ты… — Не отвлекай! — фальцетом крикнул Кацура. — Что ты… — Не мешай, говорю! — он выпучил глаза и следил за поверхностью своего зелья не моргая. — У меня тут напряженная работа, не видишь?! Если я отвлекусь, то вдруг зелье взорвется?! — Но там же в составе только трава… — недоуменно заметил Саката. — А что если я перепутаю стебли с корнями, и моя настойка кого-то убьет?! — он дрожащими пальцами мял листья Любистока, без ступы и песта превращая их в зеленую кашицу. — А что если я чихну, пока буду добавлять порошок, и случится катастрофа?! — Какой порошок ты собрался делать из травы?! Что-то незаконное затеял что ли? — А что если меня самого одурманят пары от зелья?! — Кацура схватился за голову, размазывая ошметки травы и зеленую жижу по густой шевелюре. — А что если я наклонюсь слишком низко, и мои волосы загорятся?! — Ты и так уже их изгваздал — хоть в котел бросай! Просто собери их, полоумный! Тем временем верхняя часть песочных часов почти опустела. Саката сложил руки на груди и принялся ждать дальнейших действий. Хиджиката с подчеркнутым безразличием к происходящему зарывшись лицом в учебник, дотерпел, когда все песчинки окажутся на дне, и перевернул часы. Саката скрипнул зубами и, заляпывая пергамент черными кляксами, исправил в конспекте цифру «2» на жирную и уродливую «4». Хиджиката перелистнул книгу и сделал вид, будто «Расширенный курс зельеварения» — самое увлекательное чтиво на свете. Нужно было подождать еще немного, и Саката явно не знал, куда себя деть, поэтому снова принялся приставать к сокурсникам. — Эй, Такасуги! Ты так и не нашел противоядие к Уменьшающему зелью? Староста Слизерина одарил его уничтожающим взглядом исподлобья и парировал: — А ты бы лучше вазелин использовал не так, как привык, а для Снадобья «Простоблеск». Глядишь — и патлы бы свои укротил, и задницу. Хиджиката ожидал, что Саката взбесится, но тот потер подбородок и с наигранной обеспокоенностью сказал: — Такасуги, я заметил, ты проявляешь нездоровый интерес к моей заднице. Если она тебе настолько нравится, так и скажи. К чему эта пассивная агрессия? — Мне твоя задница понравится только в том случае, если из нее будет торчать вот эта поварешка, — Такасуги угрожающе поднял озвученный инвентарь с длинной металлической ручкой. — Нет, это исключено, — с серьезным видом покачал головой Саката. — Такие игры для меня недопустимы. Но если тебе так нравится, то я могу вставить тебе поварешку, пест или что-то еще. Вазелин у меня остался. — Да пошел ты, Саката… — лицо Такасуги начало покрываться красными пятнами. — Что? А, ну да, вазелин же нужен для Снадобья «Простоблеск». Что ж, могу и насухую. Я рад, что мы обсудили это в начале наших отношений. — Мы с тобой не в отношениях! — заорал Такасуги. Профессор Оборо и все студенты в помещении обернулись к нему. Он пристыженно замолчал и, бросив на Сакату грозный, блестящий влажными изумрудами взгляд, манерно отвернулся. — Таймер, — коротко напомнил Хиджиката, гася в себе безотчетные вспышки ревности. И, дождавшись исхода двух минут, он без отрыва от книги перевернул маленькие песочные часы. — Да ты издеваешься! — вспыхнул Саката. Но Хиджиката даже не взглянул на него, поэтому он, бормоча под нос проклятья, бешеными росчерками вывел крупную цифру «5» и зацарапал по пергаменту, пытаясь уничтожить вмиг ставшей ненавистной четверку. Не выдержав такого остервенелого напора, пергамент спорхнул со стола на пол. Саката с раздражением бросил перо и нагнулся за упавшим конспектом. Хиджиката усилием воли заставил себя уткнуться в книгу поглубже, заметив, как при наклоне под мантией Сакаты очертились округлости ягодиц. И именно этот момент Такасуги решил использовать, чтобы отыграться за свой недавний позор. — Что, Саката, все никак не можешь смириться с тем, что Хиджиката тебя бросил, и ты в жалкой надежде его вернуть продолжаешь показывать ему свой зад? Саката замер в полунаклоне. В следующий миг пергамент смялся в кулаке. Багряные глаза сверкнули бешеным огнем, рука выхватила волшебную палочку. Хиджиката уронил учебник на стол и едва успел схватить Сакату за запястье. — Такасуги, — душа в себе злобу, как можно спокойнее сказал он. — Закрой свой ядовитый рот, пока я не запихал тебе в глотку безоар. Для твоей же пользы. В оцепенении Саката позволил подвести себя обратно к столу, и Хиджиката сообразил, что все еще держит его за руку только в тот момент, когда кожа под его пальцами начала покрываться мурашками. Саката резко дернул плечом, будто обжегшись, и выскользнул из хватки. Хиджиката сделал вид, что ничего не заметил, тайком вытер вспотевшую ладонь о мантию и медленно выдохнул — не хватало еще, чтобы Саката заметил, как у него дрожат пальцы, пока он будет измельчать следующий ингредиент. Листья ложечницы были мясистые, в форме сердец. Хиджиката небрежно бросил в ступу пять штук, отточенными движениями истолок их пестом и вывалил в котел. Дальше дело пошло немного быстрее. Хиджиката разминал растения, подкладывал связки трав ближе к Сакате, чтобы тот смог списать названия с бирок, и отмерял песочными часами необходимые промежутки времени между добавкой нужных ингредиентов. Занимались молча. Теперь отвлекаться Сакате было некогда: он ссутулился над столом (присесть в кабинете Зельеварения было некуда) и бежал пером по пергаменту. Хиджиката краем глаза следил за его конспектом, но то и дело поневоле переключал внимание на самого Сакату: замечал, как пальцы осторожно разглаживают заломы на пергаменте, как напряжена согнутая поясница, как под коротким рукавом гуляют плечевые мышцы, пока он пишет. Взгляд притягивал и его профиль с острым углом подбородка и ровным точеным носом с мягко округлым кончиком. Хиджиката обратил внимание, как запали от хронического недосыпа глаза Сакаты — Отосе явно была настроена добиться от него хороших результатов СОВ. Потухший взгляд скользил по строчкам, то и дело взметаясь из-под окаймленных светлыми ресницами тяжелых век к песочным часам и указанным на бирках названиям трав. Губы Сакаты были плотно сжаты: то вытягивались в длинную ниточку, то, когда он хмурился, пытаясь разобрать надпись, собирались в тугое колечко. Верхняя губа при этом забавно топорщилась, пока он не поджимал ее, чтобы сдуть нависшую на глаза пушистую челку. В простоте этой живой мимики таилась какая-то волшебная притягательность, подобная манящим чарам. Она не позволяла отвести взгляд, приказывала наблюдать, даже когда Саката отложил перо и посмотрел на него в ожидании дальнейших действий. Только тогда Хиджиката сконфуженно моргнул и резким механическим движением вылил в котел превратившийся в мутную жижу толченый любисток. Зелье забурлило в котле, принимая последний ингредиент, но Хиджикате казалось, что бурлит оно у него где-то внутри: в черепной коробке, в грудной клетке, разливается вязкой патокой под кожей, словно это в него самого что-то залили, поставили на огонь и как следует вскипятили. Лицо горело, перед глазами мутилось. Похоже, не зря Кацура опасался паров Дурманящей настойки. Неверной рукой Хиджиката нащупал большие песочные часы, скользнул пальцами по тонкому гладкому изгибу стекла и перевернул. — На этом все, — почти шепотом произнес он. — Ждать. Саката черканул что-то — Хиджиката уже не смотрел в его конспект — на краю пергамента и поставил жирную, растекшуюся кляксой точку. А затем вдруг шагнул к котлу и заинтересованно заглянул внутрь. Хиджиката не успел вовремя отойти и почувствовал почти забытый сладкий запах клубничного мыла. Он без спроса вторгся в ноздри, издевательски обволок с макушки до пят, смешавшись с поднимающимся от зелья паром. Сердце заполошно забилось, воздуха стало не хватать, и Хиджиката в полном смятении отшатнулся в сторону, держась за край стола. Саката, сдвинув брови к переносице и совершенно по-детски поджав губы, посмотрел на него. Неизвестно, чем бы закончилась эта немая сцена, если бы не подоспел профессор Оборо. — Время вышло. У вас все готово? — Еще минута — и можно выключать, — отрешенно ответил Хиджиката. А сам в панике подумал: «Еще целая минута! Я не выдержу!» — Саката, на сей раз вы все поняли? Сможете самостоятельно сварить Дурманящую настойку сегодня вечером, чтобы получить допуск? — Профессор Оборо, — не дождавшись ответа Сакаты, сказал Хиджиката. — Профессор Отосе просила меня помочь со списками к допуску. Там много бумажной работы. Если вы позволите… — Можете идти. Не поблагодарив его, Хиджиката стремглав вылетел из кабинета. Прочь из подземелья, прочь от дурманящих чувств, срочно на воздух! Он несся по коридорам, но быстро выдохся и юркнул в одну из ниш. Стена легла на спину плотной успокаивающей прохладой, сердце постепенно усмиряло свой бег. Хиджиката часто заморгал, прогоняя с глаз мутную пелену, и только тогда заметил, что случайно оказался в той самой нише, где они с Сакатой целовались в последний раз. Аромат клубники вдруг стал еще отчетливее, навязчивее, словно он преследовал его от кабинета Зельеварения, настиг и теперь ударил полной мощью, окутал его издевательским туманом, в котором отовсюду Хиджикате улыбалась память о Сакате — о том самом прежнем Сакате, который еще не испытывал ненависти к нему. На смену смятению пришли едкая досада и привычная злость. Хиджиката сжал зубы, чтобы не заорать, и принялся колошматить кулаками стену позади себя, выбивая из души, словно пыль, все лишнее — боль, обиду на несправедливость судьбы, презрение к себе и всем тем ненужным чувствам, которым все равно суждено было вскоре умереть. А мертвое не пытаются оживить. Мертвое хоронят — и идут дальше. *** Воздух плавился от жары. Над каменным полом двора Хогвартса он дрожал знойным маревом, но здесь, в тени дерева, пустившего корни вплоть до галечного берега Черного озера, он был свежим, пропитанным запахом близкого лета, наполненным усыпляющим щебетом птиц и жужжанием пчел. Даль протяжно перекликалась веселым смехом и взбудораженными свободой голосами. Экзамены были позади, и пятикурсники резвились, как малые дети. Хиджиката сонно потянулся, поправил сбившуюся под ним мантию, которую он расстелил на земле меж корней, и ослабил галстук. Жарко. Даже в тени жарко! Он встряхнул на себе рубашку, пытаясь немного охладить кожу жалкой имитацией ветра, завернул налипшие на шею волосы в небрежный пучок. Затем снова оперся спиной на ствол дерева и раскрыл книгу. Не учебник или энциклопедию — наконец-то! — а увлекательный магловский детектив. Весь год провалялся на дне саквояжа, и вот пришло его время! Остросюжетная, полная загадок книга хорошо помогала отвлечься. В последние две недели он мог не думать о Сакате только потому, что безвылазно готовился к экзаменам. Будни и выходные тянулись в едином тоскливом ритме, Хиджиката даже вытеснил из расписания тренировки в Выручай-комнате: уж слишком сильно они напоминали ему о Сакате. Теперь же СОВ остались позади, и самодисциплина больше не спасала. Почуяв запах свободы, мысли безудержной стайкой докси рвались к тому, о ком больше всего тосковала душа. И чтобы лишний раз не увидеть Сакату, Хиджиката забрел подальше от Хогвартса и спрятался под деревом в низине крутого берега Черного озера. Ничего. Это ничего. Еще несколько тошных дней — и домой… Вернее, в то место, где по документам он прописан. Дом остался в прошлом. Дом все еще гремел раскатистым смехом брата, откликался его шагами, укрывал от непогоды его руками. А теперь… где его дом? В Хогвартсе? Тоже нет — иначе, получается, он хочет сбежать из него, словно обиженный на надоевших родителей ребенок. Где же тогда место, куда ему хочется возвращаться? «А так ли важны именно стены? — подумал Хиджиката. — Пусть моим домом будет это дерево. Почему бы и нет? Под его тенью легче дышится, и здесь ничто меня не беспокоит…» — Вот ты где, — донеслось ветром со спины. Хиджиката раздосадованно закатил глаза, не понимая, зачем теперь он понадобился декану. Он выглянул из-за дерева и в нескольких футах от себя на вершине усеянного дикой травой холма увидел Отосе. Ее сухая, занавешенная трапецией мантии фигура по колени обрубалась изгибом склона. И как