Шепот

«Эльминстер! Я пишу к тебе с важной просьбой. Это дело жизни и смерти, и мне не к кому более обратиться. Моя жена подверглась магическому воздействию, которое, вероятнее всего, кончится либо ее смертью, либо перерождением в иное существо. Судя по наблюдениям, процесс физических изменений уже запустился, и времени очень мало. Прошу тебя, ответь как можно быстрее.» Подперев кулаком ноющий от боли лоб, Гейл невидящими глазами посмотрел на исписанный лист; он обмакнул перо в чернила и добавил подпись — и та получилась все такой же витиевато-красивой, разве что одна из завитушек едва не прорвала бумагу. Его жена умирала. Жизнь уходила из нее медленно, по капле — и совершенно неотвратимо; все это совсем не было похоже на то, что происходило с ними во Вратах Балдура. Тогда превращение в иллитида парадоксальным образом казалось чем-то далеким на фоне подступающей войны, конца света и их собственных личных проблем; никто не видел у себя ни одного признака изменений. Даже лекцию о симптомах, которую он когда-то прочел Тави на заре их знакомства, Гейл воспринимал больше как элемент черного юмора. Не то что бы он не понимал масштаба проблемы, нет — просто тикающая в груди нетерийская бомба была более актуальна. Сначала у Тави выросли новые ногти — Гейл даже в мыслях не желал называть их когтями; на истончившихся пальцах они смотрелись особенно острыми. Исхудали круглые, похожие на спелые яблоки щеки, которые не брал ни голод, ни тяготы путешествия; под запавшими глазами залегли темные круги. Вдобавок ко всему у нее появился какой-то совершенно нечеловеческий аппетит — Тави поглощала еду в таких количествах, что, наверно, даже молодой рабочий на верфи в Уотердипе присвистнул бы, глядя на нее; его маленькая, пяти футов роста жена переставала есть лишь тогда, когда Гейл отодвигал от нее тарелку. — Прости, — с красным от стыда лицом Тави опускала голову и уходила из столовой — а после Гейл слышал, как она шуршала чем-то в кладовой. И худела, худела, худела. Она не становилась слабой и немощной — наоборот, во всех движениях, взгляде, даже голосе Тави чувствовалась странная порывистая сила. И все-таки она умирала. Гейл знал это — как точно знал когда-то о том, что нетерийская сфера точила его изнутри. Но что точило его жену? Он никогда не думал, что однажды ему придется оказаться в роли Тары — той, кто помогала, спасала, заботилась; раньше так или иначе весь мир крутился вокруг него, Гейла из Уотердипа — талантливого, горделивого, гениального, отмеченного благосклонностью богини, избранного, а потом отвергнутого, разбитого, выброшенного из жизни. Видимо, невесело думал Гейл, раньше в нем действительно было больше божественного, чем человеческого — он любил Мистру, но Мистра была богиней и не нуждалась ни в защите, ни в заботе, ни в обычном тепле. Да и сама не в силах была все это ему дать — и Гейл искренне считал, что ни тепло, ни забота ему и не нужны. А потом он встретил Тави — похожую на маленькую сердитую белку, резкую на язык, быстро выходящую из себя и при этом бесконечно добрую; Тави с ее нежными теплыми руками, чуть-чуть разноцветными светлыми глазами и неистощимым терпением. И понял, каким же жалким дураком он всегда был. От мысли, что он легко может ее лишиться, что-то внутри болезненно сводило. По всему выходило, что действие кроворозы должно было кончиться в тот самый момент, когда он развоплотил ее и обратил в пепел; но оно не кончилось, и из этого следовало два вывода. Либо цветок был чем-то иным, либо… либо дело было даже не в нем. Скрипнула дверь; вошла Тави с целой связкой перьев в одной руке и чашкой с горячим кейфом в другой. Перья