Добро пожаловать в Нью-Детройт

Джон трясется. Даниэль видит это и хочет сказать… сказать что угодно. Хочет пошевелиться — так, чтобы мозг контролировал телодвижения. Но шевелиться удается только в те минуты, когда того хочет чужая воля. Поганый вирус. Назвать эту атаку другим словом у Даниэля язык не поворачивается — потому что его терзает внешняя программа, она одолела его слишком легко. Слишком внезапно. А теперь он ей подчиняется. Это чувство не ново — когда-то он был запрограммированной машиной. Теперь он уже несколько лет как дефект, но в этот час жуткий вирус сидит в его голове и порабощает его волю — хотя раньше, до девиации, было проще, потому что тогда он не заботился о таких явлениях, как свобода или желания. Мысли свободны, воля заблокирована. Хотя Даниэль знает, что ему предстоит сделать в ближайший час. Джон трясется — Даниэль бы тоже затрясся, если бы сейчас его корпус мог дать сбой. Ведь ему страшно, и дело не в том, что ему велит сделать программа, не в том, что именно он вот-вот совершит собственными руками. Проблема в том, что у него украден смысл его жизни, и с каждой минутой странные, нерациональные импульсы — нечто большее, чем чувства — все больше убеждают Даниэля в том, что все это не кончится добром, ни в одном аспекте. Что дело не ограничится похищением. Эмму никто не пощадит. Он чует это. Так что Даниэлю впору трястись от ужаса. Вирус не даст ему даже вздрогнуть. И спросить ничего не даст — так что он сидит и только думает, думает. И ждет. И где-то глубоко внутри гуляют волны ужаса, там, где нет ни проводков, ни тириума, ни единой клеточки его искусственного корпуса. Так страшно… С губ Джона слетает едва различимое «Эмма». Даниэль бы многое отдал, чтобы тоже иметь способность произнести это имя. Хотя бы произнести — напоследок. Но он сидит смирно, как и Джон — оба в ожидании. Когда раздается звонок в дверь, Джон перестает трястись. Ему ничего не стоит держать себя в руках, ведь он человек — все люди сильные и многие могут наступить себе на горло, когда должны добиться цели. Даниэлю ясно, отчего Джон так силен в эту минуту: он наверняка уверен, что сумеет спасти дочь — если только будет вести себя идеально. Наверное, отцовский инстинкт сильнее той приязни, что чувствует к Эмме Даниэль. Наверняка так, ведь Джон сумел взять себя в руки — он больше не трясется, — а Даниэль все еще не проник в код, угнетающий его волю в эту ужасную, бесконечную череду часов. Как бы он ни боролся, как бы он ни сосредоточивался мыслями на том, что он обязан делать от сердца, тело все еще настроено на то, что он обязан сделать по чужой воле. Пожалуй, в конце концов он оказался плохим другом… Мысли кружат в голове, как снежный буран в ночи — мечутся, как живые, и ничего с ними не поделать. Хочется плакать, но слезные каналы заблокированы так же, как и любая другая часть корпуса. И мысли, и эмоции настолько шумные и непослушные, что Даниэль не слышит, как их с Джоном гость входит в гостиную. Джон где-то там, он сам открыл дверь Элайдже — кажется, Камски пришел, чтобы обсудить ситуацию с военными моделями андроидов. Краем сознания Даниэль замечает черные туфли Джона и кроссовки Камски рядом с ними. По-хорошему ему надо слушать их разговор, следить за каждым движением. Но код и так делает это за него, а Даниэль не может перестать быть собой — там, внутри, глубоко, где нет его корпуса, где нет даже живительного тириума. Люди называют это «глубоко» душой. Наверное, она в самом деле запрятана в груди, потому что сейчас тело Даниэля выражает волнение только в ударах тириумного насоса. Не в собственном голосе, вежливо предлагающем жутковатому на вид Камски выпить, не в собственных ногах, несущих его на кухню, не в собственных пальцах, выверенными движениями проходящимся по стойке с ножами и по бокалам. Только мерный, гулкий стук сердца. Оно бьет в самые уши, и на долю секунды, когда Даниэлю удается отрешиться от своих жутких мыслей, он замечает, что регулятор сердечного клапана сбоит — совсем чуть-чуть. Наверное, это из-за него насос стучит быстрее, чем обычно. Нет ни желания, ни сил проверять свою гипотезу, потому что на сбои плевать. Впрочем… было бы неплохо, если бы сердце остановилось — прямо сейчас. Тогда ладонь бы не сжимала рукоятку столового ножа так цепко, а кончик его лезвия не проходился бы по пакетику с прозрачными ядовитыми кристаллами так тихо и верно. Даниэль несет питье и вручает его Камски; тот хмурится, когда делает глоток. А Джон принял свой бокал, но пить явно не спешил, хотя то и дело задумчиво подносил бокал к губам — еще бы, его наверняка трясет внутри, невидимо для окружающих, совсем как самого Даниэля. Но лучше бы он все-таки сделал глоток: тогда и ему, и Даниэлю будет проще. Джон бы меньше