она его углядела за стволом? Хиджиката озадаченно прищурился: декан смотрела вовсе не на него. Ее мягкий взор был направлен куда-то вниз, будто в вытянувшейся к солнцу траве она обнаружила свою пропажу. — Чего тебе, бабуль? Хиджиката шмыгнул обратно за дерево и затаился между взрывших почву корней, притискивая книгу к груди, словно оберег от Темной магии. Саката был здесь, а он даже не заметил, когда тот пришел! — Результаты экзаменов узнать не хочешь? — спросила Отосе, и в голосе ее пряталась улыбка. — Если после всех мытарств я не сдал, то прямо сейчас готов вздернуться вон на том дереве. — Не утруждайся. У тебя хороший балл. — Что? — голос дрогнул недоверием. — Даже вопросы по Травологии не завалил? — На удивление нет. Кстати, профессор Икумацу мне тебя расхваливала. Сказала, посаженная тобой осенью Визгоперка дала чудесные плоды. Саката цыкнул. — Ты не рад? — Рад. А теперь оставь меня в покое. Ты весь месяц меня тиранила. Могу я теперь полежать на траве и вдоволь насладиться солнечным светом, которого ты меня лишала? — Твое заточение окупилось, как видишь. Подробные результаты узнаешь завтра, когда получишь от Тоширо свой аттестационный лист. — Почему от него?! — судя по вздыбившемуся голосу, Саката резко приподнялся. — Потому что он — староста. — А, — тяжелый вздох. — Ну да. — Все еще с ним не ладите? — Бабуль. Отстань. Зашелестела ткань, чиркнула зажигалка. — Знаешь, — Отосе выдохнула, и Хиджиката сглотнул: последнюю подаренную ему сигарету он выкурил сразу после экзамена. — Я же показала Тоширо твои воспоминания. — Я в курсе. — Это он тебе сказал? — Нет, сам догадался. Слишком много он знал об… Неважно. — После той ночи Тоширо спрашивал меня о том человеке. Инспекторе-магле. — Бабуля… — досадный стон. — Тоширо спросил меня, жив ли он еще, — Саката ничего не ответил, и она добавила. — Ты не удивлен? — Нет. — Почему? — Бабуль… — раздраженный выдох. — То, что между нами произошло, не меняет его как человека. Я знаю его. Знаю, что он не терпит подлости и несправедливости. Знаю, что не хочет оставлять любое зло безнаказанным. У него уже душа мракоборца, отважная и чистая. Такую ни одна ложь, ни одна грязь на свете не запятнает. В груди вдруг стало тесно, будто в легкие налили вязкого теста, засыпали дрожжами, и вся эта масса принялась быстро разрастаться, распирать ребра и сдавливать натужно колотящееся сердце. Хиджиката прижал колени к груди и уткнулся подбородком в лезвие обложки, чтобы хоть немного отвлечься от того, что в лоскуты рвалось внутри. Зачем Саката сказал это сейчас? Почему его голос звучал с мягкой скорбью, с какой поднимают тост на похоронах? К чему это теперь, когда все кончено? От злости свело скулы, ногти неприятно царапнули рельефную обложку книги. Хотелось вскочить, ударить, закричать: «Заткнись, Саката! Не нужны мне твои теплые слова! Хватит лицемерия! Если ненавидишь меня, то раздобудь где-нибудь смелость ненавидеть в полную силу! Скажи мне в лицо, что ты чувствуешь на самом деле! Скажи, что я все испортил! Назови слабаком или грязнокровкой! Заставь меня возненавидеть тебя в ответ!» Ноющая боль подло затаилась в груди, царапала сердце ядовитыми жвалами Акромантула. Было бы куда проще одним махом разрубить эту до треска натянутую между ними связь, рвущуюся по ниточке, но продолжающую держаться на беспочвенной надежде. Она подпитывалась каждым взглядом на лицо Сакаты, звуком его голоса, пусть он и говорил с кем-то другим, его не заправленной постелью, запахом его чертового мыла… а теперь еще и это! — Тогда, может, ты попробуешь с ним поговорить? — Не о чем, — голос Сакаты пропитала едкая досада. — Не о чем нам говорить, бабуль. Тягостный выдох и шорох травы под ногами. А затем — тишина. Только заблудившийся ветер едва слышно шелестел в кроне дерева. Все-таки в доме без надежно запертой двери было совсем небезопасно. *** Отправка Хогвартс-экспресса была назначена на завтрашний полдень. Весь вечер гостиная Гриффиндора ходила ходуном, гудела голосами, взрывалась смехом. В ожидании трехмесячной разлуки с друзьями студенты говорили торопливо, возбужденно, запасливо, будто стремились напитаться общением на все лето вперед. Хиджиката завистливо цыкнул, заметив в закутке очередную слипшуюся губами парочку, и присоединился к самому большому кругу у камина, где все по очереди ели из огромной пачки конфеты для воспроизведения звуков и ржали над тем, как Кондо пугающе достоверно изображал гориллу. Сакаты нигде не было видно. «Гинчик сказал, что пошел топить печаль в бутылке», — поделилась Кагура. Значит, опять зависает в комнатушке завхоза Хасегавы. Тем и лучше, решил для себя Хиджиката, старательно игнорируя копошащуюся под сердцем досаду. После гомона, стоявшего в гостиной всего час назад, тишина спальни казалась неестественной, замогильной. Сон не шел. Хиджиката не мог избавиться от невнятного нутряного чувства, будто стоит ему закрыть глаза, и он больше не проснется. Он в сотый раз перевернулся на другой бок и уставился на пустующую постель Сакаты. В списках на Хогвартс-экспресс его фамилии не значилось. «Гинтоки поедет домой чуть позже, вместе со мной, — доложила ему Отосе, передавая копию списка, хотя Хиджиката не спрашивал об этом, а потом зачем-то добавила. — У вас остался только один вечер». Один вечер… для чего? Чтобы вытерпеть друг друга? Или она считает, что он должен пойти и извиниться перед Сакатой? Но разве он виноват в том, что случилось? Или нужно сказать: «Мне жаль»? Тот и так знает, что ему жаль, но это ничего не меняет. Хиджиката утомленно вздохнул и опрокинулся на спину. Отосе ничего не понимает, раз думает, что они могут все решить простым разговором! Было уже заполночь, когда дверь в спальню скрипнула петлями. Неровные шаги мягко зашуршали по половицам. Хиджиката скосил глаза и проклял свое радостно затрепетавшее сердце, когда увидел Сакату. Тот пытался прокрасться вдоль шеренг кроватей, но его шатало из стороны в сторону. «Вот остолоп! — не пойми с чего разозлился Хиджиката. — Запустить бы в него Локомотор Мортис, чтобы ноги слиплись и он рухнул на мою кровать! Потом затащить под одеяло и отмудохать как следует! А чтоб не возмущался, рот можно залепить с помощью Силенцио! Или поцелуем… так, стоп! Что это за мысли вообще?!». Однако мертвецки пьяный Саката не нуждался в заклинаниях, чтобы упасть. Немного повыписывав ногами кренделя, он запнулся на ровном месте и полетел вперед. И наверняка поцеловался бы с полом, если бы не ухватился за опору балдахина над кроватью Хиджикаты. Шепча невнятные ругательства, Саката с трудом вернул телу равновесие и замер. Юркнувший в окно лунный луч лизнул его щеку, нарисовал тенями крупную решетку на лице. Хмельной румянец на бледной коже выглядел слишком контрастным, болезненным. Саката тяжело шевелил веками, медленно и устало моргая, пялясь в никуда. А потом лениво перевел пустой взгляд на Хиджикату. Тот занервничал. Изголовье кровати утопало в тени, и, воспользовавшись этим, он притворился, будто спит, наблюдая за Сакатой сквозь узкие щели век. Потом вспомнил, что человек во сне не задерживает дыхание и изобразил размеренное сопение. Импровизация показалась ему никудышной, и он ожидал, что в любой момент Саката нахмурится и раздраженно скажет: «Хрен ли ты прикидываешься? Я же вижу, ты не спишь!». Но тот молча обнял деревянную опору, прижался к ней щекой и продолжил смотреть. Уголки его бровей скользнули над переносицей, спрятались под взъерошенной белой челкой, губы по-детски поджались, а пьяные глаза наполнились такой бездонной тоской и мучительной грустью, что у Хиджикаты сжалось сердце. В них отчетливо читалось «Ты мне нужен» — уже не возможное, но настолько желанное, что хотелось привлечь Сакату в свои объятия, осыпать поцелуями дрожащие веки, ощутить губами пульс крови под кожей висков, зарыться носом в мягкие кудри и шептать что-то утешительное, ласковое, все, что хотелось сказать, но так и не удалось… «Не обольщайся, — мысленно сказал себе Хиджиката, сминая одеяло в кулаках. — Он вовсе не по тебе тоскует. Наверняка просто увидел твое лицо и вспомнил о той ночи. Представь себе, насколько неприятно ему было бы принимать любовь и жалость от ненавистного человека! Так что и думать забудь». Саката оцепенело простоял с минуту, буравя взглядом Хиджикату, а затем с усилием оттолкнулся от опоры, побрел к своей кровати и рухнул плашмя. Он не шевелился некоторое время, уткнувшись лицом в одеяло, а затем лениво, не меняя лежачего положения, начал раздеваться. Хиджиката выдохнул, отрешенно наблюдая, как тот выбирается из мантии, стягивает с плеч свою неизменную рубашку с коротким рукавом. На визге ширинки он спохватился, перевернулся на другой бок, уткнулся лицом в дакимакуру и закрыл глаза. Но и в мутных белых разводах, плавающих в темноте под веками, все равно видел Сакату. И когда навалилась дремота, когда явь начала дробиться, погружая в очередной беспамятливый дурман, заменивший Хиджикате сны, где он уже почти привычно падал в бездну — Саката и туда прокрался на цыпочках, переворошив все на своем пути. Он улыбался ему игривым взглядом карминно-красных глаз, скалился раздражающе белыми зубами, увлекал за собой на дно, и Хиджиката не противился. Ему было все равно, куда его несет, пока он мог чувствовать невесомые прикосновения, пока мог безнаказанно тянуться к Сакате. И как только сумел нагнать его, жадно обхватить руками, тот растворился под ладонями серебристым туманом. Разочарование было таким едким, что резко выдернуло Хиджикату из сна. Перед глазами багряной пеленой разлился балдахин кровати. В комнату скользнул хрупкий проблеск утра, и в темноте вышивка на красной ткани вдруг нещадно брызнула ярким золотом, разгоняя дремоту. Хиджиката рассеянно повертел головой: вокруг еще крепко спали. Несмотря на то, что ночь едва начала уступать свои права — по всей видимости было 4 утра или около того, в эту пору светлело рано — организм Хиджикаты уже проснулся и окреп в определенном месте. Обычно от утренней эрекции исправно избавляли посещение уборной и освежающий душ — ранний подъем позволял это сделать в мирном одиночестве — но вылезать в предрассветную прохладу из-под одеяла и раньше времени заканчивать последнюю перед каникулами ночь в Хогвартсе не хотелось. Можно было еще немного поваляться в постели и заодно подождать естественного окончания «твердого утра». Хотя это явно заняло бы у него времени больше обычного — красочные видения и приятные ощущения сна налипли на него, словно мокрая рубашка на тело. Хиджиката раздраженно вздохнул, крепко притянул к себе дакимакуру, бессмысленно ища в ней защиту, притерся щекой к скользкой наволочке. Вопреки напряжению в паху и будоражащим голову грезам, настроение было апатичным, будто все осознанные чувства выстыли за ночь. Хотелось эмоций. Хотелось… Хиджиката знал, что смотреть на Сакату было плохой идеей, но вопреки здравому смыслу сделал именно это. И обомлел. Он ожидал, что Саката по своему обыкновению раскинулся на кровати «звездой», подметая пол кистью свесившейся руки. Но тот как будто даже в бессознательном состоянии не упустил возможности поиздеваться над Хиджикатой. Саката лежал на левом боку лицом к нему. Тонкое летнее одеяло облизывало стройный силуэт, затекало тонкими волнами в изгиб талии, обтягивало бедро. Розоватое пламя восхода расцветало на его лице, придавало коже теплый бело-кремовый оттенок. Кудри разлились по подушке и в теплых лучах казались расплавленным серебром, мелкие завитки утопали под ладонью, лодочкой зажатой под щекой. Саката дышал беззвучно и лежал неподвижно, будто позировал, будто требовал, чтобы им любовались. И Хиджиката повиновался, смотрел во все глаза. Дакимакура под ладонями стала влажной. Как будто этого было недостаточно, Саката пошевелился, ведя плечом. Одеяло заскользило вниз, освобождая руку и обнажая выступ ключицы. Майки на нем не было, и Хиджиката отрешенно вспомнил, как тот выбирался ночью из тряпья: наверняка переодеться в пижаму уже не смог, так и уснул в одних трусах. Или даже без… От одной этой мысли Хиджикату бросило в