7 лет назад. Ирландия. Дублин.
— Хреновый детектив, да? — спрашивает шатенка, ожидающая, когда я за кассой пробью её покупки. Консультантка книжного магазина, Лизель Зусак, а на бейджике — Мимингер. Конспирация моё всё. Никто не будет искать меня тут, ещё и с маминой фамилией, хотя, как я узнала, ни о какой Лизель Зусак тут не слышали. Застыла, держа в руках новый, запечатанный томик про приключения Шерлока Холмса. — Холмс…? — спрашиваю, с легким удивлением в глазах. — О Боже, нет! — отшучивается шатенка, указывая на свою личную книгу в руках. — Библия. — Детектив? — клипаю глазами. Меня сейчас удар схватит, ты же была так хороша. — А что, не похож? — смеется она. — Мне кажется, все священные книги похожи на дешевое чтиво для малозначащих людей. Это как…персик похож на попу, но люди вопреки своей скромности не хотят признавать этого. Я вновь застыла, заворожённо глядя на покупательницу. Персики, попы, детективы, Библия. Кто ты такая, неизвестная покупательница? Смотрю на незнакомку в упор, от чего она поднимает руки, сдаваясь. — Не стреляй! — хихикает она. Хихикаю в ответ, утыкаясь в калькулятор. — Это я тут убиваю людей! — Тридцать один доллар пятьдесят один цент. — Ого! Вот почему все переходят на электронные книги, — вздыхает Она, раскрывая свой поросяче-розовый кошелек и вручает кредитку, хотя я вижу, что у покупательницы достаточно наличных. Значит, Она хочет, чтобы я узнала её имя. Намек понят. Выхватываю карточку. Молчание затягивается. Черт, почему я не поставила сегодня музыку? И в голову ничего не приходит. — Пожалуйста. — протягиваю чек. — Спасибо, — шепчет Она. — У вас классный магазин. Ставит подпись. Её имя — Лав Куинн. Очень поэтично — ну у неё родители и придурки… Лав! Серьезно? — Спасибо, Лав Куинн, — по доброму киваю. — Все зовут меня Лав. Куинн — слишком длинно и вычурно. — отвечает шатенка, немного накручивая прядь волос на палец. Она забирает пакет с книжками, не отводя взгляда, потому что хочет видеть, как я смотрю на неё. — Мимингер… Прочитала моё имя на бейджике. — Все зовут меня Лиз. Мимингер — слишком длинно и вычурно. Мы смеемся. Я ей тоже понравилась, иначе Лав не стала бы читать моё имя. — Пожелаешь мне хорошего дня? — спрашивает девушка, глядя в серые глаза напротив. В мои глаза. — Хорошего дня, Лав, — растаяв, говорю. Девушка напротив улыбается. — Спасибо, Лиз. Она пришла сюда не за книгами. Она назвала меня по имени. Улыбалась, слушала, болтала. И расплатилась не наличными или дебетовой картой. На чеке осталась её подпись. Вот она, передо мной. Прижимаю палец к ещё влажным чернилам, и её имя отпечатывается на моей коже.***
Стоя перед тобой, перед твоими окнами, Лав, я наблюдаю, выпивая шестой стаканчик кофе. Проблема лишь в том, что нас вряд ли поймут. Узнай кто-нибудь, что ты кончаешь по три раза за ночь в полном одиночестве, а я наблюдаю за тобой так же в полном одиночестве, и меня сочтут извращенкой. Однако люди в большинстве своем — конченые идиоты, которые любят дешевые секреты и ни разу не слышали про Полу Фокс и «Ханну и ее сестер». Так что, Лав, к черту этих уродов, верно? Мне нравится, что ты предпочитаешь справляться сама, а не наполняешь свой дом и вагину чередой убогих придурков. Ты — живое опровержение тошнотворной банальщины о засилье беспорядочных половых связей. У тебя есть принципы, и имя твое — Лав. Ты ждешь того самого — Единственного. Или Единственную. Готова спорить, так и говоришь про себя «Единственная», когда мечтаешь о ней. Обо мне. Люди нетерпеливы, они хотят все и сразу, а ты — с такими маленькими руками — готова ждать. Да будет благословенно имя твое. На наше счастье, в мире оказалась не так уж много Лав Куинн. Точнее, всего одна. Первое, что я должна была выяснить, — откуда ты родом, и, хвала Интернету, теперь, Лав, я знаю о тебе все. Найти твой профиль в «Твиттере» не составило труда:Лав Куинн. @TherealLove
Не держу невысказанных мыслей. Сочиняю песни. Читаю истории. Болтаю с незнакомцами. Дроэда — мой дом, Дублин— содом»
Ты музыкант. Как я. Родилась и выросла в Дроэде. Отпускаешь шуточки про островное кровосмешение (но сама к нему отношения не имеешь), мореплавание (хотя сама боишься кораблей) и героин (твой отец кололся). У тебя дружная семья, потому что все живут порознь. Тебе трудно приходится в городе, где никто никого не знает, хотя ты и переехала сюда уже четыре года назад, поступив в Дублинский университет. Была зачислена каким-то чудом из списка ожидания и сама до сих пор не веришь своей удаче. Любишь поленту и злаковые батончики со вкусом вишневого пирога. Не фотографируешь еду и концерты, но «Инстраграм» ведешь — выкладываешь старые снимки отца и свои детские фото. У тебя есть брат Клайд — ого, да твои родители точно чокнутые — и сестра Аня — нет, ну реально чокнутые, только немного иначе, чем я вначале предполагала. Согласно кадастровым записям, родительский дом всегда принадлежал твоей семье. Твои предки были фермерами, и ты любишь по случаю упомянуть, что они обжили Дроэду, а не просто осели в нем. Сплошные уточнения, предупреждения и оговорки, как на пачке сигарет, — многовато для профессионального литератора. Твой адрес я тоже нашла в Интернете. И он меня поначалу, честно говоря, сильно озадачил. Дом пятьдесят один по Генри-стрит. Ты что, мать твою, издеваешься? Там живут проститутки и блуждал Сид Вишес — давно, еще когда нынешние красотки плавали эмбрионами в околоплодных водах. Но ты-то как туда попала? Я смотрю, как ты перекладываешь быстрорастворимую овсянку в пластиковый контейнер, и приношу свои извинения: квартирку ты не насосала. Благословенный Интернет наставил меня на путь истинный. Ты её выиграла. Оказывается, ты выиграла конкурс эссе среди выпускников Дублинского университета, желающих продолжить обучение, но не имеющих своего жилья. Так что твоя нынешняя квартирка тебе не принадлежит. Да и вообще немудрено, что ты туда просочилась: с почти магистерской степенью по литературе грех не выиграть литературный конкурс. Ты ещё и в книгах разбираешься. Я уже тебя люблю. Я смотрю на тебя, Лав. Ты мутная и погруженная в себя. Твои окна всегда открыты. На них нет ни одной занавески. И твои богатенькие соседи наверняка знают, что ты разгуливаешь по дому голышом, питаешься полуфабрикатами и кричишь на весь дом, доводя себя до оргазма. Да какая из тебя певица? Ты эксгибиционистка! Актриса. Но пронюхай кто-нибудь, что я, капая слюной, исподтишка за тобой подглядываю, конченной посчитали бы меня. Хотя это ты чокнутая. Только тебя, конечно, никто ненормальной не считает: твоя вагина интересует всех соседей, а мое бренное тело, изрубленное шрамами, вызывает лишь пренебрежительное отвращение. Я живу на шестом этаже в доме без лифта в трущобах Дублина. Не собираюсь закладывать свои сиськи ради учебы в каком-нибудь дерьмовом университете. Получаю серую зарплату и держу телик с антенной. Твои гребаные соседи на меня даже смотреть не станут. Я потягиваю кофе, выдыхаю и смотрю на тебя. Ты как всегда на диване — то валяешься в одних хлопковых трусах, купленных на распродаже в интернет-магазине «Викториа’c сикрет» (я видела, как ты распаковывала посылку пару дней назад), то торчишь в телефоне (разыскиваешь красавицу из книжного магазина?), то пишешь (волосы собираешь в пучок, садишься прямо и начинаешь молотить по клавишам как бешеная, пока не утыкаешься в ядовито-зеленую подушку, которую обычно подкладываешь под голову, когда засыпаешь). Спишь ты, кстати, тоже на этом диване, свернувшись, как зверек.А я не чувствую себя как-то странно.
