Колокольная лестница

Егору неистово захотелось прижаться, обнять крепко, шептать ласковые слова. Однако вместо этого он лишь твердил в смятении: – Грех ведь это, Иван Григорьевич. Грех... да простит Господь и вас, и меня. – Да что же вы считаете за грех? – побледнев так, что на лице ярко выступили веснушки, спросил Иван. – Целоваться, по-вашему, грех? Как будто вы доселе ни с кем не целовались. – Почему же, – в словах собеседника, несмотря на лёгкий испуг его, Егор почувствовал насмешку, и в душе его взыграла обида. – На Пасху много с кем целовался. И с приятелями из училища, когда пили на брудершафт. Припомнив о сабантуе по случаю выпуска, на который пришли тогда и некоторые из тех, кто окончил учебное заведение несколько лет назад, он воскресил в памяти своей и сожаление, что Соловьёва промеж них не было. – Так чем же сейчас иначе? – с любопытством прозвучал вопрос Ивана. – Так прежде по-родственному бывало или шутки ради, – попытался разъяснить Егор. - А нынче – с вожделением. Так сильно его распалило от поцелуя, что пришлось, сидя боком на бревне, взгромоздить на колени корзину со снедью, прикрывая ею источник собственных переживаний. Иван же, на коего Егор косился настороженно и виновато, напротив, вскочил с бревна и топтался рядом, держа в рнуках перед собою ниже пояса свой альбом для рисования, так и оставшийся без каких-либо набросков. – С вожделением, говорите, – протянул Иван. – Так что дурного в том, если вожделение от большой симпатии происходит? Полно, расслабьтесь же, не стоит опасаться меня. Никакого насилия вам не сделаю. – Да я не вас, я сам себя боюсь, – признался Егор, ощутив, как горячеют, покрываясь густым румянцем, собственные щёки. – Введу ведь вас в искушение, сотворим непотребство с вами в святой день Бог накажет. – Всё вам не так, – грустно вздыхая, заметил Иван. – И трудиться в праздник грех, и целоваться – непотребство. Бог, по-вашему, надзиратель с розгами, что ли, следить за вами да наказывать за проступки? Да ему там, на небе, до каждого человечишки и дела нет. Мало того, кабы и впрямь благоденствием народов Создатель озабочен был, так ни войн, ни бунтов бы не случалось. – Что вы такое говорите! – ахнул Егор. – Ведь это безнравственно – так считать. Намного хуже, чем ежели бы вы, скажем, как мой братец Пётр, вовсе в Бога не веровали. – Почему же хуже? – заинтересовался Иван, вновь присаживаясь на бревно. – Неверующий – всё равно, что незрячий, с него и спросу нет. А вы, получается, намеренно упрекаете Господа нашего в равнодушии. – Не упрекаю я, – снова вздохнул Иван. – Что уж вы, право, накинулись. Экое ребячество. Небось вы ещё считаете, что бедствия нам в испытание даются. – Считаю! – Послушайте, но вот малым детям какое может быть испытание? Или старикам. А страдают все. Коли так, пусть уж лучше равнодушен будет, чем жесток. Иначе истинный Бог отличаться не будет от выдуманных божеств античности, что играли судьбами людей, словно шахматными фигурами. – Ваше право так думать, – сказал Егор. – А я всё же при своём мнении останусь: что Господь всеведущ, и ежели наказывает за проступки, то ради нашего же блага, как неразумных детей своих. Неужто вас в детстве не наказывали? Не секли ни ремнём, ни розгой, ни крапивою? И в угол не ставили, и не оставляли без сладкого? – Представьте, ни разу, – задумчиво припомнил Иван. – Хотя я был резвым ребёнком, шалил и доставлял родителям немало хлопот. Правда, раз отец порывался меня высечь, когда я, играя в гостиной в мяч, разбил дорогую вазу, но мать не позволила. Всё ограничилось скучной нотацией о том, что надобно ценить вещи, ибо в них вложен труд людей. – И не отобрали игрушек? – Нет, но велели с мячом и другими подвижными забавами идти во двор, и я счёл это разумным требованием. Мне было тогда что-то около шести лет. – А меня часто наказывали, но я теперь и не припомню, за