жар. Он рывком стянул с себя внезапно ставшую слишком плотной футболку, путаясь в волосах и мыслях. Он ведь уже видел Сакату полностью голым в ванной старост, но почему-то именно эта прячущаяся, кажущаяся стыдливой нагота будоражила его сильнее прежнего, искушала, щекотала чувствительное воображение мягким кончиком пера. Почему-то дико вело от скользнувшей из-под одеяла округлой выпуклости коленки, от показавшейся за изгибом руки розовой пуговки соска. Хиджиката распластался по простыне, пытаясь силой воли расслабить напрягшиеся мускулы. Что-то соскользнуло по его ноге и едва слышно шлепнуло о пол — дакимакура освободила пространство на ставшей тесной постели. От этого слабого звука Саката нахмурился, сонно причмокнул губами, складывая их в колечко, по-детски потянул в рот кончик большого пальца. Сексуальный гаденыш. Забраться бы к нему под одеяло, приковать к себе перекрестьем рук, притиснуться грудью к голой спине… и там, ниже. Чтоб задницей ощутил все, что Хиджиката о нем сейчас думает. Интересно, как бы тот отреагировал? Нынешний, пожалуй, живо бы ударил локтем в солнечное сплетение и прогнал пинками со своей постели. А тот, прежний Саката? Он всегда так волнительно замирал в его объятиях, словно и подумать не смел, что может быть желанным… Он что, в зеркалах себя не видит? Не отражается, подобно вампиру из учебника ЗОТИ для третьекурсников? А может, он и есть вампир? Это объяснило бы и его бледную кожу, и то, как Саката профессионально сосет его, Хиджикаты, кровь… Горло на резком вдохе ободрало сухостью. Нет, сочетать слова «Саката» и «сосет» в одном предложении нельзя даже мысленно, ни в каком контексте. Слишком болезненно от этого тянуло низ живота. И вообще нужно было завязывать думать о Сакате, если он планирует успокоиться до побудки. Прекращать фантазировать о том, как тот притерся бы к нему в ответ, поелозил ягодицами о его напряженный пах… Твою ж мать! Хватит! Тут же люди! А вдруг кто-то сейчас проснется! Взгляд Хиджикаты скользнул туда, где по центру тела красноречиво оттопыривалось тонкое одеяло. Мысль о том, что кто-то обнаружит его в таком виде, обожгла щеки ядовитым стыдом. Не хватало еще старосте Гриффиндора опозориться перед сокурсниками! Хиджиката суматошно перевернулся на живот и тут же осознал патовость этой идеи. Зажатый между телом и матрасом твердый член заныл неприятной свербящей болью. Жалко всхлипнув, Хиджиката уткнулся в подушку лицом. Хренов Саката! Заставляет его испытывать такое! А сам сладко спит, прикрывшись одеялом и присутствием других людей! Разбить бы эту хрупкую защиту… Подлое воображение радостно откликнулось на эту идею и красочно нарисовало пустующую спальню, рывком сброшенное одеяло. Одежда, как последняя преграда, тоже волшебным образом истлела на их телах. Хиджиката обмер. «Плохое, плохое воображение! Прекрати сейчас же!» — бились в припадке остатки разума. Но фантазия окрепла и уже его не слушала, без спроса подсовывая из памяти кадры единожды увиденного порнофильма. Он попался Хиджикате случайно, года три назад, когда тот сидя дома перед сном листал каналы кабельного. В том видео была обнаженная девушка, лежащая лицом вниз. Бледность ее кожи и желтизна волос ярко контрастировали с огненно-красным, бликующим от вспышки глянцевым постельным бельем. Ракурс был от первого лица, зритель сверху наблюдал за изящными изгибами ее фигуры, за ритмично скользящими по сбившейся простыне локтями, за колыханием кожи на упругих ягодицах. Камера скользнула ниже, показав крупным планом внушительный пунцовый член, с оттягом толкающийся в хлюпающее отверстие. Затем объектив поплыл вверх, фокусируясь на обернувшемся лице девушки, на блаженно закатывающихся глазах, на обведенных красным приоткрытых губах. Ей нравилось. Черт, неужели ей это нравилось? Словно в подтверждение этой мысли, героиня распахнула рот и наградила партнера и зрителей такими громкими отрывистыми стонами, что Хиджиката в ужасе вырубил телевизор и побежал в ванную. Он смотрел фильм каких-то полминуты, а после остервенело дрочил под душем полчаса. Он был уверен, что уже давно забыл увиденное, но сейчас этот образ воспроизвелся, извращаясь. В своем уже бесконтрольном воображении Хиджиката стоял на коленях на постели, сжимая в кулаке возбужденный член, а Саката, полностью обнаженный, раскинулся на простыни, проминая коленями матрас, призывно приподняв бедра и по-кошачьи прогнувшись в спине. Он обернулся через плечо. Заволоченный желанием взгляд умоляюще уставился из-под дрожащего пуха светлых ресниц, губы беззвучно складывали по слогам: «Хи-джи-ка-та». Хиджиката оцепенел. Хиджиката из фантазии — тоже. Они слились в единое целое, и уже трудно было понять, где из них настоящий. Не дождавшись нужных действий, Саката нетерпеливо подался ему навстречу, щель между округлых крепких ягодиц потерлась о головку сдавленного в руке члена. И Хиджиката не выдержал, словно воображение околдовало его непростительным Империо. Качнулся вперед, внутрь, в горячую блаженную тесноту. Протяжный стон Сакаты в голове Хиджикаты перекликнулся с его собственным, нырнувшим в плотный пух подушки. Изнывающий член, зажатый между животом и упругими пружинами матраса, скользнул по ткани пижамных штанов, оголившаяся головка ткнулась в резинку. Это оказалось не просто приятно — это избавляло от нестерпимого мучительного зуда. И Хиджиката сдался этому ощущению, толкнулся еще и еще, шире раздвигая бедра, притираясь к матрасу теснее, продолжая зарывать в подушку сдавленные непрошенные всхлипы наслаждения и глохнуть от непристойных стонов Сакаты в своем воображении. Затвердевшие соски заскользили по взмокшей простыни, и — о-о-о! — это тоже было хорошо. Фантазия ухватилась за это и живо заменила постельное белье на млечную кожу спины, блестящую от испарины. О да! Хиджиката повалился на него, обхватил вместо подушки и короткими размеренными толчками вбивался сзади… сзади? Где-то на периферии уснувшего разума мелькнула мысль, что Саката — вовсе не девушка, и вбиваться сзади в мужское тело можно только в одно отверстие. Разве Хиджиката не думал, что это, должно быть, больно? Разве в своей фантазии он не насилует сейчас Сакату, эгоистично потакая собственному вожделению? Но нюансы физиологии его воображение вовсе не волновали, оно удобно подсовывало под него Сакату, задыхающегося от удовольствия и подмахивающего ягодицами навстречу в заданном им ритме. Побелевшие пальцы сминали простынь, серебристые колечки кудрей на загривке колыхались перед лицом вместо черноты внутри подушки. Сакате нравилось, не могло не нравиться. Разве Хиджиката не чувствует, как тот сжимает его внутри себя, плотно, одуряюще горячо… горячо… о, черт! Дыхание сбилось с такта, запрыгало, словно взбесившаяся мелодия, сердце перевернулось под ребрами, дернуло пульсом вены. Давно забытое блаженство разлилось по всему телу, пропитало каждую клеточку. Пару мгновений оно резонировало в мышцах — и вдруг переменилось усталостью и тянущим опустошением. Хиджиката отлепил лицо от подушки, глотнул свежего воздуха, щурясь от сочившегося в окна мягкого желтого света. Ошалело сморгнул с ресниц выступившие слезы. Контуры реальности стали четче, и только тогда Хиджиката понял, что сейчас произошло. Кровь отхлынула откуда-то снизу к лицу, мысли панически заметались круговертью. Он спятил?! Чем он только что занимался?! Прямо в спальне, в окружении кучи людей! Он дернулся вверх, опираясь на дрожащий локоть, стряхнул налипшие на лицо волосы, опасливо завертел головой. Вокруг слышалось сонное сопение. Хиджиката замер на несколько секунд, чтобы убедиться, что никто не проснулся и не заметил его позора — и только тогда медленно выдохнул. Повезло, что соседи по спальне привыкли к его регулярным ночным кошмарам. Рассветная прохлада остудила вспотевшие лопатки, лизнула выбившиеся из-под одеяла пятки и голени, влажные пряди волос приклеились к сырой спине и плечам. В пижамных штанах было противно липко, вспревший матрас казался вязким болотом. Что-то скользнуло по позвоночнику, рассыпая по коже зябкие мурашки дурного предчувствия. Хиджиката — нет, не увидел — почувствовал буравящий его взгляд. Он пронизывал насквозь, скреб по телу острым хищным коготком, прокрадывался назойливым шевелением под кожу. Глаза сами взметнулись в нужную сторону. И тогда Хиджиката увидел — и похолодел. Саката. Взлохмаченная, зависшая над подушкой голова, удивленно приоткрытый рот, пылающее ясной, горячечной краснотой лицо. И глаза. Он смотрел на Хиджикату так, как люди обычно смотрят на пожар. Не мигая, не шевелясь, и только на самом дне рдяного взгляда что-то неуловимо ворочалось, притаившись за пушистой кромкой ресниц. В полнейшем оцепенении Хиджиката смотрел на него в ответ. Косые блеклые лучи дрожали на перекрестьи их взглядов, воздух звенел напряжением. Это продлилось пару мгновений или растянулось на целую вечность — Хиджиката не понял. Все закончилось в один миг, когда спящий между ними Кондо громко всхрапнул, переворачиваясь на спину. Саката одурело моргнул и кувыркнулся на другой бок, укутываясь с головой. Хиджиката с трудом сбросил с себя оцепенение, дрожащими пальцами сдернул с крючка мантию, завернулся в нее, не с первого раза попав в рукава. И, радуясь, что накануне вечером подготовил чистый комплект одежды, выскользнул из спальни. Он летел вниз, в факультетскую душевую. Проснувшиеся портреты вдоль лестницы провожали его осуждающими взглядами. Хиджиката долго стоял в грохочущих брызгах воды, царапал кожу мочалкой. Пот и присохшая к паху сперма смылись быстро, но он по-прежнему чувствовал себя отвратительно грязным. Что-то мерзкое намертво въелось в него, никак не стиралось, подсыхало черствой тянущей коркой, которую он ощущал при каждом движении. В носу стоял прогорклый запах, он чувствовался откуда-то изнутри, будто что-то застряло в носоглотке и испортилось там. Бесполезная мочалка врезалась в стену и медузой скатилась по мокрому кафелю. Кожа покраснела и саднила. Но это было неважно. Важно — совсем другое. Саката видел его. Неизвестно, с какого момента, но видел. Понял ли он, что… Нуждаясь в успокоении, Хиджиката попробовал беспристрастно представить себя в тот момент со стороны. Разрумянившееся лицо, влажные глаза, учащенное дыхание, размазанная по испарине лба челка, слипшиеся, пропитанные потом пряди волос по голым плечам… черт, он же никогда не спал без футболки, и Сакате это прекрасно известно! Сумел ли он догадаться, что творилось под сбившимся на поясе одеялом? Мог ли спросонья решить, что видит человека, которому приснился очередной кошмар? Оставался шанс, что мог… Ожидаемого облегчения это не принесло, а гнилостный запах в носу лишь усилился. Хиджиката сглотнул, твердый ком прокатился по гортани, как кусок протухшего мяса, которым тешились призраки на своих посмертных праздниках. Проблема была даже не в том, что Саката что-то видел и мог все верно понять, а в том, что Хиджиката знал, что он сделал. Не удержал свой хваленый самоконтроль. Попустительствовал своим грязным желаниям, как капризный ребенок. Использовал Сакату как секс-игрушку, превратил его в похотливую куклу для персональных утех. Сакату, который больше не хотел быть с ним и который пребывал в трауре по самому близкому человеку. И этим Хиджиката отплатил ему за спасение своей жизни? Грязной порнофантазией, где от Сакаты не осталось ничего, кроме пошлой оболочки? Пусть все и произошло лишь в голове, но легче от этого не становилось. Мысли — начало поступков. «У него уже душа мракоборца, отважная и чистая. Такую ни одна ложь, ни одна грязь на свете не запятнает». Вспомнив эти слова, Хиджиката расхохотался и долго не мог остановиться, захлебываясь горьким смехом. Горячая вода хлестала по стертой до царапин коже. *** Над Хогвартсом раскинулось бледное, обваренное заревом небо. Вдалеке оно утыкалось в синюю зубчатую стену Запретного леса, которая отрезала его от земли, будто вырванный из книги лист. Теплый утренний свет разливался по двору, любопытно заглядывал в темнеющий впереди квадрат арки крепостной стены. Замок смотрел с высоты