Шепот

Все эти дни прошли для Гейла мучительно долго и в то же время странным образом динамично — словно бы он съезжал в бешено несущейся колеснице с высокого, высокого склона, отлично видя, что у подножия щерится острыми камнями глубочайшая пропасть; пропасть эта приближалась так быстро, что Гейл даже не видел смысла бояться. Его страх ничего не изменит. Конечно же, логичнее всего было бы обратиться к жрецам — тем более что Уотердип располагал богатыми храмами и Селуне, и Латандера, а деньги у Гейла были; да, они обращались к жрецам и Селуне, и Латандера. И каждый раз Гейл думал, что с ума сходит или он, или весь окружающий его мир. Жрецы не видели ни удлиняющихся когтей Тави, ни ее нездоровой бледности, ни прочих признаков обращения — будто кто-то отводил им глаза. Тогда, в самом начале, лекари тоже считали Тави здоровой, но это можно было понять — а сейчас необъяснимая слепота всех тех, кто мог бы помочь, вызывала гнетущий ужас. Будто кто-то методично загонял их с Тави в угол, не давая сделать ровным счетом ничего. Гейл уже почти забыл, каково это — спать более трех часов в сутки; дни он проводил в библиотеке, а вечера и ночи — рядом с Тави, всеми известными зельями и заклинаниями пытаясь отсрочить неизбежное. Вопреки всему этому его ум оставался ясным — даже более ясным, чем когда-либо; ясным за них обоих — потому что разум Тави медленно, но верно давал трещину, и Гейл не мог этого не замечать. Он мог рассчитывать только на собственные силы — и эти силы не имели права заканчиваться. Только сейчас он осознал простую вещь — ему никогда не приходилось бороться ни за кого и ни за что; все, что у него было когда-то, он получил просто так. Магический дар, внимание богини, великие волшебники в наставниках — ничего из этого он не выбивал у судьбы когтями, зубами и собственной волей. Даже тогда, во Вратах Балдура, судьба милостиво послала ему Тави, которую тоже не пришлось завоевывать — она сама доверчиво и безропотно вручила ему свое сердце. Его жена вовсе не была идеальной — она часто раздражала Гейла привычкой разбрасывать и не ставить на место книги, упрямо красила ресницы дешевой черной тушью, которая размазывалась и совершенно ей не шла, а еще абсолютно не умела готовить ничего, кроме дорожных похлебок из чего придется. Ее миловидное веснушчатое лицо уступало в красоте светлому лику Мистры — а чье бы не уступило? Но все это не имело никакого значения. Неважно, кто именно пытается забрать у него Тави — демон, дьявол, безумец, хоть великий древний с просторов Дальнего Предела; для начала ему придется переступить через его, Гейла, труп. Но было и кое-что еще. Загадка — а загадки Гейл любил, и чем более сложными те казались, тем больше вызывали желания их решить. Вечером — накануне того самого дня, когда колесница наконец рухнула в пропасть — с ним связалась Тара; ее высокий голос раздался в его голове ровно в тот момент, когда Гейл стоял на самой высокой ступеньке приставной лестницы в библиотеке Черного Посоха. — Добрый день, мистер Декариос, — протянула она. Гейл на секунду замер, вытягивая из полки книгу, и медленно кивнул. — Да, Тара. Ты сделала то, о чем я просил? — Разумеется. Вы же отослали меня к старшей миссис не ради мягких подушек на ее диванах… хотя, безусловно, подушки очень мягкие, — она немного помолчала. — Вы очень рискуете, вы же это понимаете? Милая его Тара, с теплой грустью подумал Гейл; наверно, она немного обиделась на него — за то, что он отправил ее к матери; деятельная натура трессима требовала находиться в самом центре событий, он это знал. Но он не мог допустить, чтобы ненароком, кроме них, пострадала еще и Тара. Кроме того, им полезнее было на время разделиться. Кем бы ни был тот, кто предугадывал каждый их шаг, перед связью волшебника и его фамильяра он был бессилен, потому что кто угодно бессилен перед настолько личной связью. И это открывало некоторые возможности, которыми Гейл собирался пользоваться так долго, как это только возможно. — Мы всегда рискуем, — мельком взглянув на обложку, он кивнул. — Зато эта тактика сработала. Имя Эльминстера всегда вызывает сильную реакцию. Его нужно было как-то выманить, и мне это удалось. — Оно могло вас убить! — Мы в Уотердипе, Тара. Если у него есть капля рассудка — а судя по его действиям, рассудка у него в избытке — оно не станет убивать кого бы то ни было посреди людной улицы. Помимо этого у меня создалось впечатление, что запугивать ему нравится не меньше, чем причинять вред. А может, даже и больше. Вернемся к делу. Он отозвался? — Я не могу сказать точно… — немного неуверенно сказала Тара. — Вы же помните, что он даже