Колокольная лестница

От поезда своего Иван отстал. Вышел на маленькой станции размять ноги и набрать заодно кипятку в помятый жестяной чайник, что одолжила запасливая соседка по вагону. Думал, что времени будет достаточно – ан, нет. Состав, пустив искры из-под колёс, тронулся отчего-то раньше срока. Иван побежал было за ним, надеясь заскочить хоть в последний вагон, да не смог догнать – сбилось дыхание, закололо в боку. Так и застыл он на перроне, глядя с досадой поезду вслед – с чужим чайником в руке, в наброшенном на плечи драповом пальто. Похолодало не по-осеннему, хмурое низкое небо в половине шестого вечера разразилось нешуточным снегопадом. Холодные хлопья оседали в его кудрявых волосах – шляпа осталась в вагоне, как и саквояж с личными вещами. Разыскав смотрителя станции, он вручил ему весьма полезный в домашнем хозяйстве чайник в обмен на полстакана горькой настойки для успокоения расшатанных нервов и «для сугреву», ломоть серого хлеба с солёным огурцом на закуску и добрый совет. К последнему Иван прислушался и остался ждать следующего поезда в нужном ему направлении, что должен был остановиться здесь около полуночи. Он приготовился к долгому томительному ожиданию, но отмеренные на это шесть часов промелькнули на удивление быстро. Возможно, иллюзию скорости пролетевшего времени создала допитая в тёплой компании смотрителя бутылка настойки. Иван под действием спиртного размяк, расслабился. Вероятно, именно это сейчас и требовалось ему, распрощавшемуся с родными, но не переставшему волноваться за них. А ещё другая тревога его мучила – беспокойно было за Егорушку. Узнать бы: как он, что с ним?До Юговки же теперь нескоро доберёшься. Иван захмелел, но вскоре и протрезвел слегка на свежем морозном воздухе. Наконец, он дождался поезда, тот грохочущей тёмной громадой возник перед ним. Ближайший вагон, в который он поднялся, был не похож на пассажирский. Видимо, ранее в нём перевозили какие-то грузы, а скорее, судя по застарелому запаху деревенского хлева и соломе под ногами, везли в нём прежде скот. Сейчас же тут находились люди. Одетые просто и бедно, большей частью по-крестьянски, но иные и с городским нищенским шиком, они лежали вповалку на той же соломе, а некоторые сидели у раскрытой двери и дымили самокрутками с дешёвым дурно пахнущим табаком. Подобрав полы своего длинного пальто, Иван присел на солому в стороне от других, привалился к шершавым доскам вагонной стенки и под мерный стук колёс задремал. Приснился ему Егорушка – может быть, оттого, что вспоминал о нём незадолго перед тем. Всем тревожным мыслям вопреки сон тот оказался светлым и тёплым. В нём качались перед глазами розовые бутоны иван-чая, вертелось и сверкало на солнце спицами громадное колесо «костотряса», звонко смеялась барышня Маняша да лаял её пёс, но всё это было словно фоном картины – далёким, неважным. А на передний план выходил один лишь Егорушка, и при взгляде на него часто-часто билось беспокойное Иваново сердце. Сон длился, и вот уж исчезла Маняша, наедине Иван остался с Егором в своих грёзах. Любимые губы были рядом – только целуй. А торопливые руки, едва коснувшись плеч Ивана, скользнули на грудь его. И вот уже расстёгивали пуговицы на его пальто... Пальто? Но ведь во сне – лето жаркое! Разве нет? И вовсе не Егорушкины милые руки его касались в этот момент, а чужие. Хватали грубо, небережно. Помотав кудрявой головой, Иван стряхнул с себя остатки сна и попытался оттолкнуть незнакомца – вора, позарившегося на его тёплую одежду. Но тщетно – ещё два грабителя, выступив тёмными силуэтами из мрака, как показалось ему, теперь уж совершенно пустого вагона, подняли его на ноги, вывернули ему руки и стянули-таки пальто. Иван не способен оказался сопротивляться – был ещё вялым, полусонным. Да и не справиться одному с тремя крепкими парнями. Стоило хотя бы попытаться позвать кого-нибудь на помощь. Вовсе ведь не пуст вагон, померещилось ему. Вон они – люди, только спят все. Закричать разве, разбудить? – Я тебе закричу, – хрипло прошептали ему прямо в ухо, и по обнажённому горлу скользнуло ледяным металлом лезвие ножа. Сделалось жутко. Сердце сжалось, ударило невпопад. Чужие руки продолжали деловито обшаривать его тело в поисках, видимо, припрятанных денег и драгоценностей. – Не ищите, нет у меня ничего, – выдохнул Иван. – Всё в саквояже было, а я его потерял. – Прирежь его, Тришка, а то ведь будет болтать, не заткнётся, – мрачно посоветовал другой грабитель тому, что удерживал Ивана. – Да что ж зазря живую душу губить, – возразил ему Тришка, не убирая, однако, ножа от Ивановой шеи. – Так ведь он жид, у них и души нет, – прозвучало в ответ. Иван от ужаса замер. По спине его заструился холодный пот. Неужто и впрямь его сейчас убьют? Прямо здесь, в этом грязном вагоне. И никто не узнает, что с ним стало: ни родные, ни Егорушка. Догадается ли Егор, что его уже нет в живых, или будет сокрушаться, решив, что Иван его бросил? Тем временем Тришка, продолжая одной рукой щекотать ножом кадык Ивана, второй зашарил у него под сюртуком и рубашкой, нащупав серебряную цепочку. – Ох, братцы! – воскликнул грабитель, обнаружив на цепочке серебряный же крестик. – Обознались мы, не жид это, а наш, православный. – Правда, что ль? – удивился тот, что предлагал убить Ивана. – Гляди-ка... – И волоса у него светлые, даром, что кучерявые, – каким-то невероятным образом разглядел в кромешной тьме остроглазый Тришка. Третий грабитель угрюмо молчал, не выпуская из цепких рук Иваново пальто. – Как звать-то тебя, – полюбопытничал Тришка, убирая нож и оставляя в покое цепочку с крестиком. – Иван Соловьёв, – проговорил он осипшим голосом совсем тихо, однако был услышан. – И впрямь русский, – хохотнул болтливый Тришка. – Ну, прости Христа ради, брат Ванька, обознались мы. Все трое спрыгнули с поезда, как раз замедлившего ход у безымянного полустанка. Пальто, правда, Ивану не вернули – унесли добычу с собой. Да что пальто – пустяки! Иван, осмыслив произошедшее, ужаснулся вновь. Ведь он и впрямь мог погибнуть так бесславно от руки грабителя. Чудо его уберегло. И чудо это – Егорушкин серебряный крестик. А ведь Иван даже не предполагал, что может спасти ему жизнь этот Егорушкин дорогой – не по стоимости, а потому что от всей души – подарок. От матери и отца его прятал, поплотней застёгивал ворот, чтобы не было видно шнурка. Сложно было бы объяснить, что этот символ чужой веры носит их сын не оттого, что отрёкся от религии предков, а в память о любимом, с которым в разлуке теперь, но надеется – изо всех сил надеется! – встретиться вновь. Конечно, и о том, что золотые часы с необычной функцией управления временем отдал Егору, раскрыв тем самым семейную тайну, он тоже не стал говорить отцу. А ведь как удачно, что часы у Егорушки! Там, в тихой Юговке, они сохранней будут. Если бы теперь были при нём, их забрали бы грабители. Крестик хватило совести оставить, а вот золото затмило бы им глаза, непременно унесли бы. А то ещё и до них пропали бы часы вместе с саквояжем. Всё, что ни происходит, – к лучшему, верно ведь? Вспомнив о часах, Иван подумал: наверное, Егор попробовал всё же ускорить на небольшой период ход времени. Недаром показалось ему таким недолгим ожидание поезда, не только в смотрителе с его хмельным угощением тут было дело. Да и сейчас, пожалуй, слишком быстро наступило утро. И это хорошо: в продуваемом всеми ветрами вагоне сделалось не только светлей, но и теплей, и ему без пальто, в тонком сюртуке, было уже не зябко.