своих башен ясными бликами сотен окон, мощеный пол главного двора сверкал выпуклыми, стертыми подошвами камнями. Было тихо и красиво. Почему привычные вещи начинаешь замечать только тогда, когда приходит пора с ними прощаться? За черной металлической вязью ворот слышалось фырканье и нетерпеливое перебирание копыт по камню. Хиджиката не ожидал увидеть здесь кого-либо в такую рань и потому заинтересованно вышел на звук. У главного входа кого-то дожидался экипаж, запряженный тремя парами фестралов. Карета не была похожа на ту, которая доставила в Хогвартс директора Мацудайру. Она выглядела менее вычурно, но прочно: каркас из бликующего на солнце металлического сплава, обивка из грубых, туго натянутых и соединенных серебристыми клепками полос черной кожи, над стальной рессорной подвеской — несколько медных пластин для надежности. Фестралы широко раздували ноздри, шаркали по камню копытами, томясь без движения, и на контрасте с ними мирно посапывал развалившийся на козлах кучер. На выдвижной подножке, облокотившись на широко расставленные колени, сидел мужчина в черной мантии. Хиджикате показалось, что где-то он его уже видел, хотя сказать наверняка было сложно: часть лица пряталась под глубоко насаженной, до самых глаз, темно-коричневой трилби. Из-под коротких, загнутых кверху полей шляпы виднелись только редкие пряди темных волос на висках, длинный прямой нос и волевая линия рта. Мужчина еще выглядел довольно молодо, но овала гладко выбритого лица — лишь тонкие усики замерли над верхней губой — уже коснулись первые признаки старости. Наверняка, отец кого-то из учеников, сделал вывод Хиджиката и решился подойти с вопросом, который и выгнал его на эту бесцельную, в общем-то, прогулку. — Доброе утро! У вас случайно сигареты не найдется? Улыбка и уверенный голос порой творили магию даже с самыми осторожными взрослыми. Но, вопреки надеждам, мужчина поднял суровое лицо и строго посмотрел на обратившегося к нему студента. — Не курю. И тебе, парень, не советую. Хиджиката разочарованно цокнул языком, мигом прогоняя с лица ставшую ненужной приветливую маску. Почему взрослые считают, что имеют право поучать его? Просто потому, что дольше него топчут землю? — Советы мне не нужны, — без тени былой вежливости ответил он. — Мне нужен никотин. — Наглый пацан… — мужчина потянулся во внутренний карман, и Хиджиката, напрягшись, сделал то же самое. И медленно выдохнул, когда вместо волшебной палочки из-под мантии показалась фляга. — И куда твои родители смотрят? — проворчал мужчина, откручивая крышку. — Был бы ты моим сыном, выпорол бы тебя давно. — Для этого вам пришлось бы сперва победить меня в равном бою, — без тени иронии ответил Хиджиката. — Не факт, что вы бы смогли меня одолеть. — Интересный ты парень, — усмехнулся мужчина, прикладываясь к горлышку фляги. — Прислушайся все-таки к старшему. Не обвешивай себя зависимостями с малых лет. — Вы бы лучше себе это сказали, — заметил Хиджиката. — На меня уже давно никто не смотрит, а вот на вас, очевидно, смотрит ваш ребенок, за которым вы приехали. Он развернулся и побрел к Хогвартсу — все-таки прогулка оказалась плохой идеей. Но, уже почти подойдя к воротам, услышал оклик: — Парень, постой! Хиджиката раздраженно обернулся. Мужчина смотрел то ему в глаза, то на красную подкладку, пристроченную к внутренней части капюшона его мантии. — Ты же из Гриффиндора, так? — немного помешкав, спросил он. — Что ты можешь сказать мне о неком Гинчике, который учится на вашем факультете? Хиджиката удивленно округлил глаза. Озвученное прозвище со всей очевидностью раскрывало, кто стоял перед ним, к тому же Кагуры не было в списках на Хогвартс-экспресс. Но исходя из каких целей глава Ято интересовался Сакатой? Не замешан ли здесь Камуи? — Почему вы спрашиваете? — подозрительно сощурился Хиджиката. — Видишь ли… — Ято нервно потеребил пальцами флягу, затем резко глотнул содержимое и спрятал ее во внутреннем кармане. — Моя дочь много упоминала об этом Гинчике в своих письмах. Там было что-то про… про каких-то «мастеров», я не совсем понял, — он обреченно покачал головой. — Ей всего четырнадцать. Сложный возраст. Она взрослеет, становится привлекательной для парней. А я-то уж знаю, что у них в этом возрасте на уме… Хиджиката выслушивал волнения Ято — нет, сейчас перед ним был просто отец, как и любой другой переживающий за честь своей дочери — и, с первых слов осознав, к чему тот ведет, заскучал. Сложив руки на груди, он привалился спиной к крепостной стене. Камень был еще холодным, не успел прогреться. Вот после обеда он будет дышать жаром за версту… «Хотя, после обеда меня здесь уже не будет, — вдруг подумалось Хиджикате, и он удивился, с какой тяжестью на сердце далось это осознание очевидного. — В это время я уже буду наблюдать плывущие мимо шотландские пейзажи по пути к родовому поместью… хотя какое оно мне «родовое»? Полукровка без рода и племени, по случайности унаследовавший приличные богатства. Меня там презирают. Вдова брата добра ко мне только из уважения к памяти своего мужа. Но это ее дом и ее семья. А я снова приеду туда… зачем? Я почти совершеннолетний, почему мне все еще нужен опекун, который меня даже не любит? Зачем мне в будущем заниматься благополучием семьи, которую я не считаю своей? Зачем мне возвращаться туда, куда я не хочу…». — …боюсь, как бы этот Гинчик не сделал ей дурного, — закончил Ято свою речь и доверительно посмотрел на Хиджикату, ожидая ответа. Тот настолько погрузился в свои мысли, что почти забыл о нем. Хотя, признаться, была в этом своя ирония: человек, воспитавший монстра, который дважды едва не убил Хиджикату, искренне делился с ним опасениями насчет другого своего ребенка. И при этом наверняка понятия не имел, с кем говорил. В сложившейся ситуации удержаться от острóты было сложно, и Хиджиката не стал отказывать себе в удовольствии. — Вот как? Кагура мне о вас тоже упоминала, — неспешно проговорил он, и Ято вздрогнул, услышав имя дочери. — И сказала, что мне тоже стоит кое-что у вас спросить, — Хиджиката тайком сжал спрятанную в кулаке волшебную палочку. — Вы случайно не роняли своего сына в младенчестве вниз головой? Ято недоуменно округлил глаза, очевидно, подумав, что ослышался. Но Хиджиката не стал ничего прояснять, лишь вопросительно вскинул бровь, мол, я жду ответа. И тогда Ято рассвирепел. — Да как ты…?! — зубы сверкнули яростным оскалом. Он вскочил с подножки и грозно устремился к обидчику, запуская руку за пазуху. На этот раз он точно тянулся не за флягой, и Хиджиката напряг плечи, крепче ухватив палочку, чтобы выдернуть ее в нужный момент. Щекочущий желудок страх превратился в азарт, в безрассудное желание отыграться на случайном человеке, разогнать скопившуюся в теле желчь славной дракой. Отец Кагуры вряд ли решится убить его на пороге Хогвартса, однако бешеный взгляд черных глаз и звенящая между ними дурная магическая энергия обещала хорошую взбучку, если хотя бы на мгновение ослабить бдительность. Это бодрило. Подпустив противника ближе, Хиджиката вскинул руку. Атакующее заклинание уже зарождалось искрами на кончике его палочки, как вдруг Ято резко остановился, словно пес, которого дернула назад за ошейник натянутая цепь. Его взгляд устремился куда-то в сторону груди Хиджикаты, и тот мельком посмотрел вниз, чтобы узнать, что на нем так сильно удивило Ято. Ну, конечно! Серебристый значок с выгравированной буквой «С» на фоне красного льва. Полгода назад «Ежедневный пророк» раструбил, что проникший в Хогвартс Камуи напал именно на старосту Гриффиндора. — Ты… Хиджиката, верно? — догадался глава Ято. Он опустил палочку и вдруг виновато потупил глаза. — Тогда мне все ясно. Я искренне прошу у тебя прощения за поведение моего сына. Хиджиката ответил не сразу, сомневаясь, как стоит реагировать. Факт извинения был, конечно, похвальным, но прозвучало оно как-то наивно, словно отец просил простить сына за шалость. Хотя кто разберет этих Ято — может, для них попытка убийства действительно воспринималась как детское баловство. — Для вашего сына будет лучше, если его найдете вы, — искренне сказал Хиджиката. — Тогда у него есть шанс отделаться воспитательной поркой. — Можешь быть в этом уверен, всыплю по первое число и посажу под домашний арест. У меня появилась зацепка, так что я не собираюсь терять времени зря. Прямо сегодня мы с Кагурой отправляемся на его поиски. — Рад слышать, — Годриково сердце, как же невыносимо хотелось курить! — Даю вам фору в целых два года. — Что ты имеешь ввиду, парень? Хиджиката взглянул на Ято исподлобья, ощущая немыслимую усталость от необходимости пояснять очевидное. — Через два года я выпущусь из Хогвартса и поступлю в мракоборцы. И я точно не буду с ним так добр, как его отец. Глава Ято сурово нахмурился, над впалыми щеками хищно заострились скулы. — Смеешь угрожать моему клану, пацан? — сквозь зубы процедил он. — Просто предупреждаю. Ваш сын применил на моей родственнице Круциатус, — напомнил Хиджиката. — Вы и сами знаете, какое наказание следует за использование Непростительного заклинания. Ято просверлил его устрашающим взглядом, но запугать старосту «благородных и храбрых» у него не вышло. Он тяжело выдохнул и отвел глаза. — Что ж, это справедливо. Два года, да? — уточнил Ято и расправил плечи. — Я отыщу его до конца этого лета. — Если не сможете, пусть Кагура привезет мне в сентябре пачку сигарет. Майоборо с красной крышкой, — Хиджиката в предвкушении сглотнул, мысленно прося Камуи попасться отцу ровно первого сентября, и настроение его немного улучшилось. — Кстати, насчет «Гинчика». Вы зря переживаете. Саката Гинтоки — хороший парень, он на вашу дочь не покушается. Скорее, относится к ней как к младшей сестре. Ей этого сейчас как раз не хватает. — Ты уверен? — усомнился Ято. — Может, он просто втирается к ней в доверие? — Уверен, — кивнул Хиджиката и усмехнулся. — К тому же Сакате нравятся девчонки с большими буферами, так что ваша дочь пока в безопасности. — Ну уж извините, что не успела отрастить сиськи, — вдруг послышался сзади недовольный девичий голос. Хиджиката, вздрогнув, обернулся. Кагура показалась в воротах, маня за собой по воздуху приличного размера саквояж. Строгий и чистый взгляд небесных глаз напомнил Хиджикате лик Мадонны с икон в церкви, куда его с малых лет водила мама, и оттого заставил его сконфузиться еще сильнее. — Кагура! Дочка, давай помогу! — радостно бросился к ней отец, но под суровым взглядом растерянно замер, будто нашкодивший перед матерью ребенок. — Паппи, как тебе не стыдно? — отчитала его Кагура, заклинанием погружая свою поклажу на багажник. — Я тебе больше ни одного письма не отправлю! А от тебя, Тоши, я вообще такого не ожидала. Все-таки Гинчик был прав, все мужики — козлы. — Кагура, ты так выросла! — не терял надежды наладить контакт отец. — Красавица, вся в меня! Хиджиката удивленно вскинул брови. Хоть он и не видел второго родителя Кагуры, но был уверен, что та последовала его примеру и унаследовала внешность от матери. Изобилие на ее миловидном лице проявлений рецессивных генов удивляло и казалось какой-то никому неведомой магией природы. — Не подлизывайся, — сказала отцу Кагура, выткала из воздуха веревки, перехватившие багаж внахлест и накрепко приковавшие его к металлическому корпусу. — Тоши, раз уж ты здесь, можно тебя на пару слов? Паппи, я на минуту. Иди в карету и не подслушивай. Отец явно не был рад просьбе, но страшился возразить и снова попасть в немилость. Поэтому он грозно зыркнул на Хиджикату так, что тот явственно понял: за свою дочь глава Ято был готов сокрушить любого. — Парень, — он ткнул рогаткой пальцев у себя перед глазами и перевел их на Хиджикату. — Я смотрю на тебя в оба из окна. Не дай бог замечу, что ты… — Прекрати, старый извращенец! — не выдержала Кагура. — У тебя одни мерзости на уме! Тем более Тоши уже кое с кем встречается! На это ложное утверждение Хиджиката хотел было горячо возразить, но посмотрел на главу Ято и смолчал. Когда отец скрылся за дверцей кареты, а его пристальный взгляд мелькнул за мгновенно запотевшим от его