тогда помогал нам не потому, что хотел. Я даже не знаю, что именно он попросит взамен. — Он получит все, что попросит, Тара. Ничего в этой жизни не дается просто так. — Пожалуй, так… — Тара издала нечто среднее между кошачьим фырканьем и женским невнятным восклицанием. — Я бы хотела… хотела, чтобы вам вообще ничего не пришлось отдавать. Вы и так слишком много… отдали. Гейл ничего не ответил. Тара исчезла; теперь он остался наедине со своими мыслями и книгой, которую нашел на самом верхнем стеллаже. Любой хоть чего-то стоящий волшебник должен уметь работать с каталогами; Гейл, проведший в библиотеке Академии больше половины жизни, достиг в этом непростом искусстве небывалых высот. Правило простое — если хочешь чему-то научиться, следует знать, где и в каком отделе искать то, что тебе нужно. Прямо сейчас он методично отбирал книги о проклятьях — и благодаря его умению это заняло меньше времени, чем могло бы. За сегодняшний день это была, кажется, двенадцатая книга, но, впрочем, Гейл не считал. Против его ожидания, это оказался не научный труд — положив книгу на стол, Гейл сразу же выцепил глазами поблекшие строки. «…Арраман, Арраман… повелитель обо всем узнал. Я проиграл. Он проклял меня… голод, этот бесконечный голод… Я отвернулся от него — и он меня проклял. Не жалею, ни о чем не жалею… только бы удалось ее вернуть. Арраман… скажи, что сильнее — смерть или любовь?..» Половина страниц истлела или была вырвана, а большая часть оставшихся была нечитаемой — но все равно Гейл с трудом, но смог уловить суть. Акачи Предатель — тот, кто обращался к своему брату Арраману — был жрецом бога, имя которого не упоминалось в книге ни разу; он любил женщину в красной мантии — вероятно, тэйскую волшебницу — и отвернулся от своего бога после того, как та погибла, за что был наказан вечным голодом и стал Пожирателем Душ. «…я уже давно не человек, Арраман. Забыл, все забыл… но он не дает мне забыть наш храм. Помнишь наш атриум, где цвели священные черные розы? Я бы сжег их все до единой… все… но я не могу. Помню… помню холод моих гагатовых четок. Я разорвал их и выбросил… но не забыл. Наверно, я никогда все это не забуду… и ее. Да, ее я буду помнить вечно… Я снова схожу с ума, Арраман». Черные розы. Черные, словно… Гейл принялся нетерпеливо листать страницы одну за другой — что-то внутри него почти кричало, что разгадка близка; но, к величайшей досаде, последняя страница обрывалась на полуслове. Против кого устроил поход жрец-предатель, так и осталось тайной — и Гейл был вынужден с сожалением отбросить свои попытки. Пусть это и была всего лишь легенда, описанная неизвестным бардом несколько веков назад… но даже старая легенда могла стать ключом к спасению. Он отпер ящик стола и задумчиво взглянул на лежавшее внутри перо — то самое, которое он несколько дней назад выдрал из хвоста мистического ворона. Чьим фамильяром тот мог быть? Гейл не нашел сведений ни о чем похожем, хотя и перелистал десятки книг — но одно было ясно как день: это был не простой волшебник и не простой ворон. На свету перо странным образом не блестело — солнечные лучи не отражались в нем, а словно бы тонули в этой черноте, и казалось, что перо отбрасывает тень куда более густую, чем должно бы; Гейл нахмурился. В голове кольнуло странной мыслью. Вид изогнутого черного стержня среди старых листов пробудил в памяти нечто неоформившееся; измученное, усталое сознание с трудом понимало, что именно оно должно вытащить из темного угла, но Гейл не желал сдаваться. Он изо всех сил пытался вспомнить — и наконец был вознагражден. Именно такое перо торчало из книги, которую ему когда-то принес Кирим Уск аль-Бейлур, профессор некромантии. Его размышления прервал громкий и резкий стук каблуков по каменному полу; немедленно заперев и перо и книгу в ящик, он обернулся. — Аспирант Медея, — официально-преподавательскому тону Гейл научился гораздо быстрее, чем рассчитывал, ну а недостатком самообладания он не страдал вообще никогда. — Вы что-то хотели? — Как и всегда, — она безмятежно уселась напротив, вытянув ноги в высоких сапогах. Медею ему порекомендовала сама госпожа Сафар, емко прокомментировав: «Если сумеешь ее выдержать, будет тебе полезна». И оказалась права, потому что Гейл выдержал, а она оказалась полезной. Несмотря на экстравагантную внешность — одни лишь золотые усики бабочки в прическе чего стоили — Медея была прекрасной специалисткой по истории магии и оккультизму, и знаниями делилась охотно. Ее энтузиазм напрямую зависел от того, сколько историй об Абсолют и Рейтвине расскажет сам Гейл, и это устраивало их обоих. — Я, кстати, сегодня видела вашу