Колокольная лестница

Не удалось тихому дому Юговских избежать налёта непрошеных гостей. Произошло это уже в конце ноября, когда мёрзлую землю присыпало пушистым снегом, уединённая Егорушкина жизнь практически вошла в свою колею, а история, рассказанная Верой, почти позабылась и казалась уже не такой тревожащей. Грабители ворвались внезапно. Егор услышал внизу грубые мужские голоса и женский истошный визг. Спустившись торопливо в кухню, он увидел прежде всего Лушку, что с ухватом наперевес обороняла тётушку и перепуганную Аниску. Отец с Авдеем пытались отбиваться от полудюжины нападавших, несмотря на то, что у них в руках были у кого нож, у кого топор, а у одного на поясе крепился кожаными ремешками револьвер. Прихватив по пути от печи увесистое полено, Егор, не раздумывая, бросился в гущу драки, но его тут же толкнули так сильно, что он ударился головой о стену, и перед глазами его всё закружилось и поплыло. Очнулся Егор оттого, что Лушка принялась брызгать ему изо рта в лицо водой да звонко лупить по щекам. – Ох, матушки мои, наконец-то! – воскликнула она. – Что отец и Авдей, где тётушка? – заговорил он. Об Аниске не спросил – увидел её рядом, с ковшом воды в руках. – Вашего батюшку мой тятенька увёл увёл потихоньку наверх от всего этого безобразия. А Арина Афанасьевна тут, за печкой. – А... что банда? Ушли они? – Как бы на так! В погребе шерудят, уж все наливки да настойки перепробовали. Вы уж, Георгий Лексаныч, не лезьте к ним, ради Бога, сидите смирнёхонько. Авось и уйдут. Грабить-то у нас, окромя съестных припасов, и нечего. Егор встал, пошатываясь, и вместе с девками, подхватившими его под локотки, спрятался за печью, где едва хватило места для них четверых. Грабители, уже изрядно пьяные, выбрались из погреба, покидав на пол и разбив пустые бутылки и таща за собой полные, а также свиной окорок, связку вяленой рыбы да кадку мочёных яблок – видимо, на закуску. Выволокли и покрытые вощёной бумагой горшки с вареньем. Арина Афанасьевна, не выдержав, из-за печи, запричитала: – Варенье-то всё не уносите, оставьте малым ребятам городским, ироды! Хоть одно – вон то, «царское»... – Нету сейчас ничего царского, бабка! Всё народное, – отозвался чернявый парень, нёсший последний горшок. И с размаху ахнул посудину об пол, да ещё и потоптался сапожищами по черепкам до по янтарно-тягучей крыжовенной сласти. Тётушка за голову схватилась, пробормотав: – Боже святый, да что ж это деется! – Поди сюда, Никодим! – позвал чернявого другой бандит, в котором Егор узнал забродинского Семёна. А ещё он готов был поклясться, что среди пьяной орды мелькнула рябая физиономия Николашки Мухина. Видно, и Лушка углядела знакомые рожи, потому что дерзко выкрикнула уходящим парням вслед: – И не совестно вам своих-то грабить?! – Небось баре нам не свои, – откликнулся с бесовской ухмылкой Никодим. – Они нас угнетали, а теперь – эх, свобода, делай, что хочешь. Пойдём с нами, красавица, не пожалеешь! – Обойдёшься! – Лушка нагнулась было, чтобы поднять с полу полешко да швырнуть в чернявого насмешника, но Егор боязливо придержал её за руку. Он опасался, что та своими неосторожными выкриками спровоцирует новую потасовку. – Тише, Лушка! Сама сказала – сидеть смирно. – Да и верно, – согласилась она. – Креста на них нет, – прошептала съёжившаяся позади всех Аниска. Со двора долго ещё доносились голоса, а также клёкот встревоженных кур, истошный визг свиньи. Потом послышалось лошадиное ржание – и, наконец, всё стихло. Спать улеглись все вместе – и господа, и прислуга – в гостиной, не раздеваясь. Егор, впрочем, до рассвета, который в дни поздней осени наступал поздно, не мог сомкнуть глаз. Он всё вслушивался в ночную тишину и более всего хотел, чтобы пропели ему чудесные колокола что-либо успокаивающее. Но не было слышно ни звука, и он едва не разуверился вовсе в их с Иваном дивной сказке. Потом подумал: быть может, их не слыхать оттого, что он не один. И надумал уже шубу накинуть да выйти в сад, добрести по снегу до лестницы. Но не смог – сморило его. А сквозь сон долетела-таки издали колокольная музыка. Или почудилось? Сам не знал Егор, верить услышанному или нет. Поутру выяснилось, что бандиты перебили всех кур, зарезали свинью, выволокли сани, в которые свалили награбленное, запрягли в них одну из лошадей, да и всех остальных коней увели, и коров прихватили. Не нужно было быть любителем сыщицких романов, чтобы догадаться обо всём произошедшем по оставленным следам. На белом снегу жарко алела кровь, и пусть Егор понимал, что