— Разреши, сис. Мимо меня протискивается какой-то придурок, благоухающий, будто только что из душа. Сбежал из недописанного сценария Брета Истона Эллиса? Переходит дорогу, приглаживает волосы. По-хозяйски поднимается по твоим ступенькам и без стука заходит в дверь, которую ты заботливо распахиваешь перед ним. Ты затаскиваешь его внутрь и набрасываешься с поцелуями, не дожидаясь, когда захлопнется дверь. Запускаешь свои руки — такие маленькие руки — в его шевелюру, и вы на какое-то время пропадаете у меня из виду, а потом появляетесь в окне. Он садится на диван, ты стаскиваешь с себя майку, забираешься сверху и трешься об него. Так не годится, Лав. Этот мужик, которого ты ласково называешь Микки, уходит спустя час, даже не поцеловав тебя на прощание. Ирод. А в сон тебя клонит ближе к вечеру, ведь ты сегодня целый день писала новую песню. Даже напевала её. Я запомнила.Поезд, поезд, номер ноль…
Глубоко уснула спустя ещё час. И чёрт, я начинаю действовать. Сейчас — всем насрать, приходит ли кто к тебе по ночам, им лишь интересно. Но мне очень опасно попадаться на люди. Даже глубокой ночью. Дверь в твой дом не закрыта, я диву даюсь, как ты халатно относишься к собственной безопасности. Пора преподать тебе урок. Я тихо пробираюсь к тебе. Ты сопишь, так сладко-сладко. На полу валяется твоя майка. Я её, пожалуй, заберу. В карман. В комнате пахнет мужчиной, боже, тебе самой не противно? Это же, мать его, отвратительно. Запах мужского шампуня. Я мешкаюсь, прежде, чем коснуться Лав. У неё гладкая и мягкая кожа, немного загорелая. Длинные, каштановые волосы. Длинные ноги. Коньячные глаза. Она мой идеал. Провожу рукой по плечам, к груди. Она спит так крепко. Наверное думает, что этот Микки гладит её. Нет, Лав, это я. Твоя любовь. Я оставляю легкий поцелуй на ореоле её груди. Вообще нет реакции. Супер, это то, что нужно.***
Спустя год наших отношений она знала обо мне буквально всё. Так же много, как я узнала о ней в первый день нашего знакомства. Лав узнала, кем я была до работы в книжном магазине, узнала, кем я была до Мимингер. Но не узнала, куда делся её старый телефон, куда делся её бывший бойфренд. Кстати, про него. Микки. По гороскопу я Рак: интуиция меня не подводит. Да и голова работает. Я знаю самый короткий путь к магазину, могу в два счета заткнуть и по-тихому выставить Кёртиса; помню, где мистер Муни хранит тесак — под половицей у каталожных ящиков, — потому что он у нас старомоден. Впрочем, и каталог наш не компьютеризирован. А еще я знаю, что Микки — полный кретин, поэтому, сбегая к нему по ступенькам, натягиваю приветливую улыбку и говорю с британским акцентом. Этого достаточно, чтобы он меня не узнал. — А вот и вы, автор «Домашней содовой»… — Мисс, большая честь для меня, — расплывается в улыбке этот волосатый жополиз в дорогущем блейзере и берет один из комиксов Хешера, которые я перетащила вниз из зала. — Атмосферное местечко. Здесь подают кофе? — Подают, да. — Чудесно, Мисс. Он направляется к клетке, я киваю и пропускаю его внутрь. Входит, осматривает полки под потолком, я незаметно достаю тесак. — У моей кузины в Ист-Хэмптоне такая же, — разглагольствует он, — Для попугаев. — Чудесно, — поддакиваю я и захожу следом. Он слегка напрягается и засовывает руки в карманы. — Что ж, Мисс, давайте начнем. — О нет, сэр. Мистер Херцог слегка задерживается. Я — его ассистентка, Уайли. Слышишь, Лав, я назвалась в честь твоего ковбоя. Но обещаю, что не кончу как он, одинокая и раздавленная. Я умею идти до конца. — Здорово с тобой познакомиться, Уайли, — натянуто улыбается Бенджи, стуча костяшками пальцев по балке. — Кедр? Вот идиот. — Красное дерево. — Осталось только птиц сюда запустить. — Нет, сэр. Он пятится и смотрит на дверь. — Я, пожалуй, наверху подожду. — Нет, Микки. Смотрит озадаченно. Они всегда теряются, когда получают по заслугам — когда справедливость торжествует. Делаю шаг вперед, Микки отступает. За мной первое слово… и последнее: — Можно сказать «рада познакомиться» или «приятно познакомиться», но только не «здорово познакомиться», — замахиваюсь. — Микки. Никогда. Я продержала его в клетке несколько дней, параллельно ведя его твиттер. Иногда мне кажется, что я становлюсь гуру Интернета. Новый компьютерный гений.А потом, когда мне надоело…
— Боже, ты вернулась! — облегченно вздохнул он, прислоняя руки к клетке. — Это, что, Макдональс? — Да, — отвечаю я с улыбкой, усаживаясь за стул. — Чизбургер. — Вау… Хах… — нервно смотрит по сторонам. Смотрит с жадностью, на то, как я посербываю Фанту и жую бургер с двойным луком и маринованными огурчиками. — Я тебе тоже принесла, — отвечаю, выуживая из упаковки молочный коктейль. — М-мне…? — Микки оживает. — Коктейль? — Да. Ты хотел его. — Безлактозный? — спрашивает, не веря. — Да. На соевом. Что ж, эта была чистая правда. Он во снах бредил этим коктейлем, а когда я приносила ему кофе, умолял, чтобы в нём не было молока. Только соя. У меня просто было сегодня очень хорошее настроение. Слишком хорошее. Мы с Лав отлично провели эту ночь. Я встала, подойдя к клетке. Открыла небольшой засов, ставя коктейль. Микки не решался. Думает, там яд. — Надеюсь, ты не брезгливый, — говорю, делая глоток его коктейля через трубочку. — Возможно, соя не так уж и плоха. — Боже, дай его сюда, скорее!!! Как только я закрыла камеру для еды со своей стороны, он выудил напиток, снимая крышку и выбрасывая трубочку. Даже не понюхал. Хах. Пил так, что по щекам и шее текли остатки. Бедный Микки. Присев на свое место, наблюдая за этим идиотом, я смаковала еду. Боже, гений придумал эти маринованные огурцы, серьезно. — Ну как? — спрашиваю. — Вкусно? Он довольно кивает, усаживаясь. Я хмыкаю. — Странно, — начинаю говорить. — Лав как-то упомянула, что у тебя аллергия на орехи. — И? Да, это так, — недоверчиво смотрит. Смотрит и начинает задыхаться. Постепенно. — Ореховый сироп и арахисовая пудра, — пожимаю плечами. — Очень вкусно. — Нет! — шипит он, хватаясь за горло. — Нет…нет…прошу… Пока-пока, вонючая ты скотина, Микки. Пока он задыхался в припадке, я дожевывала. Чизбургер был и вправду вкусным……Убила.
Пришлось вырывать из трупа зубы, чтобы не опознали, если соберутся его искать. Проветривать подвал от его трупного запаха тоже было ужасно. Везти в лес, сжигать. Он вонял. Впрочем, как и в жизни. Мы с Лав были прекрасной парой. Пока не появилась проблема серьёзнее Микки — Рози.***
5 лет назад.
— Лиз, — говорит Лав, — Это Рози. А я и так вижу. Она выше, чем я ожидала. С копной кудрявых волос, собранных в хвост. Ты рядом с ней выглядишь лилипутом, а она рядом с тобой — великаном. А я вообще гномом. Вы с разных планет. Она хлопает в ладоши, будто ты пятилетняя девочка. Терпеть не могу, когда девушки выше меня так зазнаются. — Здравствуй, Лизель, — говорит она высокопарно. — Я — Рози, хозяйка этого дома. — Приятно познакомиться. Она осматривает меня с ног до головы. Сука! — Ты без претензий, это хорошо. И спасибо, что не притащили с собой вино или еще что-нибудь. Эта девушка мне как родная. Так что по-свойски — без гостинцев. Лав столбенеет. — Черт, Рози, я совсем забыла! Она глядит на неё сверху вниз. — Малышка, я же сказала, это замечательно. Да и зачем нам дешевое вино? Лав краснеет, как провинившаяся школьница. А она смотрит на меня как на курьера, ждущего чаевых. — Я украду у вас даму на две минуты, Лизель. Ты покорно идешь за ней, а я… Я действительно выгляжу здесь как курьер: ни с кем не знакома и никому не нужна. Даже девушки не обращают на меня внимания. Эта Рози — редкостная сука, и она ненавидит меня точно так же, как я её. Всей душой. Одна её фраза, и ты, Лав, уже оправдываешься за то, что не принесла вино, не взяла с собой Линн и Чану, где-то поцарапала подаренную ею сумку. Еще фраза, и ты уже млеешь — она великодушно простила тебя, гладит по спине и просит не переживать. Когда она рядом, ты меня не замечаешь. Ты вообще никого не замечаешь. Рози Питч… мешает нам. В углу я замечаю резной деревянный комод, и ноги сами ведут к нему. Он великолепен — уникальная ручная работа: на одной дверце звезда Давида, на другой распятие. Хороший знак. Возможно, Рози, как и я, наполовину еврейка, наполовину католичка. Только я выросла без религии, а она — сразу с двумя. В нашей семье не праздновали ничего, а в ее — и Рождество, и Хануку. Ты возвращаешься. Вместе с ней. — Интересная вещь, правда? — Да, — я киваю. — Рози, я ведь тоже еврейка и католичка. — О Лизель, я принадлежу к методистской церкви, а не к католической, но мило, что ты ищешь сходства. — Угу, — только и получается у меня выдавить. Я отчаянно хочу домой. Она издевается. Вот стерва! К счастью, ты, Лав, так взволнована, что даже не замечаешь этого, — к ее счастью! Если б не ты, я проломила бы ей голову. Я не спрашиваю, кем она работает, но Рози, мать ее, считает нужным мне это сообщить: — Я архитектор. Проектирую дома. Сука! Я знаю, чем занимается архитектор. Правда, за всю свою жизнь ни разу живого не видела — только в кино. Она что, считает меня тупицей? Я еле удерживаюсь на плаву. — Очень интересно. — Нет, гораздо интересней то, что ты не училась в университете, — бьет она по больному, не давая опомниться. — Я всегда была исключительной конформисткой: родители окончили Дублинский университет, и я пошла туда же. — Так и я тоже конформистка: родители не учились в Дублинском университете, и я не поступила. Она смотрит на Лав. — Она забавная. Понятно, почему ты в неё влюбилась. Ты улыбаешься. Краснеешь. Я в порядке. А она снова заводит свою шарманку про то, как это потрясающе, что я не побоялась отказаться от формального образования. — Ничего особенного, — с трудом выдавливаю я и стараюсь переменить тему. — Чудесный дом. — Нет, Лизель, ты не права, — не унимается она. — Никогда даже не пытаться поступить — это не то же самое, что вылететь. Это заслуживает похвалы. — Она прекрасно начитана, — вставляешь ты, изо всех сил стараясь преподнести меня в выгодном свете. Конечно же, ты не можешь ей рассказать о том, кто я. — Неудивительно. — Рози улыбается. — Школа жизни оставляет гораздо больше времени для чтения.Это ни капли не гребаный комплимент, но я, сжав зубы, благодарю ее.