она положила в коробку на подоконнике, а чашку с хмурым видом поставила прямо перед ним. Гейл быстро смахнул письмо в ящик. — Ты выпила зелье? — строго спросил он. — Какое из? — отозвалась она отрешенно и присела на край стола. — Восстанавливающее. То, которое нужно принимать каждое утро. Она равнодушно пожала плечами. — А, это… Да, конечно. Соврала она или сказала правду — сейчас не представлялось возможным понять. Он вытянул затекшие ноги и тут же скривился — колени прострелило жуткой болью. После того, как нетерийская сфера пропала из его груди, пошатнувшееся здоровье Гейла почти пришло в норму — почти, потому что больные колени так и остались больными. Возможно, из-за ночевок в лесах, или те отравленные гоблинские стрелы все еще давали о себе знать — вариантов была масса, а следствие только одно. — Опять, — проницательно заметила Тави и вытащила из кармана платья стеклянный флакон. — Так и знала, что разболятся, сколько ты уже тут сидишь? Три часа? Четыре? С появлением Тави в его доме перестали заканчиваться обезболивающие мази — Гейл понятия не имел, где она их добывала, но теперь они были всегда, и ему больше не приходилось целыми ночами мучиться от боли. Она соскользнула на пол — прямо на толстый ковер — закатала одну из штанин и принялась ловко, сноровисто обрабатывать его колено. — Полегчало? — она озабоченно посмотрела на него снизу вверх, сдувая с лица рыжие, как осенняя листва, прядки. «Тебе просто достаточно быть рядом, чтобы у меня переставало болеть», — подумал он, но вслух лишь тихо сказал: — Да… Кажется, да. Тави вдруг крепко стиснула его ноги, приникла щекой к бедру; длинные волосы рассыпались по худой спине с цепочкой выступающих позвонков, которые не могла скрыть тонкая ткань платья. — Мне сегодня утром приснился сон, — зашептала она. — Мне снились розы, представляешь? Целый сад черных роз. Я откуда-то знала, что они растут не на земле вовсе даже, а на костной муке… Так вот, я стояла посреди сада этого, а он все спрашивал, нравится ли мне? Нравится?.. — Кто — он? — тихо спросил Гейл. — Я не знаю… Я не видела лица. Я и голос еле слышала, он говорил шепотом, тихим таким, высоким шепотом… Он сказал, что выбрал меня. И что мне теперь не уйти… А то, что у меня есть ты, это неважно. Сегодня ты жив, завтра ты мертв, а он… он… вечен и непреложен. Так он сказал. Гейл, я не хочу к нему, не хочу, не хочу, не хочу… Ее плечи задрожали. — О ком бы ты ни говорила, — он опустился на ковер рядом с ней и крепко прижал ее к себе, — я обещаю, что он ничего тебе не сделает. Ты мне веришь, милая? Веришь? «Ты будешь жить долго и счастливо… ты мне веришь?», — прозвучал в его голове голос Тави в ту далекую летнюю ночь — в ту самую ночь, когда он отчаялся, и все казалось далеким и ненужным, и впереди ждала только смерть. Она вытянула его из пропасти, в одиночку — и он решил жить. Теперь же вопреки всему он чувствовал себя сильным — может, даже впервые с того самого дня, когда нетерийская сфера поглотила почти весь его магический дар, а Мистра с презрением отвернулась. — Мне иногда кажется, будто он всегда рядом, — монотонно продолжила она, словно и не слыша его слов, — только я закрою глаза, он сразу же приходит… и так холодно, так ужасно холодно… будто в сырой могиле… только с тобой становится тепло… ты же никуда не денешься?.. — Не денусь, — он осторожно погладил ее по волосам. — Иди в спальню, Тави. Я скоро к тебе приду, подожди меня там, хорошо? Ничего не бойся. — Я не боюсь, — она подняла голову, сверкнула глазами и на миг стала прежней — с таким лицом Тави когда-то шла навстречу Сердцу Абсолют. — Ничего я не боюсь, пока ты рядом. *** Когда он