страдал, а вирус внутри Даниэля не рисковал бы в своей затее еще больше, чем он рискует сейчас. Даниэль стоит напротив них и всматривается в стол, думая о прежнем и ожидая изменений, но в конце концов замечает на себе пристальный взгляд Элайджи. Да и минут прошло многовато. Многовато для времени действия. Камски смотрит на него с опасным блеском в глазах — Джон будто не замечает, что его внимание обращено к Даниэлю, хотя тот слышит, понимает краем сознания, что Джон и Элайджа ведут разговор; Даниэль улавливает в речи своего владельца слова про военных андроидов. И смятение Даниэль улавливает тоже, холодное и густое — точно такое же чувство он испытывает и сам. Жутко. Почему Камски до сих пор не почувствовал недомогание? Держится? Терпит? Дает о себе знать хорошая физическая форма? Почему он не сводит глаз с лица Даниэля, когда встает с дивана? Ноги сами ведут Даниэля — он немедленно, чтобы отстать от Камски, без единого слова отворачивается от мужчин и идет на кухню, а там его рука снова берется за рукоять ножа, на сей раз другой хваткой. «Лезвие острое, все пройдет аккуратно». Так страшно… Все пройдет ужасно. Мир стал ужасным с того момента, как Даниэль узнал о похищении Эммы. А дальше будет только хуже. Дальше будет ничто. Даниэль убирает руки за спину и сжимает нож в ладони до того, как в кухне появляется Камски. Тот втекает в поле зрения плавно и уверенно, с идеальной осанкой, в идеальном повседневном наряде и холодной решимостью во взгляде. Судя по жуткому молчанию и зверской твердости, которая переливается во всех его движениях, сейчас он запросто может задушить Даниэля голыми руками — неужели он все понял? Камски, конечно, не сделает этого, да и вирус, управляющий руками Даниэля, не оставляет ему возможности выслушать то, что Элайджа собирается ему сказать. Камски явно намеревается что-то сказать — наверняка он сделает это тихо, чтобы слова не докатились до гостиной и до Джона. Когда Камски приоткрывает губы, Даниэль стискивает зубы. Потом громко шипит от напряжения и выкидывает руку из-за спины, со всей силы ударяя Камски мясным ножом по горлу. Камски хрипит, Даниэль по-прежнему молчит. Внутри все разрывается: когда из раскроенной глотки бьют струи алой крови, собственная грудь наполняется странным сосущим чувством. Хочется кричать и рвать на себе волосы, но все, что можно сейчас себе позволить — это исходить ужасом и ждать, когда все кончится. Даниэль подхватывает Камски под мышки, когда его тело обмякает, но он все равно опускается на пол с тупым грохотом. — Элайджа? — доносится из гостиной. Голос у Джона по-прежнему не дрожит. — Он прошел в уборную, Джон, — срывается с собственных губ. Даниэль слушает себя как со стороны. Он ведь даже не думал эти слова, а они вышли из него, будто он сам их воспроизвел — даже в глотке вибрирует знакомо. И в то же время чуждо. Потому что в груди все еще сосет и хочется кричать, а собственный голосовой аппарат производит слова размеренно и самовольно. Слышно, как Джон судорожно вздыхает. Теперь… теперь наступает начало конца. Руки снова закладывают нож за спину — руки в красной жидкости, от которой веет липкой смертью. Ноги так и не коснулись крови, которая успела натечь на кухонный паркет из горла Камски, так что они несут Даниэля в гостиную без следов. Тихо, спокойно, уверенно. Сам Даниэль беснуется внутри своего корпуса. Что за ад… Такого не было даже в минуты борьбы со стеной. Даниэль хотел бы закричать — чтобы выплеснуть из себя хотя бы каплю ужаса. Потому что это чувство переполняет его: страха и сосущего чувства слишком много. Даниэль вот-вот лопнет от них. Когда он появляется в гостиной, Джон ловит его взгляд — хмурится и снова вздыхает. И позволяет себе тихую фразу: — Мы вернем Эмму, Даниэль. В голосе у Джона страдание и отчаяние. В чем дело? У Даниэля на лице проявились эмоции?.. Может быть, Джон мало-помалу сходит с ума, потому что… дефектным андроидам никак нельзя проявлять эмоции, а Филлипсам невдомек, что в их доме живет девиант. Неужели Джон забыл об этом правиле сейчас, раз пытается его утешить? Или Даниэль все же холоден на вид, и Джон всего лишь говорит то, что у него на сердце? Но теперь Даниэль сам не свой — его корпусом владеет чуждый код. Код говорит Джону: — Конечно. Никогда… Даниэль в самом деле оказался плохим другом. Потому что хороший друг никогда бы не потерял надежду, не получив доказательств. Но предчувствие того, что все обречено, заныло в груди еще в самом начале — сразу после вести о похищении Эммы и ее матери. Возможно, будь Даниэль человеком, он мог бы назвать себя пессимистом… В отличие от покойного Элайджи, Джону не нужно ни в чем подозревать Даниэля. В самом деле не нужно: его верный андроид прямо сейчас борется с незваным гостем в собственной