она свиная, а не человеческая, всё равно смотреть на эти пятна было жутко. Впрочем, вскоре двор снова занесло снегом, и пугающих следов не осталось. Лишившись в одночасье припасов и скотины, Юговские забеспокоились, что не переживут долгую морозную зиму. Зерно в амбаре, правда, осталось, но даже отвезти его на мельницу, чтобы намолоть муки, они не могли. Лушка с Аниской набрали в решето несколько горстей пшеницы, прокрутили на ручной крупорушке, и сварили горшок каши. Без молока и масла она оказалась сухой и безвкусной, но ничего другого не было. Отец более всего переживал за коней. – Лучше б я их тогда цыганам за бесценок продал! – досадовал он. Выглядел Александр Алексеевич неважно. Он не вставал с постели, дышал тяжко. – Отстань с кашей своей, – недовольно бубнил он Арине Афанасьевне, пытавшейся с ложечки накормить больного. – У меня от неё изжога. Тётушка заварила ему травяной желудочный сбор, но отвар не помог, изжога не уходила. Более того, отец стал жаловаться на боль в груди: то давило ему, то сжимало. Затем и левая рука онемела. Егор собрался в город за доктором. Ехать было не на чем: ни коней, ни саней. Он решил, что пешком через лес доберётся до железнодорожной станции (барышни ведь дошли, наверное, а чем он хуже!), а там сядет в вагон. – Куда без денег-то, Егорушка? – попыталась отговорить его тётушка. – Доктор же рассказывал, что теперь на железной дороге не проверяют как следует билетов. Доеду «зайцем». – С доктором чем расплачиваться будем? И припасов не оставили, ироды... – Попробую уговорить его, вдруг да согласится в долг, – успокоил тётушку Егор. На самом деле был у него иной план. Да, часы Ванечкины – не просто часы, но в ломбарде за них дадут некоторую сумму, как за обыкновенные. А он где-либо в городе пристроится, заработает денег и быстро часы назад выкупит. Наверное, это были слишком наивные планы, но Егор искренне верил, что всё ему удастся. Идти на станцию по темноте Арина Афанасьевна племяннику не позволила, велела подождать до рассвета. А к утру понятно стало, что звать надо уже не доктора, а священнослужителя из храма. Отца не стало. Похоронили Александра Алексеевича Юговского в могиле, которую Егор с Авдеем попеременно выкопали в мёрзлой земле. Установили на холмике простой деревянный крест. Тётушка рыдала, девки выли в голос, даже Авдей сурово, по-мужицки, прослезился. А Егор так и не смог заплакать. Не оттого, что не было ему жаль отца – напротив, так сильно придавило его это горе, что сам себя не помнил он, и казалось, будто застряли у него где-то внутри все непролитые слёзы. Егор не вслушивался в то, о чём говорили домашние меж собой. Но когда однажды увидал он тётушку в крестьянском тулупе да залатанных валенках, повязанную по-бабьи пуховым платком, он впал в некоторое замешательство. – С Авдеем я собралась в Иванцево, у него там родня, – словно извиняясь перед племянником, произнесла Арина Афанасьевна. – Надолго? – осиплым голосом проговорил Егор. – Как уж поживётся. С батюшкой Серафимом договорились, весною он нас обвенчает. Тут уж у Егора челюсть отвисла. Не мог он предположить, что тётушка в её преклонные, как ему, совсем юному, казалось, годы не засидится в старых девах, а в такое непростое время ещё и замуж соберётся. Да за кого – за крестьянина-вдовца Авдея! Однако непохоже было по Арине Афанасьевне, что решилась она на такую перемену в жизни лишь от безысходности. Была она в самом деле не так и стара, ей не исполнилось и пятидесяти лет, а без привычного своего чепца она смотрелась куда моложе. И Авдей, сверстник её, был ещё крепкий мужик. Стоило, наверное, Егору заметить, как они и прежде друг к дружке ласково да стыдливо приглядывались, но он был настолько весь в своих чувствах, что за старшим поколением робких нежностей не замечал. Странно, что не смекнула о том и наблюдательная Лушка, чувства своего тятеньки к барыне принимала она за обычную готовность услужить. Дочь свою Лушку Авдей, конечно же, брал с собой, и Аниска шла с ними, не оставишь же одну сироту. Арина Афанасьевна, поглядывая на Егора виновато, позвала и его, но он отказался сразу, хоть и тяжко было, только что потеряв отца, расставаться и с родной тёткой, по сути заменившей мальчишке мать. Да и с остальными жаль было прощаться. Однако Егор понимал: не сумеет он крестьянствовать. Нет, белоручкой он не был, с пахотой, сенокосом и жатвой смог бы худо-бедно справиться, если бы показали, что да как делать. С кирпичами же совладал! Только не лежала у него к труду на земле душа. Хотел