дыхания стеклом, Кагура за локоть отвела Хиджикату в сторонку и с жаром заговорила: — Мы отправляемся на поиски моего тупого брата. Когда я его найду, то выбью из него все дерьмо, обещаю. Тебе как мракоборцу не придется с ним возиться. Знаю, у тебя с ним личные счеты, но и для меня это личное. Я больше никому не позволю посрамить клан Ято. В ее голосе сквозила такая рьяная решимость, что Хиджиката только вздохнул и ответил: — Доверяю это тебе. Хотя слабо представляю, как у тебя это получится. — Получится! — Кагура резко рассекла воздух ребром ладони, словно без всякой палочки накладывая на брата неразрушимый сглаз. — Он может этого не понимать, но у нас с Камуи одна цель — чтобы Ято снова уважали. А для этого одной силы мало, нужны деньги и связи. Нужен новый лидер. Паппи уже сдал, поэтому я беру все в свои руки. — Говоришь как студент Слизерина, — поморщился Хиджиката, пряча усмешку. — Шляпа думала об этом, но, видимо, посчитала, что смелости во мне больше! — Кагура гордо задрала нос. — А потому, как гриффиндорец и как наследница клана Ято, я ни перед чем не остановлюсь. Я больше не желаю видеть свою семью такой жалкой. Я буду жить так, как хочу сама, и делать то, что считаю нужным. Ее слепая уверенность в себе хоть и казалась напускной, но воодушевила Хиджикату. Что-то заворочалось внутри него, откликаясь на ее слова, сомнительное и волнующее. — Что ж, успешных вам с отцом поисков, — только и сумел выговорить он. И тут Кагура нахмурила рыжие брови и потянула его ближе к себе за рукав. — Тоши, я дала тебе обещание. Пообещай мне кое-что в ответ, — она доверительно заглянула ему в глаза. — Пока не уехал, поговори с Гинчиком. — Нам не о чем с ним говорить, — отрезал Хиджиката и выдернул рукав из ее пальцев. Но Кагуру это не смутило. — Есть о чем. — Как ты не понимаешь, что… — Нет, это ты не понимаешь! Вы напару с Гинчиком — два упертых барана, так что доверься моему женскому чутью. Если не решишься поговорить с ним сейчас, то будешь жалеть об этом до конца своих дней. — Звучит как глупое предсказание из хрустального шара, — попробовал отшутиться Хиджиката. — Мне не нужны Прорицания, чтобы это понять, — не унималась Кагура. — Достаточно пары глаз. Я видела, как вы смотрели друг на друга весь месяц, когда думали, что никто этого не замечает. Хиджиката вздрогнул. Саката тоже наблюдал за ним? До сегодняшнего утра он ни разу не почувствовал на себе его взгляд и потому ощущал себя для него пустым местом. Может, Кагура ошибается? А, может, все же… — Не знаю, что именно между вами произошло, — продолжила Кагура, заметив его сомнения. — Но Гинчик скучает по тебе. И ты по нему тоже. Мамми всегда говорила: в паре кто-то должен быть умнее. Пусть это будешь ты, Тоши. Просто попробуй, ладно? Обещаешь, что попробуешь? Кагура тянула его за рукав, заставляя склониться к ней и неотрывно смотреть ей в глаза. Хиджиката мельком увидел искаженное от гнева лицо главы Ято, отделенного от них лишь хрупким листом оконного стекла, и поспешил ответить: — Ладно-ладно! — он легко толкнул Кагуру в плечо, заставляя идти к карете. — Лети уже, пока твой брат не сорвался с вашего крючка. — Ты пообещал! — с нарочитой строгостью сказала она и, когда он кивнул, вдруг лучезарно улыбнулась. — Хорошего лета, Тоши! — И тебе, Кагура. — Ято, — вдруг поправила она Хиджикату, обернувшись на подножке. — Ты называешь всех по фамилиям, не делай для меня исключения. Эй, остолоп! — она пихнула дремавшего кучера в плечо, качаясь на открытой двери и изящно маневрируя на одной ноге. — Не спи на службе! Тот очухался с громким всхрапом и встряхнул поводья. Фестралы радостно заржали, вздыбились и рванули вперед, расправив кожистые перепонки крыльев. Подхваченный ими утренний ветер врезался Хиджикате в лицо, и тот зябко поежился, сунул руки в карманы мантии… и вдруг нащупал что-то знакомое в одном из них. Несколько тонких шершавых цилиндриков, плотных и мягких, до боли знакомо ложащихся в пальцы. Не веря ощущениям, Хиджиката вытащил один из них — сигарета! Ладонь затряслась в счастливом предвкушении. Так у него еще осталось несколько? Но как?! Он же вел учет каждой сигарете! Быть может, выпали из пачки, а он в пылу подготовки к СОВ и не заметил? Подозрение было сомнительным, но тратить на него время не хотелось, и Хиджиката достал палочку. Создавать магией огонь для сигарет он не любил, но жажду никотина не любил куда больше — да что там, сейчас он готов был прикурить даже от Адского пламени! Первая затяжка после долгого перерыва была самая волшебная. Он с наслаждением пустил в легкие табачный дым, и его тут же накрыло дурманом чистого наслаждения. Тело как будто стало легче, сбросило с себя лишнее. Он с улыбкой смотрел вслед удаляющемуся экипажу, постепенно превращавшемуся в черную точку на горизонте, и ощущал, как вместе с дымом в груди поднималась беспокойная уверенность, тянущая за собой дух свободы и непреодолимое желание перемен. С каждым вдохом мозг очищался, и это ощущение лишь усиливалось. Хиджиката докурил сигарету до самого фильтра, глубоко затянувшись напоследок, и рванул в Хогвартс. Он летел вперед по коридорам и вверх по лестницам, словно ничего не весил и не мог почувствовать усталости, а сердце колотилось в груди в предвкушении чего-то нового и важного. В гостиной Гриффиндора студенты, потиравшие опухшие со сна глаза, посмотрели на него удивленно, почти испуганно. — Что-то случилось, Тоши? — встревоженно потянулся к нему Кондо. — Нет, — отмахнулся от него Хиджиката. Нельзя было медлить, нельзя растерять ту решимость, которая толкала его под руку. — Мне срочно нужны бумага и перо. Прыгнув за один из притаившихся в нише письменных столов, он схватил пергамент и макнул кончик пера в чернила. Подбирать слова не приходилось, они лились откуда-то изнутри, как прописные истины, живущие в нем вот уже пару лет, но запрятанные вглубь души и потому забытые, а сейчас с восторгом обнаруженные. Оставалось лишь сдуть с них пыль и перенести на бумагу. Как важный экзамен жизни. Как-то самое сокровенное, что удалось выучить за этот долгий, нелегкий путь. Хиджиката встряхнул пергамент, осушая запекшиеся на пергаменте чернила. Затем перевязал письмо и, плотно зажав губами пальцы, громко свистнул. Сверху послышалось торопливое хлопанье крыльев, короткие коготки царапнули стол. — Лети, Тецу! — воодушевленно сказал Хиджиката в напутствие маленькому совенку, пока прикреплял свиток к его лапке. — Доставь это раньше, чем я окажусь в поместье. Непременно! *** Хиджиката стоял и смотрел вниз. Перед ногами возвышалась ступенька повозки. Просто один шаг, просто согнуть колено, поставить подошву на деревянную доску и приподняться. А потом — сесть и смотреть, как мимо трясутся колонны кажущегося бесконечным Запретного леса. Этот лес он уже знал вдоль и поперек, так почему он до сих пор называется «Запретным»? Чтобы дети не лазали. Детям туда соваться опасно. Дети должны делать, что им говорят. А кого должен сейчас слушаться он? У кого спрашивают наставления взрослые, когда не знают, как поступить? Запряженный в повозку фестрал нетерпеливо фыркнул, словно подгоняя. Показалось странным, что в мире есть столько людей, до сих пор не замечающих этих существ. Хорошо им живется, наверное. Беззаботно. Есть в мире вещи, которые лучше увидеть как можно позже. Глаза другими становятся. Вот, например, от обычной ступеньки оторваться не могут. Странно все это. Он этих повозок, груженных вещами и студентами, сегодня за день насмотрелся десятками, а на этой — прямо-таки залип. Хотя, конечно, не в ступеньке дело. Дело в шаге. Он один отделяет его от невыполнения обещания, которое поначалу казалось чушью, а теперь фонит указом в голове: «Если не решишься поговорить с ним сейчас, то будешь жалеть об этом до конца своих дней». Чушь какая-то… или нет. Или да. Или он просто дождется осени и тогда поговорит. Или за лето они станут друг другу чужими окончательно. Или… — Тоши, ты чего застрял? Поехали? — голос Кондо вторгся в монотонный гул, но тот не заглох окончательно, лишь притих, притаился где-то в глубине мозга и принялся воспроизводиться оттуда, с помехами и в низком качестве, как затертая, исцарапанная иглой пластинка. — Я подушку свою забыл. Странно, голос его, Хиджикаты, но кто это сказал? — Подушку? — Кондо удивился ничуть не меньше. — Ты про дакимакуру, которую я тебе подарил? Почему-то его взлетевшие брови и недоуменные взгляды Окиты и Шимур убедили Хиджикату в необходимости срочно вернуться. — Да, — он сделал твердый шаг назад. — Я без нее спать не смогу, привык уже. Пойду и заберу, а вы езжайте. — До поезда полчаса осталось, Тоши… — Я мигом, — бросил Хиджиката, разворачиваясь. — Доберусь последней повозкой. Кто-то в голове выключил радио с глупым прорицанием, и от этого тело вмиг стало казаться невесомым, ноги сами собой порхали над полом. Торопливые шаги отдавались эхом от опустевших стен, учащались, пока не перешли в бег и прыжки по лестницам через ступеньку. Распахнутая мантия развевалась сзади, подобно крыльям. Срочно в башню Гриффиндора, в безлюдную гостиную, на самый верх. Резкий взмах рукой — и дверь в мужскую спальню распахнулась, громко бахнув о стену. И лишь в этот момент он понял, что несся сюда со всех ног и запыхался. Припав плечом к стене и отдуваясь, он не сразу посмотрел перед собой. Саката. Подскочил на кровати, в одной руке — журнал с комиксами, в другой — вырванный кусок страницы. Таких живых эмоций на этом лице с прогрессировавшим за последний месяц взглядом дохлой рыбы уже и припомнить сложно. Удивление, испуг и какой-то робкий намек… на радость? Хиджиката помотал головой, вытряхивая из головы ненужные надежды, и поплелся по проходу между койками к своей кровати. И, поскольку Саката продолжил на него пялиться глазами выброшенной на берег рыбы, буркнул: — Забыл кое-что. Саката пару раз отупело моргнул. — Эту… — чувствуя себя дико глупо, попытался пояснить Хиджиката. — Как ее… дака… дамаку… подушку, короче. — Ааа, — бесцветно протянул Саката и улегся обратно. Развалился на кровати с журналом перед лицом, небрежно забросил одну ногу на колено другой. Босая ступня закачалась, словно в такт играющей в его голове мелодии. Глаза намертво уткнулись в страницы. И, пока Хиджиката крепко пеленал забытый подарок наколдованными веревками, тот больше так и не взглянул на него. «Да и с чего бы ему на меня смотреть? — разозлился на себя Хиджиката, энергичнее шевеля запястьем, заставляя узлы затянуться потуже. — Он наверняка едва терпит мое присутствие… И чего я сюда рванул? Чего вообще ожидал? Сам себе напридумывал ерунды — сам обнадежился. Самостоятельный, блин!». Он нервно дернул объемный и тугой куль за узлы и, подхватив его под мышкой, направился к выходу. Но чем ближе оказывалась дверь, тем больше шаги, поначалу уверенные и резкие, становились медленнее и короче, пока и вовсе не замерли у самого порога. Какая-то непобедимая магия не выпускала его из комнаты, снова захватила его голос, когда он зачем-то произнес очевидное: — Саката, я уезжаю. — Ага, бывай. Слишком отрывисто, слишком явная пустота в голосе, нарочитая безэмоциональность — для Сакаты это было неестественно. Хиджиката стоял в нескольких шагах от него, но чувствовал, как расстояние ширится между ними, распахиваясь огромной бездной. Это ощущение непреодолимой дистанции отзывалось двойственными порывами. Здравый смысл подсказывал развернуться и уйти, не бередить душу неудобным разговором, но природное упрямство толкало разбежаться и прыгнуть вперед. В конце концов, что он терял? В худшем случае на него наорут или врежут — хоть какое-то проявление честных эмоций. — Ты же у бабули будешь все лето? Хиджиката выпалил это и тут же выдал себе мысленную оплеуху. Глупый вопрос! Где же Сакате быть, как не дома?! Еще и голос наигранно бодрый — гадость какая! — В общем… — теряясь от неловкости, продолжил Хиджиката. — Если вдруг тебе будет нечего делать на каникулах, так ты… заходи в гости. Где я живу, ты знаешь, — он запоздало понял, что это прозвучало ехидным упреком, но сказанного было не вернуть, поэтому