Рози поправляет шарфик и отчитывает тебя за раскуренную сигарету — видите ли, сейчас будет кальян. Со мной она наигралась. Пока. И принимается за тебя. Спрашивает, где Линн и Чана, ваши общие подружки. Ты извиняешься. Ты нервничаешь. Ты теряешься. Ты растворяешься в ней, а я мечтаю поскорее увести тебя отсюда. Она — лицемерная, мерзкая сучка, даже хуже, чем я представляла. Полная твоя противоположность. Ты — нежная и мягкая. Она — язвительная, жесткая и костлявая. В красных обтягивающих джинсах, какие ты никогда не надела бы. С татуировками. С густыми растрепанными волосами, красными губами, улыбкой Джокера, длинными тонкими руками и острыми, обкусанными до мяса ногтями. Ты излучаешь радость. Она, визгливая и болезненная, недотраханная и недолюбленная, сочится гноем, как открытая рана. Она тянет тебя к себе, и я, чтобы не усложнять тебе жизнь, извиняюсь и спрашиваю, где здесь туалет. Мне нужно нахуй сбежать отсюда поскорее, или я буду просить Смерть убить меня на месте.***
За каждым взлетом следует спад. Такова жизнь.
Мою надежду отобрала Рози. В такси ты, Лав, не отрываясь читаешь сообщения и строчишь свои. Ты рядом, но бесконечно далека. — Слушай, Лав… — Что? Даже не поднимаешь головы от телефона. Зачем тебе все эти люди, не имеющие к нам никакого отношения? — Не хочешь объяснить мне, что происходит? — В двух словах не расскажешь, — отмахиваешься ты. — Сердишься? — Нет. Не моя вина, что у тебя такие сволочные подруги и такая нездоровая тяга к показухе. Я лучше тебя, и ты это знаешь, иначе не стала бы гладить мою руку и оправдываться, что Рози вновь напугана. Видите ли, ей почудилось, что кто-то снова вломился к ней в дом и украл какую-то хрень. Чушь! Я наведывалась к ней всего однажды и не трогала ее барахло. Скептически хмыкаю. — Пойми, Лиз, она одна. Она напугана. И она моя подруга. — Знаю. — Так что нечего хмыкать! У тебя не хватит духу наехать на Линн или Чану, твоих подружек; роль девочки для битья сегодня придется исполнять мне. — Извини, Лав. Не хотела тебя обидеть. — киваешь. Ты великодушна. — Но, послушай, здание ведь очень высокое. На последний этаж так просто не заберешься. Ты выходишь из себя — аргумент не сработал. — Неважно, что там было на самом деле. Рози боится, и всё! Сдаюсь. Ты победила. Дальше едем молча. Линн и Чана (умнички!) не стали бы вызванивать тебя со свидания и плести, будто снежный человек пытается утопить их в источнике вечной молодости. Ты выскакиваешь из такси чуть ли не на ходу, я грустно расплачиваюсь и иду следом. Когда мы входим в здание, нас вполне можно принять за влюбленную пару. В лифте твой телефон звонит. Я слышу, как Рози верещит в трубку: — Куда ты провалилась? — Извини, мы уже поднимаемся. — Мы? — возмущается она. Связь прерывается, ты вздыхаешь: — Похоже, ночь будет долгой. — Мне уйти? Вижу, что тебе хочется этого, но, вместо того чтобы честно ответить, ты берешь меня под руку. — Будь с ней помягче. Я знаю, это непросто. Она пыталась покончить с собой. Несколько раз. Ей плохо. — Мне неприятно слушать, как на тебя орут. Улыбаешься и сжимаешь мою руку. — Ты моя защитница… — Точно. Беру твою руку, целую ее и обещаю всегда тебя оберегать… Лифт замедляется, вздрагивает, скрипит и открывается — прямо в ад. На полную катушку орет Элтон Джон. Рози с кухонным ножом в руке, безумная и всклокоченная, будто ее только что сняли с электрического стула, встречает нас на пороге. — Где тебя носило? — стонет она и, больше ни слова не говоря, разворачивается и уходит. Ты сжимаешь мою руку — «прости». Я сжимаю в ответ — «ничего». Мы следуем за разъяренной фурией в глубь ее огромной пустынной квартиры. Живи я здесь одна, тоже свихнулась бы. Десять минут общения с Рози Пич — и я опять чувствую себя курьершей, мнущейся на пороге в ожидании чаевых. Она разговаривает только с тобой, а стоит мне открыть рот, замолкает, ждет, пока я закончу, и продолжает ровно с того места, где заткнулась, не забывая добавить «как я уже говорила». Успокаиваю себя тем, что с Линн или Чаной она вела бы себя точно так же. И все равно, Лав, веселого мало. Я сижу на диване, откинувшись и вытянув ноги. Ты — рядом, только на самом краешке, вся подавшись вперед. Рози льет тебе в уши яд, а ты и не замечаешь. У меня нет сил смотреть, как ты ведешься, однако и остановить я ее не могу. Если расскажу тебе все, что про нее знаю, ты назовешь меня маньячкой. Хотя я не психопатка вовсе, я твоя защитница, Лав. Жизнь несправедлива. — Когда кто-то лезет к тебе в дом и двигает мебель, это ужасно. — встревоженно говорит Лав. Она как бедный маленький котенок. — И ты ведь совсем одна, Рози. — Да-да, — подвывает она. Больше не могу на это смотреть. Встаю и заявляю: — Я займусь расследованием. — Валяй, Лизель. — Есть подозреваемые? Ты обвиваешь рукой мою ногу, я глажу тебя по голове. Рози отворачивается и смотрит в окно (типичное поведение лжецов). — Возможно, унылый туповатый курьер из фреш-бара. — задумчиво врёт. — Хотя ума не приложу, как ему хватило мозгов сюда пробраться. У него, похоже, даже высшего образования нет… Без обид, Лиз. — Ничего. — Я без задней мысли. — Разумеется. Мне насрать на ее мнение. Я наклоняюсь, беру Лав, свою девушку, за подбородок и целую — в губы, с языком, не стесняясь. Встаю и киваю Рози, выходя из комнаты. Получи, сука. Забыла ещё кое-что. Однажды я пробралась в квартиру Рози, в надежде найти что-то интересное. И, мать мою, нашла. Фотографии на ноутбуке. Я думала, я маньячка, хотя нет, я так не думаю, но всё же. Боже… Рози. Ты попала. Ты на протяжении всей дружбы с Лав то и делала, что фотографировала её. И не просто. В майке. Шортах. Нижнее белье. Голой. Как вы занимаетесь сексом. Рози следила за Лав. Она была помешанной.И это был не конец.
