Колокольная лестница

Не поднималась на дороге пыль – медлил что-то папенькин столичный гость. – Не утомились стоявши, Георгий Лексаныч? – подкралась тихой лисой и вступила с беседой ласковой дородная девка Лушка – кучера Авдея дочь. – Отвяжись, настырная, – поморщился, не обернувшись, Егор, младший сын землевладельца Юговского: по-домашнему, тётушкиному – Егорушка, по-городскому – Жорж. – Водицы ключевой не хотите ли? – не переставала надоедать Лушка. – А то – кваску? – Уйди ты ради бога с кваском своим! Девка замолчала – видать, обиделась. Егор, близоруко сощурившись, всё всматривался в бескрайнюю даль. Устав от вида пустой дороги, перевёл он взгляд на опушку леса. Там зеленели кроны высоких деревьев и, как вишнёвое варенье тётушки Арины Афанасьевны, буйно пенился розово-лиловый цвет кипрея, или же иван-чая, как иначе звалось это дивное растение. Ещё две недели назад по календарю пришла пора ему цвесть, да запоздал – весна выдалась нынче поздней, а лето – холодным. И вот, наконец, иван-чай зарозовел, закипел, красотой своею порадовал и успокоил малость: хоть и с запозданием, но всё шло своим чередом. Неожиданностей Егор страсть как не любил. – А коли вовсе не приедут нонче, нешто до утра ждать будете, барин? – не выдержала вынужденного молчания говорливая Лушка. – Скажу вот батюшке, пусть велит отхлестать тебя за дерзость, – огрызнулся Георгий. Пригрозил впустую – понимал, что за подобную жалобу ему же от отца достанется. Девок Юговский-старший самолично отбирал, руководствуясь собственными вкусами (кровь с молоком!) и вокруг сына заставлял вертеться, красою своей соблазняя. Однако не соблазнялся Егорушка никоим образом. В отрочестве ещё, когда старшие братья подкрадывались к крестьянской бане в девичий час и смачно меж собой потом обсуждали мелькнувшие в полутьме живым соком налитые груди деревенских молодаек, Егорушка предпочитал, в кустах у реки сидючи, пялиться тайком на смывающих с обнажённых тел пот и пыль после полевых работ крепких парней. Интерес был горячий и смутный, братьям своим он стыдился о том рассказывать. Потом уж Егорушка осознал вполне собственные желания, когда отправили его на учёбу в губернский город, в реальное училище с полным пансионом. В темноте спален мальчики шептались о всяком. И однажды туповатый Смирнов, что просиживал в каждом классе по два года, а посему был старше соучеников незнамо на сколько, поведал младшим товарищам со всеми грязными подробностями, что бывают такие уроды, коим близости женщин не надобно, а вожделеют они лишь мужского тела. – Это ж грех-то какой – испуганно ахнул тогда Виноградов, сын священнослужителя, непонятно как и попавший в светское учебное заведение. Егорушка же уткнулся запылавшим лицом в подушку, дабы не догадался никто, что он и есть такой самый урод. Ходили также слухи, будто в общей умывальне ученики старших классов (а были среди них и такие, кому более двадцати лет исполнилось) могут затащить зазевавшегося мальца в укромный угол и вынудить творить непотребства. Егорушка Юговской пусть и боялся сего до дрожи в коленках, однако всё же, бывало, мечтал, как кто-то из взрослых юношей обратит на него своё внимание. Особенно часто грезил о Новицком – голубоглазый атлетически сложенный красавец был одним из тех, о ком рассказывали подобные истории. Однажды Егорушка и сам наблюдал, как тот, прижав к стенке миловидного юношу, шептал тому что-то на ухо, а рукою усердно щупал у него между ног. Смутившись, Юговской убежал, не вымыв рук, и потом много раз в предсонных грёзах воображал себя на месте того юноши. Хотя, разглядывая в зеркале своё бледное прыщавое лицо и лопухами торчащие уши, понимал, что скорей всего Новицкому он не глянется. В умывальню однако в одиночестве заходил, стоял там подолгу, мучимый тайными надеждами. Достоялся лишь до того, что его же однокашник Смирнов, купеческий сынок, жирный и неопрятный, полез к нему потными лапами. Егорушка бы и не вырвался, да вступился за него старшеклассник, фамилии которого ученики пока не знали, ибо поступил он у ним не с начала учебного года, а буквально в этот же день, переведён был из другого учебного заведения. Позже уже Юговской от товарищей услышал, что звали его спасителя Иван Соловьёв. Ванечка... Пожалуй, сразу же после того Ванечка и стал новым (и неизменным теперь на многие годы вперёд!) объектом Егорушкиной тихо страсти. Был тот так же высок и строен, как и Новицкий, как и другие взрослые юноши, на которых подросток Юговской тайком заглядывался.