он продолжил. — Только звони в парадную дверь на этот р… — Тебе вовсе не нужно пытаться быть со мной вежливым, — прервал его мучения Саката. В голосе мелькнуло раздражение, и Хиджиката с готовностью развернулся к нему. Похоже, драки теперь было не миновать, и это было к лучшему. Что угодно — лишь бы не это опротивившее ему напускное безразличие! — Похоже, что я пытаюсь быть с тобой вежливым? — вплетая в голос привычные грубые нотки, спросил Хиджиката. — А на что еще это похоже? — Саката громко захлопнул журнал и приподнялся на локте. Теперь он смотрел на Хиджикату неприкрыто враждебно. — Лепечешь какую-то невнятную чушь, будто нихрена не произошло. — Ты прав. Забудь. Какой же я дурак, раз решился заговорить с тобой… — Вот именно, полный кретин! — свирепо подхватил Саката, спуская босые ноги на пол. Спина его напружинилась, он оперся на колено ладонью, отведя острый локоть в сторону, словно готовый вскочить и ударить в следующую минуту. — И слова лишнего мне за весь месяц не сказал, а теперь приглашаешь меня на место преступления, где я был соучастником! Ты всерьез думаешь, что мне хватит совести там появиться?! — Ты тоже молчал! — яростно припомнил ему Хиджиката. — Мог бы мне все высказать в лицо, а не прятаться от меня по углам, как последний трус! — Что я должен был сказать?! — журнал врезался в стену и, раскрывшись, ударился о пол. — Извиниться за то, что помог убить твоего брата? За то, что целый год скрывал от тебя важную правду?! Или за то, что влюбился в тебя, хоть и знал, что нельзя?! За какое из этих преступлений ты ждал извинений больше?! — Нахрена мне твои извинения?! — окончательно потерял нить спора Хиджиката. — Вот именно! — Саката опустил голову, схватился обеими руками за бортик кровати и вдруг заговорил резко, торопливо, словно опасаясь, что его прервут. — За такое не прощают! И я прекрасно знал, с самого начала — все закончится в тот момент, когда ты узнаешь правду! Я думал, что за столько месяцев успел смириться с этой мыслью. Я дал себе обещание, что если нам обоим посчастливится выжить, то я забуду о тебе, но… — он запнулся, рука раздраженно закопошилась в копне кудрей, превращая их в белый вихрь. — Блин, только за ту минуту, пока ты тут перевязывал эту свою фигню, я едва сдержался, чтобы не выхватить эти чертовы путы и не скрутить тебе ими руки, повалить на постель, а потом… Ох, черт! — он резким движением сдвинул ноги и уперся рукой в колено, прикрываясь. И затем внезапно сорвался на крик. — Убирайся домой! Убирайся, пока я не возненавидел себя еще сильнее! Распирающий грудь гнев мигом сжался во что-то маленькое и горячее. Оно ошпарило нутро вспышкой, подобной заклятию. Связанная дакимакура глухо ударилась о пол. Невозможно. Он, должно быть, снова не так понял. — Нет уж, договори, — потребовал Хиджиката, чувствуя горлом вибрацию голоса. — Что ты там хотел сделать? Хоть в этот раз выскажи мне все без утаек. Саката поднял на него взгляд, затравленный и несчастный настолько, что при виде него заболело бы сердце у каждого, у кого оно вообще имелось. — И кто еще из нас больший садист… — что-то неуловимо странное было в его голосе и в горькой усмешке, на миг растянувшей губы. — Уходи, — едва слышно повторил он. — Мне достаточно просто знать, что ты жив. От одной короткой фразы напряжение, повисшее между ними ядовитым облаком, развеялось порывом горячего ветра. Хиджиката вдруг увидел Сакату со всей четкостью, целиком и полностью, будто наблюдал его душу на просвет. И она тянула к себе сильнее, чем самые мощные манящие чары. Пропасть заросла и зацвела, теперь их разделяли всего несколько шагов. И Хиджиката сделал их — подошел вплотную. — Тебе, правда, достаточно только этого? Саката отшатнулся, когда он склонился к его лицу. Вскинул руку, словно защищаясь от удара, но Хиджиката перехватил его запястье и отвел в сторону. Теперь Саката был полностью открыт ему, смотрел исподлобья, нахмурив брови, с ужасом дожидаясь своей участи. Его взгляд громче слов говорил: «Я беззащитен перед тобой и позволю тебе что угодно, поэтому мне страшно». Такое безропотное доверие кружило голову, и Хиджиката не стал сдерживаться. Он приподнял за подбородок его лицо и мягко, но настойчиво прильнул к его губам своими. Саката дернулся, крепко зажмурился и отпрянул назад. Хиджиката удержал его затылок и углубил поцелуй, уперевшись коленом в матрас рядом с бедром Сакаты и нависая над ним. Тот не решался ни ответить, ни воспротивиться, его дрожащие руки зависли в воздухе с готовностью обнять или оттолкнуть. Он весь превратился в сгусток противоречий желаний и страхов, и Хиджиката подался назад, прерывая поцелуй. Он молча смотрел на Сакату, пытаясь уместить во взгляде то огромное чувство, которое мягким теплом оборачивалось вокруг сердца, слой за слоем, заполняло все тело и вырывалось наружу, стремясь заполнить собой пустоту от чужой потери. Саката смотрел в ответ. Глаза у него были огромные и бездонные. Хиджиката, как в зеркале, видел в них столько всего затаенного: ужас отвержения и обиду на судьбу, недозволенные желания и угрызения совести, неиссякаемое чувство вины и жажду искупления, ощущение собственной ущербности и непреодолимую, извращенную нужду каяться и страдать. Хиджиката продолжал смотреть и чувствовал, как все это внутри него самого отслаивается, отваливается засохшими кусками, словно спекшаяся на солнце грязь, словно треснувшие ошметки скорлупы от сваренного вкрутую яйца. — Ты мне снова снишься, да? — завороженно прошептал Саката. Он протянул руку к лицу Хиджикаты и осторожно убрал за ухо свесившуюся прядь его волос. — Я проснусь и снова стану для тебя пустым местом? И больше не увижу, как ты смотришь на меня… вот так? Уголки губ Хиджикаты дрогнули в безотчетной улыбке. — Если это всего лишь сон, значит, ты можешь делать, что угодно, — он прижался к его лбу своим, обхватил ладонями его лицо. — Чего ты хочешь на самом деле? Саката приоткрыл рот в несдержанном выдохе, скользнул пальцами в стянутые в хвост волосы на затылке, помассировал кожу головы короткими ногтями. Хиджиката блаженно прищурился, призывно разомкнул губы, скользнул по ним кончиком языка. И тогда Саката привлек его к себе, целуя, сначала робко и опасливо, затем, почувствовав ответ, смелее, потянул его под коленом опорной ноги, усаживая на свои бедра. Хиджиката задохнулся, ощутив промежностью выпуклую упругую твердость. Возбуждение моментально полыхнуло внутри и потекло мурашками вниз по телу, скапливаясь горячей тяжестью в паху. И тогда Хиджиката перехватил инициативу, прижался плотнее, потянул мантию с левого плеча Сакаты, нырнул рукой под его рубашку, тешась парящим жаром на пальцах, принялся целовать глубже и напористее. Голова опустела, внизу живота что-то стягивалось узлом, заставляя ластиться к чужой груди, притираться теснее, толкаться вперед ягодицами волнообразными движениями, сходя с ума от новых ощущений. Саката застонал сквозь поцелуй, освободил руку из мантии и крепче обхватил Хиджикату, шаря ладонями по спине, затылку, бедрам — словно не знал, где хотел прикоснуться к нему сильнее всего. Теперь он целовал развязнее, прихватывая губы, прикусывая их до легкой боли. Она разливалась по телу Хиджикаты, смешивалась с ярким удовольствием, рождая сладостное предвкушение чего-то неизведанного и запретного. Он навалился на Сакату, принуждая его упасть на кровать, и тот разорвал затянувшийся поцелуй. Щеки, уши и даже шея его пылали пунцово-розовым. Он обалдело смотрел на Хиджикату, удерживая руками его лицо, и долго молчал, глубоко дыша. Затем, наконец, сказал: — Ты даже во снах не целовал меня так страстно и… так долго. И только в этот момент Хиджиката осознал, что забытый внутренний метроном молчит, а заветные десять секунд наверняка успели провернуться по кругу несколько раз. Но теперь ему было на это глубоко наплевать — мир сжался до кольца рук Сакаты, до его сомкнутых губ, и ничего другого сейчас не было нужно. — Я не целовал тебя целый месяц, — ответил Хиджиката с задорной усмешкой. Затем отнял от своего лица ладони Сакаты и склонился ниже, щекоча его ухо кончиком свесившегося набок хвоста. — Хочу вернуть все накопленное с процентами, — шепот в самые губы. — Немедленно. Саката ошалело распахнул глаза. А затем резко подался навстречу, обхватывая Хиджикату обеими руками и ловя ртом податливые губы. Что-то вдруг неосязаемо изменилось, что-то в Сакате и вокруг него. Обычный человек, не владеющий магией, мог и не заметить, но от Хиджикаты не утаилось звенящее в воздухе напряжение, подобное статическому электричеству. Он чувствовал всплески возбуждения колдовской энергии, но источаемые не им самим — Сакатой. Тот испускал магию, не контролируя ее потоки, словно неопытный волшебник, еще не способный обуздать то, что пылает у него внутри. Воздух стал плотнее, дыхание усложнилось, в голове помутилось. Хиджиката почувствовал неладное за миг до того, как Саката оттолкнулся спиной от покрывала и оказался сверху, подминая его под себя и устраиваясь между его разведенных ног. Красный полог балдахина над кроватью колыхнулся не пойми откуда взявшимся ветром, страницы брошенного на пол журнала громко захлопали, перелистываясь сами собой. Чувствуя неестественное давление сверху, Хиджиката сжал плечи Сакаты и дернул его вверх. И сглотнул. Темный зрачок затопил багряную радужку, взгляд подернулся мутной поволокой. На шее взбугрилась быстро пульсирующая вена, мышцы под короткими рукавами черной рубашки напряженно вздулись. — Саката… Тот отреагировал на зов дрожанием век, но ничего не ответил. Пугающая чернота под пушистыми оборками ресниц просканировала тело Хиджикаты, остановившись на красноречиво топорщащихся между раскинутых ног брюках. Кончик языка скользнул по острию зубов. Воздух стал еще тяжелее, удушливее. Гипнотически плавным движением Саката провел пальцами по бедрам Хиджикаты, а затем легко подхватил и резко дернул ближе к себе. Тот ахнул, когда чужая эрекция уткнулась в собственный напряженный пах. Саката толкнулся вперед, и Хиджиката всхлипнул. Назойливое, словно зуд, возбуждение заметалось по телу, начисто выжигая и без того хлипкий самоконтроль. Оно заставляло выгибать спину и двигать бедрами навстречу движениям Сакаты, потираясь в грубой имитации секса. Брюки обтягивали тесно, до боли, хотелось сбросить с себя лишнюю одежду. Хиджиката лишь отстраненно подумал об этом и тут же, вздрогнув, услышал треск ткани. Несколько пуговиц пулями выстрелили в стену и ударили дробью по полу. Рваные края его рубашки распахнулись, растянутый воротник натянул удавку галстука, вжимая ее в горло. — Какого хрена ты творишь?! — прохрипел Хиджиката и замахнулся, но руки его тут же перехватили и отвели в стороны, с силой вдавливая запястья в покрывало. Он безрезультатно дернулся, наткнувшись на ненормальный почерневший взгляд. В нем чувствовалась какая-то неведомая сила, непревзойденная, подавляющая магия, от ощущения которой сознание цепенело. Удостоверившись, что попытки сопротивления прекратились, Саката отпустил руки Хиджикаты и по-хозяйски нырнул ладонями за его спину, плотно нажимая пальцами на поясницу и склоняясь к желанному телу. Он провел носом по впадинке между ребрами, ошпарил дыханием грудь, прикусил кожу на ключице, медленно, со вкусом скользя выше. Хиджиката поддавался ласкам, вздрагивая от недозволенной близости, ерзал по покрывалу, и когда Саката добрался до его лица, уже сам потянулся навстречу, с нетерпеливым стоном встречая его губы. От упругого давления языка по всему телу взрывались маленькие колючие искры, еще сильнее раззадоривая. Хотелось больше прикосновений, кожа к коже, и Хиджиката дернул молнию на рубашке Сакаты, пробираясь под ткань. Его гладкая горячая кожа электризовала пальцы и ладонь, а когда он прильнул к нему всем телом и затвердевшие соски скользнули по влажной груди, Хиджиката промычал сквозь поцелуй, уперся пятками в матрас и несдержанно толкнулся бедрами вверх. Сильные руки тут же обхватили его ягодицы, пальцы уткнулись под шов брюк, будто стремились процарапаться сквозь них к заветной цели. И лишь