Я хочу расслабиться, поэтому запираю дверь. Разуваюсь и прохожусь босиком по коврику из меха норки (настоящей норки, черт возьми!). Райское блаженство. Огромная кровать с балдахином и резным изголовьем застелена простынями от Ральфа Лорена (я проверила). А встроенный книжный шкаф ломится от изданий Вирджинии Вулф, старых и новых, дорогих и дешевых в мягких обложках. Оказывается, Рози бегает марафоны. Ленточки участника понатыканы в книги, как закладки. Провожу рукой по резьбе комода. Хорошая вещь, только вся верхняя крышка завалена пластиковыми тюбиками со средствами для волос. Какое варварство! На стене — гигантский телевизор. Куда ж без него? Хочу выйти на террасу, но дверь заклинило. Дергаю — давай, сука, открывайся! — и она поддается. Теряю равновесие, хватаюсь за комод, но, конечно, не удерживаюсь и лечу на пол вместе с парой тюбиков и зачитанным изданием «Своей комнаты», из которого на меховой ковер вываливается стопка фотографий. Поднимаю их — и поверить не могу своей удаче: это шестнадцать чудесных, откровенных снимков тебя. Надо отдать должное, Рози — великолепный фотограф. Снимки затасканные, заласканные, затроганные, на некоторых отчетливо видны отпечатки пальцев. Похоже, Рози любит тебя гораздо больше, чем я предполагала. Перебираю фотографии и не могу остановиться: одна лучше другой. Вот ты, восемнадцатилетняя или даже чуть младше, в свободной майке, без трусов, спишь распластавшись на спине в своей кровати. В окно льется солнечный свет, и ты, как ангел, почиешь в нем, глаза закрыты, ноги раздвинуты. Вот ты в бикини трогаешь пальцем воду, и бедра торчат, как аппетитный спелый персик. Вот ты ночью на пляже обнаженная занимаешься сексом с каком-то парнем. У Рози отличный фотоаппарат: видно все, даже твои глаза и набухшие соски. Опускаюсь на кровать — что за сладкие грязные снимки. Надо вернуть их в тайник. И улыбаюсь. Когда я привожу себя в порядок и спускаюсь, вы уже сидите на террасе. Теперь я смотрю на все другими глазами, и это проблема. Рози влюблена в тебя, Лав, однако ты моя, и, думаю, нам нелегко придется, пока она будет кружить рядом, строя из себя больную, притворяясь жертвой, разыгрывая покушения — делая что угодно, лишь бы привлечь твое внимание. Я боюсь даже смотреть на тебя, пока снимки еще свежи в моей памяти. Рози пьяна и жалуется, что ее вечно преследуют какие-то маньяки. Я сажусь на ручку кресла, как делают детективы в фильмах, и потираю подбородок. Кстати, после войны всегда хотела стать детективом. — Если позволите… Рози, я заметила, что ты принимаешь участие в марафонах. Тренируешься каждый день? — А что? — цедит она, испепеляя меня взглядом. Будь ее воля, придушила бы меня. И совсем не из-за того, что я не училась в университете. А из-за того, как Лав на меня сейчас смотрит. — Просто, — терпеливо объясняю я, — Если ты каждый день бегаешь, тебя может выследить любой извращенец. Ты всплескиваешь руками, шаль падает на колени. — Боже, Лиз! Она каждый день бегает по Центральному парку по утрам перед работой. — Совсем не каждый, — возражает Рози и делает музыку тише. Вот и славно, так я лучше слышу, как ты вторишь мне. — Не скромничай. Ты удивительная, бесстрашная. Я не решилась бы бегать одна в глуши! Пич пожимает плечами, но ей явно льстят твои слова. — Это небезопасно. — я киваю. — Знаешь, Лизель, я презираю всякие рамки. Меня не переделать. Ты берешь список подозреваемых, который вы набросали, пока меня не было, и что-то говоришь, но я не слышу, потому что перед глазами у меня фотографии. — Лиз! — окликаешь ты и поворачиваешься к Рози. — Еще есть варианты? Кто-то, с кем ты встречалась? Пожимает плечами. — Ну не знаю… Разве что Джаспер, он был сильно влюблен… Наглая ложь! Однако надо терпеть. — Этот парень, Джаспер, сильно обломался? Скажи я, что небо синее, Рози непременно поправила бы меня, что оно «сапфировое». Поэтому я не удивляюсь, когда она возражает: — Такие мужчины, как Джаспер, с честью принимают отказы. У них достаточно насыщенная жизнь, чтобы не зацикливаться на любовных неудачах. Ишь как мы заговорили. Стерва. Иду в атаку: — Я смотрю, у тебя много бывших? — Мы со всеми остались друзьями. Не в седьмом классе, знаешь ли, чтобы устраивать драмы. — Молодцы, — наношу я решительный удар. — Я вот не дружу со своими бывшими. Сложно, еще недавно испытывая бешеную страсть, просто вместе обедать. Возразить ей нечего. Я наклоняюсь и целую тебя. — Будь осторожна. — О, Лиз! — восклицаешь ты, явно переигрывая. — Спасибо за понимание. Я должна остаться. Ты — сама любовь, преданная и нежная. Провожаешь меня до двери и снова благодаришь. Мы целуемся. Элтон Джон опять орет на полную катушку. Я отпускаю тебя и велю возвращаться к подруге. Ты повинуешься.***
Проведенное в Германии в 2008 году исследование показало, что второе дыхание — не миф. И видимо, со мной что-то не так, раз я восемь гребаных дней каждое утро бегаю за Рози по парку, а оно до сих пор ко мне не пришло. Ты живешь у нее уже вторую неделю — на случай если маньяк вдруг надумает вернуться. За это время мы встретились всего два раза. Первый — семь дней назад. Ты пригласила меня к себе, когда Пич милостиво отпустила тебя домой за вещами. Собирая сумку, ты поинтересовалась моими планами на День благодарения. Я наврала, что ужинаю с мистером Муни и его семьей. Ты поверила и сказала, что сама останешься у Пич, потому что она впадает в депрессию, когда приезжают родственнички. Мы дурачились, когда ты вдруг замерла и схватилась за голову. Я испугалась. что все кончено — предложишь расстаться. Но ты положила ладонь на мою руку и заявила: — Прости, Лиз, дело не в тебе. С тех пор как папа умер, не люблю праздники. Я обняла тебя и сказала, что понимаю. Потом мы смотрели «Идеальный голос», и у тебя зазвонил телефон — снова Рози. Ты поставила фильм на «паузу», извинилась, попросила меня уйти и сняла трубку. Когда за мной закрылась дверь, ты включила громкую связь. Я спряталась под окном и стала слушать. После обычной бессодержательной болтовни Рози заявила: — Моя мама обедала с мамой Микки. — И?.. — Тебе не интересно? — Микки — избалованный инфантил. И наркоман, — ответила ты совершенно спокойно, значит, он тебе уже безразличен. — Творческие люди порой несдержанны, — попыталась раскачать тебя Рози, но ты не повелась. — Он сейчас, наверное, уже где-нибудь в Китае, нюхает героин и трахает азиаток. Ты читала его твиты? Сплошная тупость и банальщина. Честно, Рози, мне насрать на Микки. Он-то обо мне не думает. — Тише-тише. — Прости. Терпеть не могу паковать вещи — всегда завожусь. — Ты можешь брать мою одежду, пижамы и все остальное.Черт! Да она хочет тебя.
Ты поблагодарила, сказала, что тебе пора идти, и повесила трубку. Написала мне сообщение с извинениями, я мило ответила. А потом ты вместо меня отлюбила подушку. Я слышала. Мне понравилось. Вторая встреча была три дня назад. Мы втроем — ты, я и вездесущая Рози — сидели в донельзя пафосном ресторане «Блаженство», потому что только там подают шоколад, который этой дуре можно есть, а ей на фоне стресса, видите ли, очень хочется сладкого. Нас посадили за детский стол, и я вынуждена была смотреть, как великовозрастная дылда Рози поглощает громадную плошку шоколадного мороженого. Тогда как при синдроме болезненного мочевого пузыря — синдроме, не заболевании, Рози! — нельзя есть такое, я читала исследования. А она говорила, что этот синдром именно у неё. Лгунья. Она болтала больше нас обоих. И когда я попыталась под столом взять твою руку, ты отстранилась и похлопала меня по коленке — мол, спокойно, Лиз. И потом на улице, когда я поцеловала тебя на прощание, ты не разжала губ. Праздники начались ужасно. Явились родные Рози, и ты все время торчишь с ними. Видимо, я перестала быть твоей девушкой, раз ты даже не позвала меня жрать гребаную индейку с ее семьей. Кёртис попросил дать ему отдохнуть, и я с утра до вечера вкалываю в магазине.И еще я начала бегать.
Чтобы чем-то занять себя, пока все празднуют и обмениваются подарками, я вышла прогуляться, и ноги сами принесли меня к дому Рози, потому что там ты. В первый раз я побежала, когда эта дылда выскочила ранним утром из подъезда и чуть не заметила меня. Попадись я ей на глаза, она решила бы, что это я — маньяк, который ее преследует. Пф, не правда, я метр пятьдесят шесть, какой из меня маньяк? Второй раз я бежала уже не от нее, а за ней. С единственной целью — свернуть ей шею. Но, конечно, не догнала, и это взбесило меня еще больше. Так что я принялась бегать каждое утро. И даже купила специальные кроссовки, потому что в кедах ноги стираются. Теперь мои носки тоже в кровавых следах, как у Рози. Когда я после пробежки прихожу в магазин, то валюсь с ног. Байку про то, что бег наполняет энергией, придумали бездельники, которым потом не приходится весь день работать. К десятому дню, Лав, я так по тебе соскучилась, что не спасают даже воспоминания о тех фотографиях. Я больше так не могу, Лав! На одиннадцатый день я выхожу на пробежку во всеоружии: в новых трениках, в кроссовках и даже с дурацкой повязкой на голове. Рози появляется позже обычного, потому что вчера вы пили. Бежит она медленно. Холодно, ноги гудят, я сыта по горло бессмысленной беготней. Хотя должна признать: затягивает. С тех пор как я начала, не прошло и двух недель, а будильник по утрам я уже не завожу. В армии было так же. Рози без энтузиазма трусит по булыжной дорожке, не смотрит по сторонам. Нормальные девушки бегают по хорошо освещенным людным тропинкам, а эта выскочка выбирает самые глухие и темные. И я следую за ней, потому что Лав не может лететь свободно, пока рядом она, мерзкая вожделеющая тебя извращенка. Это надо же было придумать такую гнусность — фотографировать спящую! Я должна остановить ее. Прибавляю скорости, догоняю. Чувствую запах ее пота. Элтон в наушниках орет:Кто-то спас сегодня твою жизнь, жи-и-и-и-изнь!