жену, — Медея в упор посмотрела на него глазами, похожими на два разноцветных кристалла. — На слоновой косточке. Хотела подойти и поздороваться, но она, кажется, куда-то спешила. — С ней… такое бывает, — негромко ответил Гейл. — Наверно… Ладно, я к вам по делу. Вчера я разбирала свои записи и кое-что нашла. Она раскрыла тетрадь, которую до этого держала в руках — и Гейл увидел нарисованного быстрыми штрихами углем человека в четырехрогой короне; со следующей страницы на него смотрел тот же человек в той же короне — но вместо лица у него был голый череп. Позади него вился узор из удивительно четких черных роз. — …артефакт, который превращает в нежить и насылает безумие, — как будто издалека раздался голос Медеи. — Между прочим, больше ста лет назад он хранился у нас. Ну, в смысле, в Башне Черного Посоха. Пока его… — …не украл дважды мертвый бог, — закончил Гейл, чувствуя, как его озаряет вспышкой жуткого понимания. — Битва с Мистрой… Эльминстер… ну конечно!.. Боги, ну какой же я идиот… Медея! — он вскинул глаза. — Скажите, вы не видели профессора аль-Бейлура? Мне нужно срочно с ним переговорить. — Профессора некромантии? — Медея изогнула светлую бровь. — Нет. Я и не могла. Вы не в курсе? — В курсе чего? — Он уехал несколько дней назад. Домой, в Калимшан. *** Только много позже он осознал, что прошло всего три ночи. Три ночи и два дня, ничем не отличавшихся от ночи, кроме слабых, пробивавшихся сквозь задернутые гардины солнечных лучей — всего-то три ночи, показавшихся Гейлу вечностью темноты. Что сильнее — любовь или смерть? Эта мысль звучала в голове, неотступная и безжалостная, в любом другом случае — глупая и пафосная, но сейчас как никогда важная; да, это действительно было важно, потому что любовь должна победить смерть… …но этого не случилось. Ее сердце не билось. — Пора заканчивать с этим, — безразлично сказала Тави, и это была первая ее за три ночи и два дня связная фраза. Его рука все так же лежала на ее груди, неподвижной и ледяной, как вершина горы; Тави не пыталась ни сдвинуть ту, ни отвести. Она пристально смотрела куда-то мимо Гейла, будто пытаясь найти за его спиной ответы на мучающие ее вопросы, и на ее обметанных губах блуждала слабая улыбка. Сердце сдавило холодным тяжелым обручем. — С чем заканчивать? — он придвинулся ближе, провел ладонью по спутанным волосам, зарылся в них пальцами — не потому, что желал ласки, а потому, что желал не сойти с ума. — А со всем, — она хихикнула, обнажив острые длинные зубы. — Твоя жена умерла, Гейл Декариос. Ты теперь богатый, завидный вдовец с героическим прошлым. У тебя все будет хорошо. — Нет. С удивившей его самого злой жадностью он сгреб ее в объятия и притянул к себе; она покорно позволила — но не обвила, как раньше, руками, не прислонилась щекой к плечу; обнимать ее было все равно что обнимать огромную куклу, три дня пролежавшую в погребе. — Нет, нет, нет, — все повторял и повторял он, а она все молчала и молчала, и в ее молчании было что-то окончательное. Что сильнее — любовь или смерть?.. — Любовь, — прошептала она почти неслышно; видимо, он сказал это вслух, даже не заметив. — Любовь всегда сильнее… но в конце все равно будет только смерть. Отпусти меня, пожалуйста… Она говорила с ним мягко, словно с больным ребенком или напуганным до смерти животным; в ответ Гейл сильнее сомкнул руки за ее спиной — все такой же холодной, ничуть не потеплевшей. — Ты же знаешь, что я этого не сделаю. — А если я очень попрошу? — она тихонько засмеялась, почти так же сладостно, как когда-то — но теперь в этой сладости тонко разливалось безумие. — Бесполезно. Тави улыбнулась, впервые взглянув прямо ему в глаза; улыбнулась — и впилась в его губы вызывающим, жарким, мучительно-страстным поцелуем, больше похожим на укус, чем на ласку. Невозможно было понять, сколько длился этот поцелуй: время будто застыло, заключенное в блеске ее глаз, и не было ничего — до той секунды, когда она вдруг его оттолкнула. — Теперь я готова, — быстро, но внятно и четко сказала она и повысила голос. — Костями и прахом, приходи и забирай! В то же мгновение комната осветилась мертвенно-зеленым светом; порыв ледяного ветра раскрыл оконные створки, взметнул тяжелые портьеры, словно те были легкими занавесками из тюля — и за окном с победным карканьем раскрылись черные вороньи крылья. — Тави! — Гейл попытался схватить ее за запястье — но сумел поймать лишь воздух. На том месте, где она только что была, осталась лишь вмятина на подушке да несколько крупинок пепла. Он повалился на кровать и застонал одновременно и от боли, и от ярости. Так что же все-таки сильнее — любовь или смерть?