в этот момент Хиджиката со всей явственностью вспомнил о том, как именно мужчины занимаются сексом друг с другом. Эта мысль ударила по сознанию раскаленным хлыстом, возвращая утраченный рассудок. Он отпрянул, но его держали крепко, не вырваться. Саката явно был не в себе, а его намерения были очевидны. И он уж точно не собирался уступать ведущую роль в этом процессе. Сейчас его не смущала ни неопытность, ни боль, которую он может причинить. Он превратился в одно сплошное голодное желание, подпитываемое бурлящей магической энергией. Хиджиката напряг остатки воли и увернулся от поцелуя. — Саката… — вместо запланированного грозного крика получился какой-то жалостный умоляющий стон, будто Хиджиката не противился, а наоборот напрашивался. Желанные прикосновения и влажное ощущение горячих губ, скользящих по щеке и подбородку, действовали на него, как Дурманящая настойка. Хиджиката помотал головой, пытаясь развеять блаженный туман в мозгу. Прежде чем вразумить другого, ему предстояло сперва привести в чувство самого себя. Неожиданно Саката ему с этим помог, лязгнув пряжкой его ремня и пробравшись горячими пальцами сзади под ткань брюк. «Нельзя!» — мысль хлестнула отрезвляющей пощечиной. Ярость выпущенным заклинанием вспыхнула в теле, моментально сжигая хмельной дурман и придавая сил. — Приди уже в себя! — Хиджиката ухватил Сакату за ворот рубашки и рывком кувыркнулся на постели, зажимая его под собой. И держал так, придавив руками и тяжелым взглядом. Дрожащее в воздухе магическое напряжение понемногу рассеивалось, дышать стало легче. Саката, замерев, обескураженно смотрел на Хиджикату, часто моргая. Провалы зрачков медленно сужались, возвращая привычные багряные берега радужки. Похоже, гнев оказался эффективным противоядием. — Хиджиката? — растерянно произнес Саката. И только в этот миг он заметил, что его пальцы все еще утопают за кромкой чужих брюк. Он примирительно вскинул ладони над головой. Вид у него был испуганный и виноватый. Хиджиката выдохнул и выпустил из рук измятый черный воротник. Снимая болтающийся на шее узел галстука, он проследил глазами, как Саката приподнялся и пристыженно отполз от него. Взгляд его оробело забегал по сторонам, уворачиваясь от разбросанных по полу пуговиц, расстегнутой пряжки ремня Хиджикаты и наблюдавших за ним глаз. Тонкая ткань распахнутой рубашки Сакаты змеиной кожей поползла вниз по его руке, открывая картину, от вида которой Хиджиката застыл. — Что это? — прошептал он. Саката проследил за его взглядом, поведя левым плечом. — Ты про шрам? — растерянно уточнил он. Хиджиката не ответил. Он смотрел только на него — на грубый рубец в форме цветка с острыми стрелами лепестков, почти долетавших до шеи, груди и подмышки. Розовая сморщенная сердцевина под ключицей, обведенная пунцовой припухлостью, а по краям — неровный белый след обожженной кожи. Никаких сомнений — это был шрам от взрыва. — Почему ты… — Хиджиката сглотнул, со смешанными чувствами взирая на след своего Экспульсо. — Было же время… Магическая медицина легко позволяет исцелить рану бесследно. Саката замялся и, немного помолчав, тихим будничным голосом произнес: — Оставил на память. Он сказал это так просто, так спокойно, что Хиджиката задрожал от негодования. — На память о чем?! О том, как я едва не убил тебя?! Саката недоуменно взглянул исподлобья и произнес: — Нет. О том, как мне удалось тебя спасти. Голос Сакаты был мягким и спокойным, но в его глубине плескалась бескрайняя, безутешная тоска, которая копилась внутри него целый месяц. Целый месяц — а то и дольше! — у него не было никакой надежды. Если бы они сразу поговорили, если бы Хиджиката тем же утром донес до него, что по-прежнему хочет быть рядом с ним, вопреки всему произошедшему… Клякса покалеченной кожи примагничивала взгляд, не позволяла даже моргнуть. Глаза защипало. Что-то всколыхнулось в груди, затопило, переполнило через край, подкатило горечью к горлу. Губы поджались, подборок дрогнул. — Эй, ты чего? — испуганно воскликнул Саката, на четвереньках подползая ближе к Хиджикате и обхватывая ладонями его щеки. — Тебе настолько не нравится шрам? Резко захотелось курить. Хиджиката глубоко вдохнул, будто затянулся сигаретой, задержал в себе воздух, досчитал до трех — и медленно выдохнул. Это немного помогло. — Ну, перестань, — пальцы Сакаты невесомо скользили по влажной коже под глазами. — Если у меня есть настоящий ты, то шрам мне больше не нужен. Хочешь, перекрою его татуировкой? — Не нужно, — ответил Хиджиката, стыдливо отстраняясь. А потом неожиданно для себя передумал. — Хотя нет. Хочу. Я тоже сделаю. Саката удивленно уставился на него и вдруг прыснул смехом. — Парные тату? А ты, оказывается, романтик. Что наколем? — Не знаю, — буркнул Хиджиката. — Может, Гриффиндорского льва? — Ну и банальщина! Хочешь всю жизнь носить на теле свой значок старосты? — беззлобно ухмыльнулся Саката и вдруг задумчиво вскинул взгляд к балдахину над кроватью. — Хотя, если найти хорошего мастера и продумать эскиз, то ведь может круто получиться… Хиджиката не отвечал. Он продолжал завороженно смотреть на шрам и слушать беззаботный голос Сакаты, на ходу придумывающего в деталях дизайн будущих татуировок. Час назад Хиджиката бы не поверил, что сможет когда-нибудь снова вот так сидеть рядом с ним и слушать его болтовню. Потому что не знал, какой он на самом деле сильный. Но и Саката его недооценил. Вот в чем была проблема. Они оба видели друг в друге лишь воспаленные кровоточащие раны и потому боялись прикоснуться, боялись, что любое неосторожное дуновение ветра выхлестнет из покалеченных душ беззащитный остаток жизни. Они так свыклись с этим страхом, что даже не заметили, как раны затянулись, превратившись в огрубевшие рубцы, которые отзывались тянущей фантомной болью на любое проявление бесчувствия — но не на ласковое прикосновение. Хиджиката качнулся вперед и прильнул губами к стянутой коже шрама. Саката дернулся, словно его ошпарили кипятком, и сразу прекратил болтать, уперся ладонями в его плечи, но не отталкивал. — Ты чего? — выдохнул он. — Прости меня, — прошептал Хиджиката, с печальной нежностью зацеловывая зарубцевавшийся след своего проклятья. — Дурень! За что ты… — голос Сакаты прервался громким выдохом. — Это я должен… — Не должен. Он скользнул языком по одному из шершавых «лепестков». Край его утопал в ямке на шее, и Хиджиката остановился, запечатлел на ней поцелуй и скользнул губами обратно, следуя по окантовке рубца. Кожа на вкус была терпкая, немного солоноватая, приятная. Саката больше ничего не говорил. Уселся на ягодицы, удобно вытянув разведенные ноги. Его руки соскользнули с плечей Хиджикаты, зарылись в волосах, ткнулись под тугую резинку. Она ему мешала, и он стянул ее, встряхнул руками распущенный хвост, ткнулся лицом в висок Хиджикаты. Тот слышал его глубокое напряженное дыхание и продолжил выводить губами узор шрама. Следующий луч летел к центру груди. Хиджиката проследил языком неровную линию рубца, услышал в ответ громкий выдох. Где-то совсем рядом, чуть ниже, под горячей здоровой кожей билось сердце. Можно было губами ощутить учащенную пульсацию жизни, и Хиджиката не стал отказывать себе в удовольствии: задержался здесь, притерся лицом, припал ухом. Тук-тук. Тук-тук. Гипнотический звук. Насколько же радостно было его слушать, насколько же им обоим повезло! Опьяненный эйфорией он продолжил линию поцелуев. Мурашки послушно следовали за его губами. Он чувствовал, как Саката елозит пальцами в его волосах, блаженно откинув голову назад и предоставляя доступ к своему телу. Хиджиката осмелел: разомкнул губы, сложил их кружком и плотно прижался к живой коже, посасывая ее. Он и сам не сразу понял, что сделал, пока не увидел на месте поцелуя кровоподтек. На сахарно-белой коже он выглядел красиво и распутно и очень шел Сакате. Зачарованный этим зрелищем Хиджиката нырнул выше к шраму, запечатлевая новый след в излучине между двух «лепестков». Если Саката хотел что-то в память о нем, то он оставит свежие метки. Да, они недолговечны и скоро исчезнут, но всю следующую неделю Саката будет видеть в зеркале не только рубец проклятья, но и эти маленькие любовные послания. Пусть отвлекается на них, пусть вспоминает не ту ночь, а этот день. Пусть прикасается к ним и фантомно чувствует на своем теле его губы. Эта мысль будоражила, мерцала под веками, пульсировала током крови в ушах в такт учащенному дыханию Сакаты. Хиджиката с упоением стекал губами вниз по его груди, пока не наткнулся на розовую бусинку торчащего соска. Этот вид и раньше сводил с ума, даже при взгляде лишь издали, теперь же это место было в зоне прямой досягаемости. И Хиджиката не сдержался: накрыл сосок ртом. Саката ахнул, выгибаясь под ласками, и оперся рукой позади себя, чтобы не упасть. Его дыхание сбилось, грудь задрожала, судорожно вздымаясь и опадая, но он не противился. Хиджиката воспринял это как разрешение и увлекся, попеременно стискивая твердый сосок губами и теребя языком. Его вело, но не столько от процесса, сколько от реакции Сакаты: тот громко дышал, спазмически сжимал его бедра своими, наматывал на кулак длинные волосы, притягивая к себе. Хиджиката впитывал губами чужое возбуждение и чувствовал, как желание зреет внутри, разливаясь по телу жгучей истомой. Он выпустил изо рта блестящий от слюны сосок, подул на покрасневшую кожу, а затем приник снова и слегка сжал зубами. Саката дернулся и резко потянул его за волосы назад. Хиджиката растерянно посмотрел на него: — Больно? — Нет… — покрасневшие от поцелуев губы едва шевельнулись. — Тогда в чем дело? — Просто… не дразни меня больше. — Почему? Саката встряхнул головой, отбрасывая с лица светлую вуаль влажной челки. Он резко выдохнул, а затем схватил запястье Хиджикаты и накрыл его рукой свой твердый пах. Выпуклая ширинка царапнула ладонь, торчащий язычок застежки врезался в кожу. Хиджиката шевельнул пальцами, прощупывая очертания того, что скрывалось под туго натянутой тканью брюк, и Саката зашипел, словно от боли. — Не испытывай меня, — взгляд его блеснул расплавленной киноварью. — Я едва держусь. Хиджиката и не заметил, как воздух вокруг снова загустел, задрожал магическим жаром, обернулся тяжелым мокрым одеялом вокруг тела… и угрожающе надавил на затылок. Хотя это уже был не воздух, а ладонь Сакаты. — Сделай с этим что-нибудь, — горячее дыхание опалило губы. — Или уйди. Не могу больше. Мне надо… Хиджиката не стал дослушивать и с готовностью потянул язычок молнии, пробираясь пальцами под ткань. Саката всхлипнул и обхватил его шею руками. Его стон обжег ухо. Хиджиката шевелил дрожащими пальцами, путался в белье, зубчики расстегнутой ширинки впивались в кожу. Было неудобно, Мерлин бы побрал эти обтягивающие брюки! Повинуясь порыву, Хиджиката опрокинул Сакату на спину, прихватил пояс его штанов вместе с трусами и стащил их до колен, но понял, что так будет еще неудобнее, и просто стянул их полностью. Выдохнув, он лишь краем глаза взглянул на последствия своих действий — и ненужная одежда выпала из его безвольной руки, шлепнувшись на пол бесформенным комком. Саката лежал перед ним и призывно смотрел, словно предлагая себя. Рубашка черной кляксой растеклась под ним, обернувшись рукавом вокруг локтя. Мантия скомкалась под бедрами, прижимаясь к коже лишь поясом, под которым напряженно дрожал впалый живот. Засосы на жемчужно-белоснежной коже груди налились кровью, сосок под шрамом раскраснелся и набух. Обнаженные ноги раскинулись, открывая волнительный вид. Хиджиката сглотнул, густая слюна прокатилась по горлу горячей волной, разбрызгиваясь внутри отчаянным возбуждением. C этого ракурса он видел все: потемневший, перевитый венками член, под своей тяжестью склонившийся к животу, туго натянутую кожу раздувшейся мошонки, под ней — напряженные волокна мышц паха, а еще ниже… — Ты хочешь… — прошептал Саката, обрывая концовку вопроса. Хиджиката провел голодным взглядом по его телу и посмотрел в глаза. Где-то под раскалившим радужку возбуждением плескался затаенный страх. — Если хочешь, возьми меня, — голос дрожал, язык скользил