Эта кто-то — я, и я спасу тебя, Лав. Обещаю. Собираюсь с силами и прыгаю на нее. Костлявое тело валится как подкошенное. Она вскрикивает, но тут же замолкает, ударившись головой о камень. Готово, Лав, лети свободно. Элтон радуется:«Этой ночью я сплю один. Вовремя спасенный. Слава всевышнему, моя музыка еще жива».
Жаль, что Рози была не такой искренней, благодарной и честной, как он. Новость об очередном трупе в Центральном парке никого не удивит. Девушки, бегающие в одиночестве по темным дорожкам, сами напрашиваются — нечего заглушать здоровый инстинкт самосохранения дурацкими модными веяниями. У меня с инстинктами всё в порядке: я бегу, как никогда раньше не бегала, пересекаю улицу, ныряю в метро. Теперь можно проблеваться. Останавливаюсь, облегчаюсь. Немцы все-таки правы: второе дыхание существует. Я почувствовала это, когда днем от тебя пришло сообщение: Лав: Извини, встреча отменяется. Я в больнице. С Рози. Какая больница? Она должна быть в морге. Делаю вид, что ужасно удивлена (еще бы, ведь я не маньяк-преследователь), и спрашиваю, что случилось. Сообщаешь плохую новость: на нее напали в парке, и хорошую (кому как): Лав: Повезло, что ее сразу нашли. Иначе бы… Я: Она выкарабкается? Лав: Физически — да. У нее обычное сотрясение мозга. Но эмоционально она раздавлена. Какое-то время ей придется побыть в больнице. Предлагаю тебе свою помощь, ты отказываешься. Ничего, я найду способ доказать тебе свою преданность. И не стану намекать, что эту живучую стерву оставили в больнице лишь потому, что ее отец состоит в совете попечителей. Подумать страшно, сколько по-настоящему больных людей останутся без квалифицированной медицинской помощи из-за этой притворщицы.***
Я не злюсь. Правда. Совсем. Ты хорошая подруга. Родители Рози свалили в Сан-Франциско, а ты осталась за ней приглядывать. Я не стану изводить тебя, как Линн и Чана, которые твердят о «созависимости» и отказываются навещать Рози в больнице. Я не злюсь. Нет-нет. И докажу это: пошлю Рози цветы с улыбающимся желтым воздушным шаром в придачу. Разве станет тот, кто злится, покупать воздушный шар? Никогда! И с клиентами я сама вежливость. И Кёртиса не ругаю за опоздания. Я даже не сделала ему замечание, когда он забыл дозаказать Кинга, которого мы до сих пор продаем с утра до вечера. Но я не злюсь, нет. Не злюсь на тебя. На Кинга. На покупателей. На Рози. Мне даже жаль бедняжку. Я умею ждать, Лав. В нашем гребаном мире только бестселлеры распродаются быстро, любовь требует времени. Я понимаю. Ты очень занята. Понимаю. Тебе надо готовиться к занятиям. Понимаю. Ухаживать за Рози. Понимаю. Ты не избегаешь меня. Понимаю. Тебе дают задания по учебе. Понимаю. Рози не любит, когда рядом полторашки. Понимаю. У тебя просто не хватает времени писать мне часто. Понимаю. Ты думаешь обо мне, когда ложишься в нашу кровать. Понимаю. Видишь, Лав, я не инфантильная нарцисска, которой насрать на окружающих. Я рано встаю, бегаю, продаю Кинга, читаю Кинга, обедаю одна, ужинаю одна и не упрекаю тебя, что ты меня уже который день динамишь. Ни словом! Воздушный шар обошелся мне почти в десятку баксов с налогом. Когда я спросила, доставили ли его, ты ответила каким-то не своим голосом: — Да. Доставили. — Что-то не так? — Ничего, Лиз, забудь. Ей сейчас трудно угодить. — Что за хрень? Я не быкую, просто хочу, чтобы ты была честна со мной. — Лиз, не бери в голову. Всё в порядке. — А по-моему, нет. Ты тяжело вздыхаешь. И говоришь со мной таким же тоном, как Рози — бездельница из пентхауса, которая просыпается в спальне, где нет ни одной вещи из «Икеи», и пьет доставленный курьером свежевыжатый сок. — Не злись. — Я не злюсь, Лав. — Нам обеим показалось, что прислать такой шар было несколько… нетактично. — Нетактично? — Просто улыбка… — Это шар с пожеланием скорейшего выздоровления. — Не все так просто, Лиз… — Я заказала его на сайте в разделе «Скорейшего выздоровления». — Да, но она не ногу подвернула на теннисном корте. — Лав, не придирайся. — Я не придираюсь. — Я никого не хотела обидеть. — Знаю, Лиз. Просто желтое улыбающееся лицо — не лучший подарок тому, кто только что пережил нападение психопата. — Прости. — Тебе не за что извиняться. — Лав, может, встретимся, выпьем кофе? — К сожалению, совсем нет времени. Между нами пропасть. И мне хочется взять этот гребаный шар и разорвать в клочья. Или обмотать его вокруг шеи Рози и как следует затянуть, потому что только такая конченая сука, как она, могла закатить истерику по поводу обычного воздушного шара!***
Рози уехала за город, в свой особняк. А я взяла отгул с работы на три дня, чтобы успеть доехать до пригорода, найти жилье и наблюдать за Рози остальные два дня. А вот сегодня эта сука отстанет от тебя навсегда. Солнце уже всходит. Ждать осталось недолго. Скоро появится Рози. Одна. Рози не ценит доставшиеся ей по праву рождения земные блага, не ценит этот загородный дом в тихом месте, где самая большая угроза — песни Тейлор Свифт; вот и Лав не ценит свой чудесный голос, свой талант. Времени остается совсем мало. Спускаюсь к воде. Мне нравится наблюдать за тем, как набегающие волны смывают мои следы. Вспоминается притча из школьной программы — о человеке, который брел по пляжу вместе с Иисусом и заметил, что временами на песке остается всего один след. Он спросил, почему Бог оставлял его, когда был больше всего нужен. И Иисус ответил, что в те моменты нес его на плечах. Мне же казалось, что было ровным счетом наоборот и это человек тащил Бога, как кришнаит несет свой тамбурин или еврейский мальчик, прошедший обряд бар-мицвы, — Тору. Сложно представить Иисуса Христа катающим на закорках всяких уродов. А я сейчас вообще иду, не оставляя следов. Выкусили?! Да, я немного раздражена — признаю́. Но это из-за голода. Пересекаю настил, устроенный какими-то идиотами, которых, видимо, чем-то не устроил мягкий белый песок на пляже. Наконец появляется Рози, пока только яркая красная точка на горизонте. Разогревается, растягивается и начинает пробежку. С каждым мгновением я слышу ее все четче: ее дыхание, голос Элтона Джона в наушниках. Она проносится мимо. Я выскакиваю из землянки, как черт из табакерки, и следую за ней. Она не слышит. И ничего не боится. Хватаю ее за волосы, заваливаю и сажусь сверху. Ее губы в песке. Я достаю из кармана камень. Рывком она оборачивается. Какие же у нее прекрасные глаза. Не замечала. Узнает меня и шипит: — Ты… Голос Элтона заглушает шум волн. Опускаю камень ей на голову. Кончено. Переворачиваю тело. Меня трясет. Рози покоится с миром. А что же я? Я и вправду чувствую себя в западне, одна с холодным, тяжелым телом. Кажется, что Элтон поет громче, или просто Рози стала тише. Надо действовать быстро. Нагружаю ее карманы камнями. Карманов много, поэтому приходится сделать несколько ходок. Я опускаю Рози Пич. Открываю почту и пишу тебе письмо с её аккаунта. Слова приходят сами.«Лав, я ухожу. На пробежке мне показалось, будто рядом следует Вирджиния Вулф. Она говорила: «Неприятно, когда тебя выставляют, но гораздо хуже, если держат взаперти». Это правда. А еще хуже быть запертым в ожидании того, кто не собирается приходить.
Отдыхай. Люблю тебя, Лав.
Прощай,
Рози.».
***
4 года назад.