что, – Егор погрустнел. – Не стоит из-за того печалиться, Георгий Александрович, – Иван придвинулся к нему ближе и, дотянувшись рукою, дружески потрепал его по плечу. – Несмотря на разные системы воспитания, мы оба выросли порядочными людьми, разве не так? Кстати, вам не кажется странным, что двое взрослых мужчин, поцеловавшись, не выдумали ничего лучшего, чем вести теологические споры да перебирать моменты детства? – А что, по-вашему, Иван Григорьевич, делать следовало бы? Поцеловаться в другой раз? – Заметьте, не я это предложил! – с улыбкой сказал Иван, не убирая руки с Егорова плеча. – Но я подумал, что стоило бы уже перейти нам на «ты», раз мы теперь так коротко знакомы. Традиция обращаться по имени с отчеством хороша, но для близкого общения слишком уж утомительна, не находите? Егор кивнул. Ему давно хотелось не про себя, а вслух называть сидящего рядом Ванечкой. Ах, неужели это станет теперь возможным! Мысль о том, что близость между двумя мужчинами – грех, не ушла совсем, однако более уже не пугала его. Но всё же произнести нежное «Ванечка» он не решился. Спросил: – Можно теперь вас... тебя... Ванею называть? Или лучше Иваном? – И так, и так можно. А тебя? В училище, насколько я помню, Жоржем окликали, на французский манер. Тебе это не шло, какой ты Жорж! И Георгий тоже не подходит. Жорж должен быть жеманным, на мой взгляд, а Георгий – этаким бравым бойцом. – Ах, верно! Брат Пётр всё шутил: мол, вам бы с Павлом поменяться именами, офицеру более пристало называться Георгием, а тихому домашнему мальчику – Павлушею. В семье зовут меня Егором. Звучит, конечно, слишком уж по-крестьянски... – Превосходно звучит! – одобрил Иван. – Тем более, всё народное нынче вошло в моду, потеснив европейское. – Это где же, в Петербурге такая мода? – В Петрограде, Егорушка, – Иван легко, без смущения произнёс ласковый вариант его имени. – В модных салонах все Катрин, Жанет и Зизи быстро перезвались в Катюш, Анют и Зиночек, носят косы, декламируют Кольцова и Некрасова. – Однако вы... ты осведомлён хорошо о происходящем в салонах, – ревниво заметил Егор. – Да я всё только что выдумал, чтобы тебя развеселить. Если я какие заведения и посещал, так прежде всего те, где исключительно мужское общество. К тому же из Петрограда перебрался ещё тем летом в свой родной город. Правда, не в родительском доме живу, а снимаю комнату. – А отец говорил – мол, архитектор из столицы! – слегка разочарованно протянул Егор. И слова Ивана о заведениях с мужским обществом тоже слегка его расстроили, он сразу припомнил бани. – Из столицы и есть, учился ведь там. Но заказы легче найти в провинции, мой друг. Да и, похоже, тут безопасней – время сейчас неспокойное. Между тем, они находились в волнующей близости друг к другу, Пресекая новый порыв страсти, Егор установил между ними корзину со снедью. Кроме пирожков, на дне её обнаружились огурцы, головка чеснока, серый ноздреватый хлеб и нарезанное прозрачными лепестками сало. – Давайте... давай доедим, а потом в корзину грибов насобираем, чтоб не пустую домой нести. Иван кивнул, соглашаясь, и, отложив альбом, в котором успел сделать уже какие-то торопливые карандашные наброски, захрустел огурцом. От вкусного сала он отказался, чем Егор был удивлён, но виду не подал. Смущённо посмеялся его шутке про чеснок – мол, можно и пожевать, не стесняясь его едкого запаха, зубчик-другой, раз поцелуев на сегодня более не предвидится. Егор, жалея о своей нерешительности, подумывал о возможных взаимных ласках, но Иван, похоже, продолжать уже не был настроен, беседа и перекус его расхолодили. Или втайне ждал он теперь инициативы от самого Егора? По его виду сложно было сказать, что у него на уме. Дожевав хлеб и запив оставшимся квасом, Иван поднял со дня корзины серую льняную салфетку, промокнул ею губы и сказал: – Н?у, так пойдём же, Егорушка, искать твои грибы!