по пересохшим губам. — Я уже твой. Хиджиката смотрел на него, восхищаясь его беззащитной наготой и отчаянной смелостью: он был готов безрассудно отдать свое тело на растерзание чужой похоти, терпеть боль ради того, чтобы доставить наслаждение. К чему такие жертвы? И каким же ублюдком надо быть, чтобы воспользоваться этим заманчивым предложением? — Чего хочешь ты? — услышал Хиджиката свой голос. — Тебя, — быстрый и честный ответ. Обжигающая вспышка возбуждения полыхнула в мозгу, стекая по позвоночнику, бесконтрольно разгораясь Адским пламенем внизу живота. Ощущая предел терпения, Хиджиката сел, нырнув ногами под широко расставленные бедра Сакаты, затем ухватил его под коленями, подтащив ближе к себе. Тот ахнул, сминая спиной покрывало, и с силой вцепился пальцами в бедра Хиджикаты, неумышленно останавливая. Глаза Сакаты влажно блестели смесью ужаса и решимости, член дернулся, когда мышцы ягодиц резко поджались. — Не бойся, — поспешил сказать Хиджиката, не в силах смотреть на него такого — податливого, испуганного и безумно желанного. Он потянул Сакату за руки, принуждая сесть. — Я не сделаю тебе больно. — Я вовсе не боюсь! Я знаю, чт… Хиджиката прервал его на полуслове, накрыв его губы своими. Саката послушно умолк, позволяя увлечь себя в поцелуй, прильнул, потираясь набухшими сосками и шаря ладонями под распахнутой рубашкой. Хиджиката почувствовал, как член Сакаты скользит по животу, упирается влажной головкой в пупок, и, не в силах терпеть, потянулся рукой вниз. Прикасаться к чужому члену было необычно, но ощущения на ладони были знакомыми: размер и форма почти не отличались от собственных. Саката разорвал поцелуй стоном, когда Хиджиката дотронулся до обнаженной головки, растер большим пальцем выступившую влагу по стволу. — Наконец-то… — исступленно пробормотал Саката. — Тоже хочу коснуться тебя там… Можно? — и, не дождавшись ответа, он дернул язычок ширинки Хиджикаты, пробираясь под ткань его трусов. Тот задохнулся, когда проворные пальцы вытащили наружу его член, любовно оглаживая. Ощущения были невероятными, совсем не такими, как когда трогаешь себя сам: невозможно было предугадать, где и как к тебе прикоснутся в следующий миг. Это захватывало, выдувало из головы ошметки мыслей, стонами выжимая из груди тяжелые эмоции. Единственным живым чувством стало прикосновение. Саката поерзал, прижимаясь бедрами к бедрам и огибая ногами его ягодицы. Он обхватил рукой оба члена поверх чужих пальцев, стиснул крепче. Хиджиката едва не вскрикнул от ощущения горячей тонкой кожи, прижавшейся к члену, подмахнул ягодицами, нетерпеливо толкаясь в кулак. Саката блаженно прикрыл глаза и часто облизывал губы, наращивая темп. Свободной рукой он зарылся в волосах Хиджикаты, дернул к себе, запуская напористый язык в жаркий влажный рот. Жадный поцелуй разлился по телу, распаляя еще сильнее. Их пальцы внизу путались, сплетались, двигались в едином ритме чистого наслаждения. Поцелуй стал рваным, прерываемым на глотки воздуха, рассыпался по щекам, уголкам ртов, подбородкам. Они слепо тыкались губами куда придется, втискивались друг в друга и продолжали осоловело шевелить руками, словно спятившие, пока дыхание Сакаты не сорвалось. Он весь вытянулся тугой струной, ладонь на затылке Хиджикаты сжалась в кулак, стягивая волосы. Бледные мутные капли брызнули, обжигая сплетенные пальцы. — Люблю тебя… — горячо шептал Саката, всхлипывая и кончая протяжными судорогами. — Люблю… Черт… Как же сильно я… Хах… Как хорошо… Хиджиката прикипел к нему голодным взглядом, наблюдал, как тот дрожит, красиво выгибаясь, затем вдруг замирает и расслабленно валится лбом на его плечо, обмякая всем телом. Рука Сакаты шевельнулась внизу. — Ты еще не… — Да пофиг, — прервал его Хиджиката. — Спятил? — неожиданно разозлился Саката. — Наверняка подрочил с утра, вот и держишься! Хиджиката с удивлением вспомнил свое позорное пробуждение и несдержанно рассмеялся. — Все так, — необдуманно признался он и тут же пожалел о своей честности. Саката пораженно округлил глаза и вдруг вытянул губы в жадной улыбке. Во взгляде его мелькнуло веселое безумство. — Правда-а-а? — протянул он, небрежно отбрасывая руку Хиджикаты и сжимая его член своей ладонью. — И что же ты представлял? Расскажешь? — Н-нет… — Хиджиката стыдливо отвернулся, но Саката потянул его за подбородок, возбужденно заглядывая в глаза. — Ты представлял… меня? Голос его уязвимо дрогнул, и Хиджиката поспешил ответить: — Да… — Хорошо… — Саката едва заметно выдохнул и мучительно медленно заскользил по стволу, очерчивая пальцами чувствительную головку. — И что же я там делал, в твоей фантазии, м? — Ничего, — он дернулся, когда кулак стиснул член у самого основания. Тонкая кожа натянулась, словно вот-вот лопнет. — Так уж ничего? — довольная улыбка Сакаты приманивала взгляд. — Может, я тебе отсасывал? Хиджиката повертел головой, волосы скользнули по влажным плечам. — Тогда, может, — Саката коротко облизнул губы. — Я тебя тра… — Нет! — взвился Хиджиката, с силой сдавливая его предплечье и заставляя двигать рукой. Пошлые картинки заплясали перед глазами, и томительное возбуждение становилось болезненным. — Значит, — шепот Сакаты ошпарил ухо. — Это ты меня трахал? В своей фантазии? Да? Толкался в меня вот этим членом? Подушечка пальца скользнула по уздечке и надавила на уретру. — Да, — выдохнул Хиджиката, нетерпеливо елозя ягодицами. — Вот же извращенец, — одобрительный шепот сбивался поцелуями в ухо. — Притворяешься чистеньким, отказываешься, когда я предлагаю тебе себя на блюдечке… — влажные губы заскользили по раковине уха, прихватили мочку и тут же выпустили. — А сам представляешь, как трахаешь меня, и втихую дрочишь на это? Слова укололи острой иглой вины. Хиджиката обхватил лицо Сакаты дрожащими пальцами и доверительно заглянул ему в глаза: — Ты злишься? Саката замер и удивленно воззрился на него. Затем шевельнул головой, ловя губами палец Хиджикаты, блаженно прикрыл глаза, облизывая фалангу кончиком языка, и его, казалось, совершенно не смущало то, где этот палец побывал до этого и чем он был испачкан. Хиджиката вспомнил об этом и отдернул руку. Саката медленно открыл глаза, потемневшие, с тонким багряным ободком радужки. — Шутишь? — тихо и серьезно спросил он. — Я счастлив. Он с энтузиазмом принялся двигать рукой, и Хиджиката подавился воздухом. Он думал, что уж дрочить он умел — не велика наука! — но Саката своим отточенным мастерством живо развеял эту уверенность в собственных навыках. Он обхватывал член так, будто знал, как Хиджикате будет приятнее всего, скользил по смазанному своей спермой стволу, то замирал на мгновение, то быстро продергивал в кулаке, то сжимал, пуская в ход вторую руку и натирая головку растопыренной ладонью. Хиджиката потерялся в ощущениях, шумно и часто дыша. На стоны не хватало легких, он лишь часто сглатывал, в исступлении шарил руками по спине Сакаты, хватался за него, чтобы не провалиться глубже в бездонную негу. Мышцы бедер натягивались, заставляя поджимать ягодицы, сбивать покрывало пальцами ног. Всхлипывая, он ткнулся в шею Сакаты, шаря губами по горячей коже и взъерошивая пальцами тугие кудри. Эти волосы — непослушные, своенравные — лезли в лицо, в ноздрях скапливался одуряющий запах клубничного мыла. Хиджикате казалось, что он мог кончить только от него, но Саката измывался над ним, снова и снова подводил к черте и оттягивал назад. Когда терпеть это уже не осталось ни сил, ни гордости, Хиджиката сжал зубы и прошептал: — Са… ката… пожа… луйста… И в следующий миг время спазмически дрогнуло, замирая. Мурашки побежали по позвоночнику, развязывая в паху тугой болезненный узел. Все тело пронзило таким блаженством, что Хиджиката чуть было не закричал. Что-то взорвалось в опустевшем мозгу, горячее и колючее, хлынуло по телу новой волной удовольствия. Сжатые губы разорвал несдержанный стон. Когда время снова дрогнуло и зашевелилось, словно пробуждаясь, Хиджиката обнаружил себя неподвижно сидящим на разбросанной постели в объятиях Сакаты. Горячая влажность его кожи запекалась на пальцах, тело устало дрейфовало на приливе усталости — и ничего другого больше не было нужно. Где-то вдалеке, на другой планете раздался протяжный гудок. — Кажется, — Хиджиката скорее почувствовал кожей плеча, нежели услышал голос Сакаты, тихий и отстраненный. — Твой поезд ушел. Воспоминания возвращались постепенно, будто спросонья. Хиджиката окинул пустую спальню утомленным взглядом и безразлично ответил: — Значит, это был не мой поезд, — он крепче сжал Сакату в своих руках. — Мой бы не ушел. Тело под ладонями дернулось в короткой усмешке. — Ты всегда после оргазма становишься философом? — Не знаю, — честно ответил Хиджиката. — Тогда, — Саката пошевелил головой, скользя виском по его плечу, и сквозь игривый прищур заглянул ему в глаза. — Может, повторим? Ну, чтобы удостовериться? — Вот же хитрюга, — хмыкнул Хиджиката и потянулся к лицу Сакаты, ловя ртом его губы. Хогвартс-Экспресс мчался к конечной станции, увозя в Лондон багаж Хиджикаты, но не его самого. А еще дальше, на опережение поезда, сбривая воздух острием коротких крыльев, летел маленький черный совенок. Он спешил с одной единственной, но очень важной миссией — в самый короткий срок доставить хозяйке письмо. В надежно свернутом листе пергамента после формального приветствия, размашистым и торопливым, но все еще аккуратным почерком было написано следующее: «…Мы с вами увидимся уже сегодня вечером, но я не хотел откладывать этот разговор ни на минуту. Поэтому написал вам сразу, как только принял решение. Мне стоило сказать это давно, но голову занимали совсем другие мысли. В первую очередь, я хочу искренне поблагодарить вас за то, что заботились обо мне все это время и по своему усмотрению старались уберечь от опасности, которая меня подстерегала. Я знаю, вы лишь выполняли просьбу моего дорогого брата. Мне жаль, что вам тоже пришлось столкнуться с последствиями его решения. Та боль, которую вы испытали, непростительна, и безнаказанной она не останется. Спешу сообщить, что мой хороший друг из клана Ято пообещал мне найти преступника и лично разобраться с ним. Надеюсь, вы простите мне то, как я поступил с той вещью, которая досталась мне по наследству. Я ни на секунду не жалею о своей выходке. Удивлен, что никто до меня не поступил с этой вещью так же — это не та сила, которая может осчастливить хоть кого-то. Ничего, кроме смерти, за ней нет. Как видите, я оказался расточителен с тем, что унаследовал от брата, но прошу вас не беспокоиться об остальном. Я уже принял решение. Через год я стану совершеннолетним и смогу распоряжаться вверенным мне имуществом. Семейное поместье, капитал и активы — все это я перепишу на вас. Я благодарен Тамегоро за заботу о моем будущем, но я хочу идти по жизни своим путем. Уверен, будь у меня шанс поговорить с братом, он бы отлично понял меня и сразу оставил все имущество семьи вам. В отличии от меня, вы вложили в него свои силы и свою волю, потому это ваше достояние, не мое. Вы еще молоды и вольны когда-нибудь снять траур, снова выйти замуж и продолжить род Хиджиката. Возможно, сейчас вам кажется это невозможным, но время не стоит на месте. Поэтому я буду рад побывать на вашей свадьбе и увидеть нового наследника. Для себя я хочу сохранить лишь одно — нашу общую фамилию. Уверяю вас, что не посрамлю ее. Я пройду весь намеченный путь и сделаю так, что нашей фамилии будут страшиться темные маги от мыса Херма-Несс до самого Лизарда. И я буду беречь ее как самое дорогое, что вверил мне брат. Она стала мне по-настоящему родной. Она — мой дом, где бы мне ни пришлось оказаться в будущем. Этой фамилией меня называют те люди, которым я безгранично доверяю и которые стали мне очень близки. И пусть не со всеми из них мне суждено идти дальше рука об руку, я не стану из-за этого унывать. Жизнь долгая, и я убежден, что нужные дорожки обязательно пересекутся. И тогда я попытаюсь снова… Хотя это вам уже, наверное, мало интересно. Искренне ваш, Хиджиката Тоширо. P.S.: Совсем забыл написать. Все экзамены сданы с отличием».