Однако не только к фигуре – к лицу Соловьёва особо притягивался взор Егора. Мельком, остро (запечатлеть бы навеки в жадной памяти!) тот всматривался в бледные тонкие губы, пересчитывал редкие крупные веснушки на выдающихся скулах (справа семь, слева девять и одна - шальная, ускочившая на подбородок); отмечал словно великоватый для узкого лица нос; поднимал робкий свой взгляд к глазам - и погружался в их густо-свинцовые, как низкое предгрозовое небо, глубины, тонул в них напрочь. А волосы его – ах! В училище было требование стричь всех мальчиков "под голый нуль", как выражался приходящий седенький болтливый парикмахер. Однако ученикам старших классов в тот год сделали послабление, и взрослые юноши щеголяли зализанными набок чубами, а некоторые – и тонкими, как стрелки часов, усиками. Соловьёв щегольских усиков не носил, у него едва пробивалась рыжеватая щетинка над верхней чуть приподнятой губой. Волосы же, отросшие едва, начинали виться мелким бесом и грозили превратиться , ежели бы прекратили вовсе стричь их, в густую шапку спутанных буйных кудрей. Дотронуться до них, а того более – запустить в них пальцы, сжать, к себе притянуть хотелось аж до безумной дрожи. В воспалённом воображении Егорушки возникали жаркие картинки и горячечно метались стыдные мысли. Он всячески отбрасывал их, загонял в самую глубь сознания. Шептал молитвы, искренне желая, чтоб Господь избавил его от бесовского наваждения. Думалось ему: сам он, Егор, видать, дурной человек, раз у него возникают этакие греховные мысли, а Ванечка - чист и благороден. Заступился за незнакомого мальчонку. Так он не раз и за других обиженных младших учеников потом заступался, ибо добрый и смелый юноша, настоящий рыцарь. Егор хотел бы ему другом быть, но увы – сам мерзостен, слаб и потому недостоин. ...Годы прошли, осталось всё былое, тогдашнее, за пеленою позабытых событий, имён, дат.И почему вдруг вспомнилось? Почему отдалось звонким колокольчиком в голове, жгучей болью в сердце? Не потому ли, что имя архитектора из Санкт-Петербурга (теперь уже Петрограда по-нынешнему), должного явиться для составления плана переустройства усадьбы, родового гнезда Юговских, было – Иван Соловьёв? Птичья звонкая фамилия была нередкая, а уж тех Иванов на Руси - хоть пруд ими пруди. Однако же Егорушкино сердечко не то чтобы встрепенулось, когда он о т ом услышал, а так и залилось гулким пасхальным колоколом. Не тот ли Соловьёв, не болезненная ли привязанность его неопытной юности? Егор помнил, что и впрямь тогда хотел Ванечка в архитекторы, для того, помнится, и перешёл, как тогда сказывал, в реальное училище, где, в отличие от классической гимназии, больше внимания уделяли точным наукам и учили даже чертёжному мастерству. Злые языки, правда, говаривали, будто из гимназии-то Соловьёва выгнали с треском не то за недостойное поведение, не то... едва ли не "за политику". Да что о прошлом рассуждать! Такое же неблагодарное это было занятие, как и мечты несбыточные о невероятном будущем. Вот старшие братья его – те настоящим жили. Наезжали в деревню лишь изредка, вольными дачниками: Павел – бравый офицер, Пётр – выпускник юридического факультета, подающий большие надежды адвокат. Егор же завяз тут, похоже, навечно. Считалось – младший сын помогает отцу управляться с хозяйством, а на деле толку от него было немного. Всё больше по лесу бродил, да не с ружьём даже, охотник из него выходил неважный, а так – прогулки ради. Пожалуй, от сельской скуки да от безделья и вышел Егор теперь на дорогу ждать да встречать приезжего архитектора. Отчего же ещё? – Поди-ка, Лушка, самовар ставь! – встрепенувшись вдруг, прикрикнул он. – Гость с дороги небось чаю захочет, а тебя потом и не докричишься.