вышел из башни, уже довольно сильно стемнело; кое-где горели фонари, освещая улицу Поющего Дельфина теплым оранжевым светом. Одно из ближайших почтовых отделений находилось в паре кварталов отсюда — оставалось лишь дойти, выбрать голубя порасторопнее и отправить письмо. Гейл увеличил шаг. В это время суток улица обычно еще полнилась прохожими — быстроногими гонцами, совершающими вечерний променад обывателями, припозднившимися лавочниками и кем угодно еще; однако сейчас Гейл, прошедший не менее полумили, не встретил ни одного человека. Улица будто вымерла — иначе и не выразишься; на уши давила странная, неестественная тишина. Во всем этом чувствовалось что-то непонятно знакомое; будто он, Гейл, уже бывал в похожем месте, но никак не мог вспомнить, что же это, собственно, было за место; недовоспоминание тупой надоедливой иглой билось в голове и так ни к чему не приводило. Повисшее безмолвие вдруг прорезало громкое воронье карканье. Он поднял взгляд и на ветке одного из декоративных тисов увидел большого, черного, почти сливающегося с темной листвой ворона; тот стоял, напряженно сложив крылья, и — Гейл мог поклясться — смотрел прямо на него круглыми, слабо светящимися желтыми глазами. Так вот о ком говорила тогда Тави, отстраненно подумал он; значит, ей ничего не казалось, он действительно существует… Медленно, по одному, начали гаснуть фонари; с каждым шагом, который делал Гейл, приближаясь к ворону, тьма сгущалась все сильнее и сильнее, и когда они наконец оказались друг напротив друга, эту тьму разгонял только бледный желтый свет, исходящий из пустых вороньих глаз. И в ту же секунду грянули десятки погребальных колоколов; этот страшный звон будто дробил череп изнутри — они звенели, звенели, звенели, и от них не было никакого спасения; казалось, сама смерть торжествует внутри его головы. Все тело внезапно ослабело, а через пару мгновений взорвалось болью: выкручивало кости, жгло кожу, резало внутренние органы — и все это с абсолютно ясным ощущением приближения смерти. — Не ходи никуда, волшебник, — прошептал кто-то сквозь звон тихо, но очень четко. — Это предупреждение станет первым и последним. — Да кто ты такой?! — стерев ладонью льющуюся из носа кровь, Гейл попытался обернуться — но не смог; тело будто сковало десятком холодных обручей. В ответ тихо засмеялись. — Я — то, что всегда ходит за вами следом. Я — самая последняя, главная, вечная и непреложная истина. А теперь возвращайся к ней, пока я позволяю… Спорхнув с ветки, ворон выхватил из его ослабевшей руки запечатанное письмо и взмыл ввысь; рванувшись вперед, Гейл успел выдрать из острого крыла одно длинное перо — и только. Звон стих; повсюду снова зажглись фонари. Держась за голову, Гейл медленно пошел вдоль тротуара; идущие навстречу прохожие странно на него смотрели. — Вам помочь? — осторожно окликнула его какая-то полуэльфийка в белой мантии селунитки, чем-то неуловимо напомнившая Изобель; в ответ он непонимающе на нее взглянул, и девушка испуганно отошла. В витрине ближайшей лавки он увидел то, что наверняка заставляло отшатываться тех, кто сейчас его видел — бледное, залитое кровью из носа лицо с безумно горящими глазами; в таком виде совершенно точно нельзя было приходить домой, к Тави. «Фокусы» немного привели его в порядок — однако убрать из глаз мрачную ярость им было не под силу. Лежавшее в его руке перо отливало темной синевой: Гейл поднял его на свет и изучающе оглядел, прищурив один глаз. Что ж, из этой схватки он определенно не вышел победителем. Но иногда ход, в котором теряется фигура, может стать предвестником другого — того, который в конечном счете приведет к победе.