«Скоро буду дома». Ты отвечаешь сразу: «ОК». Сегодня «ОК» уже не кажется таким ужасным. Жизнь прекрасна, и тревожиться не о чем. Никогда еще я не ощущала такого спокойствия. Сажусь в вагон и мчусь домой — к тебе. Не спеша поднимаюсь из метро, выхожу на улицу. Торопиться некуда. От всего сердца хочу насладиться предвкушением, от всего сердца хочу тебя любить и скучать. Черт! Похоже, я начинаю говорить фразами с поздравительных открыток. Впрочем, плевать. Я заслужила счастье. Всю жизнь я чувствовала себя изгоем и не понимала, как у других получается обзаводиться работой, семьей, друзьями. Сколько себя помню, Рождество я встречала без подарков, а День благодарения — без индейки. Я ждала, Лав. И теперь ожидание кончилось. Открываю дверь подъезда. Ключ заедает, потому что свой я отдала тебе, а себе оставила старый, ржавый. Теперь меня ждешь ты, и список из девяти вещей, которые я люблю в тебе, составляется сам, хотя мне уже и не надо делать домашнее задание. № 1. Лав плюет на стереотипы: она знает, что отсутствие высшего образования — это не клеймо. № 2. Лав любит меня по-своему. № 3. Лав не боится признаваться, что ей нравится быть со мной. № 4. Рядом со мной Лав просыпается счастливой. № 5. Лав не умеет готовить, как и я. Она говорит, что это прекрасно — мы будем учиться вместе. № 6. Лав полезла в словарь смотреть значение слова «солипсический». Теперь в ее лексиконе масса моих словечек. № 7. Когда Лав кончает, прижимается ко мне всем телом. Ее грудь отвечает на мои прикосновения. Она — сама податливость. № 8. Лав умеет радоваться за других. И гордится тем, что свела Итана и Блайт. Она добрая. № 9. Лав помнит все, что я говорю. Или не помнит ничего — что тоже прекрасно, ведь, по ее словам, она так в меня влюблена, что глохнет от страсти в моем присутствии. Я больше не могу ждать. Хочу тебя. Взлетаю по оставшимся ступенькам, распахиваю дверь и… Диск с «Идеальным голосом» выскальзывает у меня из рук. Гобелен, которым я прикрыла дыру в стене, валяется на полу. Ты смотришь на меня глазами, полными ужаса. В руках у тебя… Шкатулка. Коробка. Почему я не заперла ее на ключ? Почему не спрятала получше? Тут же валяются трусы; значит, потайное отделение ты тоже нашла. Ты дрожишь от страха, будто я не твоя любимая Лиз, а монстр из фильма ужасов, или ротвейлер, или письмо с отказом. Делаю шаг тебе навстречу. — Лав… — Нет, — шепчешь ты, — Нет. Ты боишься. Осуждаешь, брезгуешь, хочешь уйти, не желаешь ничего слушать — коллекция тебя напугала. Искромсанная коробка — моя святая святых — валяется на диване. Ты воспользовалась моим отсутствием и рыскала здесь, как канализационная крыса. Другая на моем месте пришла бы в ярость, но я не такая. Я вижу, Лав, что ты сейчас не в себе и не можешь отвечать за свои поступки. Оглядываешься по сторонам в поиске пожарного выхода, будто собираешься спасаться бегством. Несешь какую-то чушь, словно не было вчера тыквенного пирога и планов пожениться. — Лав, успокойся. Ты же не будешь прыгать в окно или выбегать на улицу в таком состоянии? Ты отступаешь и обзываешь меня «проклятой извращенкой». Я вижу, это сказано в сердцах. Если б ты боялась меня по-настоящему, то попыталась бы сбежать. Я ведь тебя знаю, Лав. Я вижу, что тебе польстило твое открытие. Ты любишь внимание и обожание, а эта коробка — наглядное доказательство моей безмерной любви. Постепенно ты смиришься, поймешь, успокоишься, надо только действовать терпеливо. Сейчас у тебя шок. От твоего крика у меня начинает болеть голова. Я срываюсь. — Да заткнешься ли ты уже наконец?! Я же не обзываю тебя извращенкой, хоть ты и залезла в мой тайник! Думаешь, мне приятно? — У тебя целая коробка моих вещей!.. Я ухожу! — Давай не будем рубить сплеча. Если уж начистоту, Лав, я точно так же могу заявить, что бросаю тебя, — ты ведь рылась в моих вещах. — Поверить не могу… Ты сумасшедшая. Психичка! — снова заводишься ты, стуча зубами.Еще не устала от своей истерики?
— Успокойся, Лав, — прошу я. — Присядь на диван. Ты багровеешь и вновь начинаешь обзывать меня психопаткой-извращенкой-маньячкой-идиоткой-негодяйкой. Я жду, когда ты успокоишься, и не злюсь — ты же не серьезно. Помню, как в прошлом месяце ты наорала на меня лишь из-за того, что я выкинула недоеденное протухшее бурито из твоего холодильника. Зато на следующее утро ты поцеловала меня в щеку и промурлыкала: — Прости меня, Лиз. Я не чокнутая. — Знаю, Лав. — Обещаю больше так не срываться. Конечно, я простила тебя тогда, у нас ведь абсолютношения. С той ссоры прошел как раз месяц. Теперь ты опять не в себе. Любой, кто зашел сейчас в комнату, понял бы это. И попытался бы защитить меня, и попросил бы тебя сбавить обороты и не сыпать оскорблениями. По-твоему, я извращенка, маньячка, психопатка, помешанная. Я молчу — мне нечего на это ответить. — И давно это продолжается?! — Не надо на меня орать. — Давно? — спрашиваешь ты, понижая голос (хорошо, что ты меня слушаешься — возможно, еще есть надежда). — Ты произвела на меня огромное впечатление при нашей встрече. Ты флиртовала, и у нас была связь. Я не хотела сразу обрушивать на тебя свою любовь. Я ждала. — Вот как? — хмыкаешь ты, скрещивая на груди руки. — А потом я узнала тебя еще лучше, — продолжаю я. — Я была покорена и очарована тобой, Лав. Я люблю тебя. В этой коробке нет ничего ужасного, поверь. Ты глядишь на коробку, потом на меня. Я в растерянности. Настоящий смотритель знал бы, что делают в таких случаях. Я мечтала разобрать мою коллекцию вместе с тобой, чтобы ты поняла всю глубину моей страсти, крепость наших уз и преданность моей любви. Но сейчас не лучший момент: у тебя ПМС, ты напугана неожиданностью и бубнишь что-то про мертвую Рози. — Сама посмотри, — предлагаю я, потому что назад дороги нет. Ты не можешь просто засунуть свои трусы обратно в коробку и уйти. Да, совсем не так я себе представляла этот момент… Тем не менее сейчас я должна сохранять дистанцию — ради блага зверя и для своей безопасности. Ты просишь дать нож, я мотаю головой. Осматриваешься в поисках острых предметов и своего телефона, однако все надежно убрано, Лав, я очень предусмотрительная. Тебе остается рвать скотч зубами. Берешь коробку и принимаешься ее разбирать. Мне есть чем гордиться — я собрала там все самое важное: твои письма, твои песни, твои снимки, сделанные мной и переснятые с фотографий Пич, пряди волос, твой первый чек из книжного магазина, который свел нас вместе, и скриншот твоего твита, в котором ты шлешь к черту Микки. Ты потрясена и заворожена силой моей любви. Не веришь своим глазам и не в силах отнять ладонь от губ, когда перелистываешь страницы, достаешь свои лифчики, блейзер Микки, телефон Рози. Ты сразу узнала их и молча подняла на меня глаза. Я киваю. Да. Солнце уже зашло. Коробка опустела. — Можно мне стакан воды? — Нет, Лав, нельзя. И все начинается сначала. Только теперь к прошлым оскорблениям добавляются другие — убийца, преступница, лгунья. Дорогая моя, ты знала, что я такое. И верила мне. Я сохраняю спокойствие. Смотритель должен быть собранным, когда зверь выходит из-под контроля. Ты налетаешь на меня, и приходится принимать меры. Ты хоть и выше меня, но я сильнее, Лав, что я запросто хватаю оба твоих запястья одной рукой и валю тебя на диван. Бороться бесполезно. Ты сдаешься и обещаешь вести себя хорошо. Я отпускаю тебя и возвращаюсь на свой пост у двери. — Я ухожу, Лиз. — Ты не можешь уйти в таком состоянии, — говорю я спокойно (кто-то из нас двоих должен сохранять спокойствие). — Люди часто потом жалеют о том, что делают, находясь во власти эмоций. Ты даже не пытаешься прорваться мимо меня. Поняла, что я сильнее. Осматриваешься по сторонам, как зверь, и бежишь в спальню — в мою спальню! — тянешься к полке — к моей полке! — и бросаешь в меня Дэна Брауна, которого сама же и подарила. — Где мой телефон, Лиз? Я подобрала его на полу, когда зашла в квартиру. Пришла пора отвечать за свою безалаберность. — Тебе не нужен телефон, Лав. Сядь на кровать. — Ты больная сука! Сука! Ненавижу! — Прекрати, Лав. Из меня вышла бы отличный смотрительница: я медленно приближаюсь к взбесившемуся зверю. Ты в ярости. Ты заставляешь меня делать ужасные вещи: заламывать тебе руки, зажимать рот, придавливать коленом к постели — к нашей постели. Ты брыкаешься. Плюешься. Визжишь. Но, Лав, это не тот район, где соседи обращают внимание на такие мелочи. Никто не придет ко мне жаловаться на шум. Сейчас ты представляешь опасность для окружающих. Ты себя не контролируешь, и я нужна тебе как никогда. — Если не прекратишь орать, сорвешь голос, как героиня в твоем любимом фильме. — Извини, — бормочешь ты. Я не ослабляю хватку. Поднимаешь на меня глаза и заявляешь: — Лизель, давай поговорим. Не смеши, Лав. Я не стану с тобой ничего обсуждать, пока у тебя истерика в полном разгаре. Совсем за идиотку меня держишь? Однако ты не унимаешься: — Ну пожалуйста, Лиз, прошу тебя. К сожалению, ты имела неосторожность плюнуть мне в лицо. И теперь я уже не люблю твои губы. Наступил самый тяжелый и неприятный момент в работе смотрителя, когда приходится спасать зверя от него же самого, от его дикой, необузданной, животной натуры. Я поднимаю тебя с нашей кровати, ты сопротивляешься. Брыкаешься. Кричишь. Кусаешься. Но твое крошечное, как у Натали Портман, тело — ничто по сравнению с моими карликовыми сантиметрами и военной хваткой. Я считаю до трех, давая тебе шанс угомониться. Ты не сдаешься, продолжаешь бесноваться. На счете «три» я беру твою головку в свои руки — прости — и бью об стену — прости. Тебе будет стыдно, когда ты придешь в себя и поймешь, на какие поступки вынудила меня.***
Тебе бесполезно звать на помощь. Я спускаюсь по лестнице, аккуратно придерживая тяжелую сумку с ноутбуками. — Ну все, Лав, хватит, — пытаюсь успокоить я тебя. Выглядишь ты ужасно, бедняжка. Волосы всклокочены, глаза покраснели от слез. — Чего ты добиваешься, Зусак? — Я здесь. Всё в порядке. Ты не сводишь глаз с компьютера, который я оставила на стуле, снова орешь и зажимаешь уши руками. Я ничего не могу понять, ведь «Идеальный голос» — твой любимый фильм. Подхожу ближе — черт! — я забыла нажать кнопку воспроизведения. И вместо фильма повторяется только заставка. Снова и снова. А ты, похоже, уже давно проснулась. Отключаю звук. — Ну вот. Так лучше, Лав? Ты ревешь, но киваешь (вроде бы). Я прошу тебя подойти к ящику, куда только что бросила две карточки. На одной написано «ДА», на другой — «НЕТ». — Лиз… — вновь начинаешь ты, вместо того чтобы слушать, что тебе говорят, и делать, что велят. — Лиз, послушай. Я погорячилась… — Лав, возьми карточки, — повторяю я, но ты смотришь на меня, как на сумасшедшую. — Бери. Чем скорее закончим, тем скорее я тебя покормлю. Слушаешься. Садишься на лавочку лицом ко мне. Я вижу, что ты немного поела и выпила почти всю воду. Умничка! — Экзамен устный, — объясняю я, и ты заходишься в смехе. Я очень хочу, чтобы ты справилась, поэтому делаю вид, будто не замечаю твоей неуместной выходки. — На каждый вопрос нужно отвечать «да» или «нет». У тебя есть возможность изменять уже данный ответ, если потребуется. — Ты шутишь, Лиз? Я не отвечаю. Ты снова начинаешь реветь. Если б мне пришлось смотреть заставку от «Идеального голоса» пять часов подряд, я тоже была бы не в форме. Достаю свои записи и зачитываю: — Да или нет? У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином? — Нет, — огрызаешься ты. Я очень хочу, чтобы ты успешно прошла тест, поэтому повторяю вопрос: — Еще раз. У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином? Да или нет? Я намеренно не употребляю слово «доктор». Ты опускаешь голову. — Нет. Вздыхаю. — Уверена? Наконец ты начинаешь открываться мне — медленно, лепесток за лепестком, как цветок навстречу весне. Заправляешь волосы за ухо и признаешься: — Все сложно. — Послушай, Лав, это не «Фейсбук». Ничего сложного. Да или нет? Ты вскакиваешь, колотишь по клетке, рвешь на себе волосы, рычишь, зовешь на помощь. Мне страшно за твою жизнь. А твой чудесный голос — не ровен час сорвешь его! Я откладываю блокнот. Подхожу ближе. — Я люблю тебя, Лав. И не хочу убивать. — Тогда выпусти меня. — Подожди, — говорю я и возвращаюсь на место. — Да или нет? У тебя интрижка с твоим психотерапевтом Ником Анжвином? Стонешь и пинаешь клетку, но поднимаешь верную карточку. Да! — Правильно. Ставлю галочку. — Лиз, — опять зовешь ты и падаешь на колени, как сиротка на паперти. — Пожалуйста, не наказывай доктора Ники. Это была ошибка, понимаешь? Мы спали всего один раз, и теперь все кончено. Всего одна глупая ночь! Нет, Лав, это была не одна глупая ночь. — Следующий вопрос, — объявляю я и собираюсь с силами. Мне тяжело. — Да или нет? Лизель Зусак есть за что любить? Ты фыркаешь и отвечаешь быстро, уверенно, не задумываясь: — Да, конечно. Ты шутишь? Сложно сказать, за что тебя можно не любить. Я всегда говорила, что ты умная — умнее всех, кого я знаю. Ты классная, веселая, умная. Настоящая. Я боялась, что ты начнешь говорить что-то подобное. И подготовилась: достаю из сумки твой «Макбук». При виде его ты начинаешь рычать. Пинаться. Бить кулаками по клетке. Ведешь себя как капризный ребенок. Жду, пока истерика прекратится. Я знаю, что ты любишь меня и твои письма ничего не значат, но мы не сможем двигаться дальше, пока не выявим правду. Ты сама, первая, полезла в мои вещи. У меня просто не было другого выбора, как залезть в твои. Я читаю письмо, которое ты отправила вчера Ники с тайного аккаунта: — «Ники, милый, я пытаюсь порвать с Лизель, её и любить-то почти не за что, мне её просто жаль: я — лучшее, что случалось с ней в жизни. И еще, честно говоря, порой я просыпаюсь ночью от мысли, что не хочу быть мачехой. Кстати, можешь вернуть «Что они несли с собой»? Спасибо». Закрываю «Макбук» с непроницаемым лицом. Профессиональная этика требует, чтобы проверяющий сохранял эмоциональную дистанцию. Повисает напряженная тишина. Кажется, что книги слушают нас, дышат, ждут. — Хорошо, — говоришь ты, и я чувствую, что мы выходим на новый уровень. — Я — сволочь, Лиз. Классическая сука. Ты всегда смотрела на меня с таким обожанием, что мне было не по себе. И я честно собиралась забрать все твои книги. Мне хочется обнять, и расцеловать тебя, и признаться в любви, но я сдерживаюсь. — У тебя есть две минуты на объяснение. Я очень хочу подсказать правильный ответ, но это будет нечестно. Запускаю секундомер на телефоне. Ну же, Лав, давай, ответ очевиден. Всего-то надо сказать, что подашь жалобу на Ники, чтобы у него отобрали лицензию. Чтобы жена выгнала его из дома и он сдох на улице, один, как подзаборный пес, с чемоданом идиотских записей, которые ему негде слушать. А потом ты должна осознать, что тебе вообще на него наплевать. Что единственная, кто тебе нужна, — это я. Прошло пятьдесят девять секунд отведенного времени, а ты все молчишь. — Ладно, Лиз, — заявляешь наконец, хлопая себя по бедрам. — Хватит! Да, я влюбилась в женатого и увела его из семьи. Я сука. Признаю и не собираюсь валить вину на родителей. Все-таки я уже не малышка, мне двадцать пять лет. И не мне одной не повезло с отцом. Неправильный ответ. Ники основательно промыл тебе мозги; будет непросто (и физически, и эмоционально) выбираться из этой ямы. Однако ты стараешься, я вижу. Открываю «Макбук» и объявляю: — Следующий вопрос. Проверка понимания прочитанного. Ты писала: «Прости меня, Ники. Думаю, я никого не смогу полюбить так же сильно, как тебя». Ты вскакиваешь и машешь руками. — Прекрати, Лизель, пожалуйста! Я поднимаю руку. Тихо! И продолжаю читать: — «Хочу тебя постоянно. Со мной такого еще никогда не было». Снова перебиваешь: — Я всем так говорю, Лиз. Парней это заводит. Неужели ты поверила? Я срываюсь и отвечаю: — Мне ты так никогда не говорила. — Потому что ты девушка и на дешевку не купишься. Ты — особенная. Да, «особенная, яркая», я помню. Ты очаровательна, но тест еще не закончен. К тому же, Лав, я полагала, ты не из тех, кто сдает экзамены за счет красивой мордашки и сексуального голоса. Продолжаю чтение: — «Мне кажется, ты любишь свою жену больше, чем думаешь, а я, наверное, смогу полюбить Лизель». Снова перебиваешь: — Я люблю! Люблю тебя, Лиз! Не обращаю внимания. — Теперь ответ Ники: «Ты хочешь знать, что я думаю, Лав? Я думаю, что ты — эгоистичная, грязная сука. Желаю удачи. Такой беспринципной твари, как ты, она точно понадобится». Закрываю «Макбук» и беру блокнот.***
В таком темпе прошел месяц. И в один момент, я оступилась. Доверилась.Открыла клетку.