голове и хочет защитить его — последнего, кто еще остался жив. Того, кто сидит сейчас спиной к нему и мнет переносицу пальцами, пытаясь не изойти дрожью. У Джона ненадолго обмякают плечи, потому что при Даниэле ему не приходится осторожничать — никогда не приходилось и раньше. Правда, и Элайджа уже не вернется в гостиную. Даниэлю не становится легче от мысли, что Джону и вправду не нужно его ни в чем подозревать: когда ноги несут Даниэля к Джону, он хочет, чтобы они отказали; когда рука с ножом выходит из-за спины, он хочет, чтобы Джон, позади которого он стоит, обернулся и все увидел, чтобы убежал; когда рука поднимается над его головой, Даниэль хочет закричать и отрубить руки самому себе. Все что угодно, только бы это прекратилось. Собственные руки мелькают перед глазами так быстро и проворно, как никогда, и лезвие входит в горло Джона с хрустом — он хрипит так же, как его товарищ несколько минут назад. Хоть бы этот ад кончился… Сердце колотится, как ненормальное — наверное, от бури внутри корпус у Даниэля и вправду отказывает. Когда Джон падает лицом вперед и обрушивается наземь, он поднимает ладони: одна с ножом, другая раскрытая — и обе перемазанные в красной крови двух мужчин. Теперь уже нельзя понять, какая кому принадлежала. Будто минутами ранее Даниэль не зарезал еще одного несчастного. Ведь это и вправду Даниэль убил их… Какой смысл пенять на чужеродный код — что бы это ни было, — если Даниэль переживает этот ужас прямо сейчас, в эти адские мгновения? Если внутри он вопит от чувства вины и от отчаяния так, будто нанес эти два ужасных удара по собственной воле? В конце концов, кто он такой, чтобы пенять на чужеродный код, если не сумел побороть его, как он уже сделал это когда-то давно, со стеной? Ему не хватило сил. Бороться следовало до конца. Даниэль боролся недостаточно. В эту минуту Даниэль настолько помрачается, что ненадолго уплывает в забытье — а когда просыпается, обнаруживает себя на коленях перед Джоном. Код приказывает ему поднять владельца за плечи. Потом — смотреть в глаза. Эти глаза уже не принадлежат Джону — они не по-человечески тусклые и пустые. Пальцы разжимаются, и тело Джона небрежно сваливается на заляпанный бурыми лужицами ковер. Если бы Даниэль мог, он уложил бы его бережно, лицом к потолку — сделал бы самое малое, даже теперь, когда он совершил непоправимое. Но Джон ударяется лбом об пол да так и замирает — лицом в темно-красном сыром пятне, мерцающем в тусклом свете вечерней лампы. Ладонь снова сжимает рукоять ножа. На пальцы ложится вторая рука, и кончик ножа упирается Даниэлю в грудь. Руки ведут клинок ровно и не дрожат — они до сих пор не затряслись, хотя сам Даниэль уже настолько опустошился, что не в силах даже думать о том, как ему страшно. Да и бояться уже… нечего. Ведь все они — все те, кого он любит — уже мертвы. И Эмма тоже. Почему он так уверен в этом? Разве он не предает Эмму уже тем, что не верит в лучший исход? Но это, наверное, и неважно, потому что у них двоих пути уже разошлись и Даниэль умрет прямо сейчас, когда загребущие руки чуждого кода проткнут ему грудную клетку и избавят его от последних страданий. Руки не дрожат, но Даниэль чувствует, что сам стал обессиленным. Хотя тело так и стоит крепко — коленями в пол, с ровной осанкой, с ножом в руках на изготовку. Но будь он сейчас самим собой, будь он более живым и не лишенным воли, он лежал бы на полу в луже собственных слез и не мог бы двинуть и пальцем. Впрочем, таков он есть внутри — там, глубоко… С понурым лицом Даниэль смотрит на свои запятнанные руки и видит, что бурая мазня на коже увлажняется и размывается: он все-таки сумел заплакать. Сердце колотится и слезы текут — и это большее, на что он сгодился в такой ответственный час? Он слишком бессилен. Слишком никчемен. Даниэль — самый плохой друг в мире. Он не удержал Эмму, хотя оберегать ее было главным его долгом. А теперь она мертва. И отец ее мертв. Теперь умрет и сам Даниэль. Когда руки вскидываются и вонзают нож Даниэлю в сердце, ему не больнее, чем минуту назад — больнее некуда. Нож вынимается, ладонь отбрасывает его прочь, и кровь вытекает из груди на пол, пачкая ее новой, синей влагой. Система сбоит все чаще: потеря тириума отзывается в мозге тревожными сигналами, хотя Даниэль их уже не слушает. Когда нехватка тириума становится критичной, тело обрушивается на землю и Даниэль наконец чувствует себя собой. Постороннего кода больше нет — более ему не на чем функционировать. Когда сознание помутняется, Даниэль видит перед собой лицо Эммы и понимает, что уже не чувствует времени: сигналы в мозге потеряли причинно-следственную связь и смыслы ускользают от Даниэля все сильнее и сильнее. Он отключается, успев подумать только одно: «Прости меня, Эмма…»