он находиться рядом с книгами, мечтал литературным сочинительством на жизнь зарабатывать. Не могло ведь такого быть, чтобы этой непонятной новой власти грамотные люди совсем не пригодились! – Я, тётушка, всё же в город поеду, – уверенно сказал он. Арина Афанасьевна поохала, переживая за него, но Авдей строго велел прекратить бабье нытьё: парень взрослый, сам смекнёт, что ему надо. Егор хоть и был несколько сердит на него за грубоватое обращение с тётушкой, всё же зауважал мужика за то, что тот понял его стремление к самостоятельности. Пообещав, что в городе будет держаться ближе к братцу Петруше, Егор успокоил этим тётушку. Сам же подумал, что и Ванечку разыщет непременно, не зря ведь адрес выучил накрепко. Но становиться нахлебником ни при брате, ни при Иване он не собирался. Да и первоначальная идея со сдачей в ломбард золотых часов уже не казалась ему такой удачной. Ради лекарства для умирающего такое затеять – куда ни шло, а просто для себя... ну, уж нет! – Вы, Георгий Лексаныч, ежели передумаете, так вертайтесь, – обнимая Егора на прощание, всхлипнула Лушка. – Мы с Аниской по вам скучать будем, так и знайте! Родственник Авдея заехал за переселенцами на санях, запряжённых мохноногой кобылкою. Егор помахал отъезжавшим с порога и остался на крыльце один-одинёшенек. Вероятно, оставаться в пустом доме на одну даже ночь было идеей не из лучших. Но Егор дал волю своей сентиментальности, решив обстоятельно попрощаться с каждым уголком родного дома. Предполагал и колокола послушать: почему-то подумалось ему, что они именно теперь прозвонят ему какую-то важную весть. Задумавшись, стоял он в комнате своей у стола, не выпуская из рук часов Ивана, которые только что завёл, как обыкновенно делал в один и тот же вечерний час. – Так и знал я, что есть золотишко у барского сынка, – прозвучал за спиною у него глумливый голос. – Полюбовничек небось часики оставил? Не зря я отговорил братву шарить по комнатам, теперь делиться не придётся. Егор так был погружён в свои мысли, что и не расслышал шагов и скрипа двери, не готов он был встретить незваного гостя. Он подумал, что в отместку за его желание заложить часы черти прислали ему с недобрыми намерениями Николашку. – Нет, Николашка, – Егор вздрогнул лишь сперва от неожиданности, но голос его звучал на удивление ровно, словно он и не был испуган. – Часов я тебе не отдам. Забирай, что хочешь, другое и уходи. – Шубу возьму, пожалуй. Она небось теплей моей кацавейки, – Николашка, сняв с себя, швырнул Егору под ноги свой потрёпанный короткий тулуп, а сам примерил его приготовленное в дорогу меховое роскошество. – Но ит от часов не отступлюсь, ты не думай. – Оставь, Николашка. Это ведь не простые часы. – Золотые, вестимо, – хохотнул он и протянул руку. – Ну-ка, дай сюда. – Не смей! – Не хочешь по-хорошему отдать, так смотри – я ведь могу и по-плохому, – в руке Николашки блеснуло лезвие ножа. – Мы одни здесь, никто даже крику-визгу не подымет. Егор, не выпуская часов из руки, другой потянулся к стоявшему на столе массивному медному подсвечнику в виде змеи, обвивающей чашу. Обычно он из-за тяжести использовал эту вещь как пресс-папье, придавливая бумаги с заметками, чтобы не разлетались по комнате. Теперь же в чаше горела-таки свеча. Что происходило далее, Егор воспринимал смутно. Николашка приблизился к нему с ножом, сам он схватил подсвечник и, обороняясь, замахнулся. А потом уж был стук тела, упавшего на пол, слабый крик, кровь на пробитом виске... и треск огня, разгоревшегося от упавшей свечи среди бумаг на столе и перекинувшегося на занавески. Егор как-то отстранённо подумал, что он совершил убийство, страшный грех, и вовсе в этом не раскаивается. Поделом Николашке, ведь если б не он и его приятели, пожалуй, не умер бы так скоропостижно от сердечного приступа отец. Голова его шла кругом. В памяти не зафиксировалось, как выходил он из дому, как накинул на себя чужую молью траченую меховую одежонку, что держал зачем-то в руках, как положил часы в карман, нащупав там же сложенный вчетверо листок бумаги. А вот вид охваченной огнём усадьбы запомнил отчётливо. Глядя на погибающий в пожаре дом с высоты уходящей в ночное небо лестницы, Егор, как и на похоронах отца, так и не смог заплакать, хотя следовало бы. Прошептал лишь: – Не надо. Пожалуйста, не надо. Грянули гулкую песнь колокола. И, словно отзываясь на Егорушкину просьбу, закружила белая метель, потушила огонь, не позволила дому сгореть дотла. А Егор всё поднимался и поднимался ввысь по небесной лестнице.