Ты лежала. Ты не дышала, я видела. И когда я опустилась, чтобы нащупать её пульс…Лав напала на меня.
Ты обманула меня, лживая сука! Хватаешь меня за лодыжку и дергаешь, я падаю на бок и тут же получаю от тебя в живот. До чего же больно! Ты не исчезла навсегда. Ты здесь, порочное, дьявольское отродье, и осыпаешь меня ударами, пока я в мучениях катаюсь по полу. — Ты же сдохла, подлая сука! Вместо ответа ты набрасываешься на меня с новой силой. Но я не испорчена, как ты, я больше и отважнее, и Бог дает мне силы оправиться от твоих отчаянных ударов. Теперь я хватаю тебя за ногу, и ты летишь на пол. Прижимаю тебя, ты пытаешься укусить, но не дотягиваешься, пытаешься пнуть, но не можешь, пытаешься оцарапать, но я сжимаю твои запястья. Я пригвоздила тебя к полу. И тогда ты плюешь мне в лицо, грязная ведьма. Впрочем, силы уже оставляют тебя, я отпускаю твои руки и сжимаю шею. Пытаешься ударить меня, но твои крохотные кулачки только сотрясают воздух. Порок в тебе перевесил добродетель. Краска сходит с твоих щек. В паху у меня все ноет от боли. Ушибленный бок пульсирует. Твои глаза вылезают из орбит, ты отвратительна. — Ты была права, Лав, — говорю я тебе. — Ты убиваешь людей. Крепче сжимаю твою шею и благодарю тебя за твои подлости и удары. Пытаюсь сморгнуть твою слюну с ресниц. Я благодарю тебя за то, что ты наконец раскрыла свою злобную, порочную натуру. Тебе не нужна любовь, не нужна жизнь. У нас не было ни единого шанса. Ты из последних сил хватаешь ртом воздух. — Что такое, Лав? Из твоих губ вылетает лишь одно слово: — Помогите… И я помогаю тебе. Правой рукой хватаю нож для завтрака и книгу, зубами вырываю несколько страниц и сжимаю их в кулаке. Мои последние слова к тебе: — Открывай, Куинн. И я затыкаю так и не прочитанным тобой Дэном Брауном твой подлый рот. Зрачки начинают метаться, спина выгибается. Это музыка смерти. Ломаются кости. Появляются слезы. Они сочатся из левого глаза на белую фарфоровую щеку. Взгляд замирает. Теперь ты просто кукла. И страницы у тебя во рту багровеют от крови. Осознаю, что нечаянно всадила нож прямо тебе в сердце. Неожиданно я осознаю, что скучаю по тебе, а ты скучаешь по мне. Зову тебя, трясу за хрупкие плечи и не могу поверить, что ты больше не сопротивляешься. Ты же сильная. Ты прекрасная. Ты — остров. Я лишила тебя жизни, но теперь больше всего на свете хочу вдохнуть в тебя жизнь. — Лав, это я. Вернись. Ты не отвечаешь. У тебя оказался точно такой же недостаток, как и у книг вокруг. Ты вдруг закончилась. Оставила меня. Исчезла навсегда. Теперь тебе уже не оставить меня в темноте в одиночестве, а мне не ждать твоих ответов. Твой свет потух безвозвратно. И я беру тебя на руки.Нет!
Я хочу броситься под «поезд, поезд номер ноль». Как я могла? Я ведь так и не испекла тебе оладьи. Что со мной? Я не могу дышать. Ты — моя любовь, моя особенная, яркая девочка. Но тебя уже нет.Я плачу.
— У тебя очень длинные волосы для бывшей военной, — вдруг, я слышу мужской голос в паре метрах от себя. И вижу его. Мужчина. Высокий, в тени стоит, словно призрак. ОТКУДА ТЫ ТУТ ВЗЯЛСЯ? ДВЕРЬ В ПОДВАЛ ЗАКРЫТА! Я от ужаса в глазах сжимаю тело Лав сильнее. Я вся дрожу. Мне страшно.Он убьёт меня.
— Не бойся меня, — он улыбается, но дистанцию не меняет. — Давно отращиваешь? Я словно проглотила язык. Что он тут забыл? Кто это? Как? Зачем? Что ему нужно?! Делаю вдох. Не могу ответить. — Понял, — кивает, присаживаясь за свободный стул. — Подождём, пока ты ко мне привыкнешь. — С того момента, как сбежала со страны, — почти сразу отвечаю я, собравшись. Я уже смирилась с тем, что этот таинственный брюнет точно меня убьет. У него красные глаза. Он одаренный. Слёзы продолжают течь по моим щекам. — И прядь у тебя настоящая? — спрашивает, указывая на белый клок волос. — Д-да. — Я за тобой следил, — я дергаюсь, по щеке ползет очередная слеза. Я ненавижу себя. — Ты…поражаешь. Я как раз ищу такие кадры! — Какие кадры? — тут, моё терпение лопается. — Ты кто такой вообще?! — Извини, забыл представиться, — говорит мужчина. — Я Оруэлл. Слышала обо мне? — Нет. — Повезло, — вновь лыбу давит. — Ты умеешь убивать, воевать, имеешь отличную силу воли и главное, в тебе нет эмпатии. А ещё, ты с кем-то разговариваешь, когда никого нет рядом. Твоя способность? И тут я поняла, что Смерть молчал последний месяц. Я видела его, но он не смотрел на меня. Он…не одобрял. — Нет. — Я знаю, — зачем ты тогда вообще это спрашивал. — Решил уточнить. — С какого момента ты следишь? — начинаю постепенно приходить в себя, уже даже Лав отпускаю. Тело падает на пол. — Примерно с чизбургера, — воодушевленно вздыхает. — Ты поразила меня, я, честно, сначала думал, что ты обычная и история твоя не захватывающая. — Что? — я не хочу это слушать. Если он хочет сдать меня — пусть сдает. Если убить — пусть. У меня нет сил. — У меня есть к тебе предложение, — зубы у него белые-белые. — Как насчет того, чтобы обратно стать Лизель Зусак, и не носить это длинное Мимингер? — … Я молчу, потому что абсолютно ничего не понимаю. Я хочу умереть. Исчезнуть. Я убила любовь всей своей жизни, наши три совместные года. Убила Любовь. Мою Лав. — Да, очень жаль, что так вышло, — вздыхает, наконец переведя взгляд на труп. — Можем уладить, если обсудим моё предложение. — Ну? — спрашиваю просто из любопытства. Всё что я хочу, это эгоистичного спасения. — Ты послужишь мне, станешь частью моей организации одарённых, поможешь с одной ма-а-а-аленькой целью, — объясняет он, подходя ближе. Я даже не заметила, как он начал урезать дистанцию. — А взамен, я сделаю всё, что ты пожелаешь. Я дёрнулась. Мне стало не по себе. Такое чувство, что его голос…он…барахлит. — Ты не сможешь воскресить Лав, — отвечаю. — Ну, с этим тоже можно что-то придумать, — пожимает плечами. Чего блядь? — Ты и сама можешь заставить её жить. Ты так уже делала с Микки. Социальные сети. Ну конечно. Только это не вернет мне Лав. — Я помогу уничтожить труп, — продолжает. Он правда барахлит. Я чувствую, что сама начинаю хотеть работать с ним. — Но, у меня есть одно условие. — А? — Ты обрежешь свои патлы до бёдер, будет мешаться, — он взял одну из моих прядей волос, перебирая. — Легенда такова: ты, Зусак, все эти пять лет работала на государственной службе, поэтому тактично удалилась из Израиля. Твоя девушка об этом узнала и сбежала за лучшей жизнью в Европу. Если согласишься, то через месяц все заголовки мировых газет будут об этом говорить. — Оруэлл, — начала я тихо. Мысленно, я уже согласилась. — Ты сказал, что сделаешь всё, если я соглашусь на сделку. — Именно так, Воровка книг.Ненавижу это прозвище.
— Тогда давай по исключению этой сделки, — поднимаю глаза на него. Он красавчик конечно, но старый походу пиздец. Вздыхаю. — Ты меня убьешь. — По рукам.***
Я проснулась от резкого скачка фургона агентства. Приоткрыла глаз: Дазай гипнотизировал Ацуши и…как-там его… Акутагаву…заряжая на успех. Вздохнула, отворачиваясь. Как же я была глупа в тот момент, когда заключала сделку. Джордж столько сделал для меня в тот день и так удачно нашел. Спас. Отмыл, напоил, накормил, договорился с какими-то людьми о моей уже бывшей работе. Договорился о Лав. Сказал, что лучше начинать вести социальные сети моей мертвой девушки прямо сейчас. Приютил. Перевёз мою клетку. Выдал личную библиотеку для моих книг. Плюс три после трех лет ада.Надо было замуж за него выходить.