Шепот

Она летела. Далеко внизу в предутренней сумеречной дымке проносились шпили и крыши Уотердипа, такие маленькие, что казались игрушечными; теперь это слово было самым подходящим. Игрушечные, нереальные, как и вся ее короткая счастливая жизнь; Тави до безумия хотелось обернуться и в последний раз взглянуть на башню на улице Поющего Дельфина — место, ставшее ее первым и единственным домом, но она знала — нельзя. Нельзя — потому что это теперь прошлое. Нельзя — потому что она сделала этот выбор сама. Ей нельзя оставаться с Гейлом больше ни секунды: Тави понимала это с поразительно спокойной ясностью. Каждая секунда промедления грозит ему смертью — в первую очередь ему, потому что он ее муж, а значит, самая вероятная жертва. До чего же сладкими были его губы в том последнем поцелуе… и как же сильно хотелось… как же хотелось… «Разорвать и выгрызть их из его плоти, да? Называй вещи своими именами, Октавия. Стесняться тебе больше некого. Разорвать. Выгрызть. Сожрать. Гейлу Декариосу ужасно не везет в любви. Одна из его женщин была Мистрой, а вторая — и вовсе упыриха. Даже неизвестно, что хуже…» Она хохотнула своим мыслям и тут же всхлипнула, подавилась подступившими слезами. Пусть только он будет жив, молила она кого-то; пусть только он будет жив, и пусть только он будет счастлив — он ведь заслуживает этого, как никто другой. Конечно, он никогда ее не простит, думала Тави, сдувая с глаз волосы, которые ледяной северный ветер бросал ей в лицо; конечно же, не простит — и это правильно, так и должно быть, потому что он не должен о ней тосковать. Пускай лучше посчитает ее предательницей, разочаруется и навсегда вычеркнет из своей жизни и памяти. Пусть найдет себе женщину… То, что осталось от ее сердца, прошило невыносимой болью, но Тави упрямо продолжила свою мысль — да, пусть найдет себе женщину, с которой будет спокойно жить долгие годы, а не несколько месяцев, пусть он будет счастлив! Жаль, что она никогда больше не увидит маму… не узнает, все ли хорошо у Астариона… не услышит резкий голос Лаэзель… в любом случае, все они из мира живых. А ей, Тави, в этот мир хода больше нет. Все должно кончиться здесь и сейчас. Вперед — больше не прятаться. Вперед — навстречу своему страху. Вперед — скорее всего, на смерть; но смерть в битве, а не в собственной постели. Она летела, и ворон летел впереди нее, огромными крыльями раздувая морозный зимний воздух; несмотря на легкую ночную сорочку, подол которой развевался за ее спиной, Тави не мерзла — и знала, что мерзнуть не будет больше никогда. Ей никогда больше не будет холодно, и тепло тоже не будет, потому что мертвым все равно — тепло или холодно. Сколько длился этот полет? Она не знала — в какой-то момент Тави решила, что он не кончится никогда, и она будет вечно парить в холодном уотердипском небе, а ворон будет вечно лететь впереди нее, и не будет больше ничего — но, конечно, так не случилось. В какой-то момент полет кончился. Ощутив под ногами твердую землю, Тави огляделась. На первый взгляд ей показалось, что она попала в прекрасный ухоженный парк — Тави стояла посреди широкой, вымощенной гладким камнем и чуть припорошенной снегом дорожки, и по ее краям были высажены какие-то маленькие деревья со слегка светящимися синим, необлетевшими вопреки осени листьями. Тави сделала неуверенный шаг вперед — и поняла, что находится в некрополе. Изящные постройки, которые она приняла в полумраке за беседки, оказались склепами, и на фризе одного из них, пристально глядя на нее, сидел ворон. «Подойди», — прозвучал в голове Тави шепот, и она подчинилась. Вход перегораживали несколько ржавых цепей, которые она распутала на удивление твердыми руками; когда все они со звоном упали на каменный пол, Тави ступила внутрь. Здесь было темно, действительно темно — но Тави это не мешало. Ее новые мертвые глаза замечали все: и сколотые плиты под собственными ногами, и старую паутину в углах, и очертания гробов — о, их она видела как никогда четко и ясно. Все так же, повинуясь шепоту в своей голове, Тави отыскала в дальнем углу гранитный гроб — и, уже ничему не удивляясь, увидела, как по его стенкам вьется узор из выбитых на камне роз. Нажала на самую большую — и гроб осел, превратившись в ведущий вниз прямоугольный проход. Древние, стершиеся, бесконечные ступени винтовой лестницы чуть скрипели под босыми ногами Тави — она шла, шла, и шла, не чувствуя уже ничего: ни страха, ни усталости. Зато он будет жить, думала она отрешенно; у Кетерика Торма была своя Мелодия, а у нее — своя. «Ты — моя мелодия, Гейл». Как во сне, Тави пересекла длинный, длинный, ничем не освещенный каменный коридор, все так же следуя за вороном — и, как во сне, толкнула приоткрытые двойные двери. И оказалась на пороге огромного, роскошного зала, освещенного мертвенно-зеленым светом — его разбрасывали расставленные по углам тяжелые, темного металла шандалы; этот свет отражался в десятках развешанных по стенам зеркал, дробился и падал на расставленные повсюду ворохи черных роз; каждый из них был небрежно воткнут в чей-то череп. — Признаться честно, я часто скучаю по Розовому Саду. Дурацкая сентиментальность… какие-то вещи слишком трудно отпустить. Ты согласна? Он стоял у большого секретера из черного дерева и задумчиво отщипывал лепестки розы, торчащей из огромного неряшливого букета; кружась в воздухе, лепестки медленно падали на пол. Ворон, до того молчавший, громко, ликующе каркнул и вспорхнул на его плечо. — Что вам от меня нужно? — Тави услышала, как разнесся по высоким сводам зала ее собственный голос — непривычно сильный и глубокий, — …профессор некромантии Кирим Уск аль-Бейлур? Это же не ваше настоящее имя, так ведь? — Как я уже говорил, имена неважны, — вежливо отозвался он, повернув к ней лицо — все такое же смуглое и спокойное, как и в их первую встречу… если, конечно, не присматриваться. — Впрочем, это не значит, что я не помню самое первое. Оно было дано мне, дабы я восславил в веках род мургомских королей… немного жаль, что я так и остался наследным принцем. Может быть, даже последним. Никто уже не помнит о Мургоме. — О Мургоме? — безучастно переспросила Тави. — О Мургоме, — невозмутимо подтвердил он. Тави заметила на его лбу и переносице змеистые полоски тления. — На его месте я позже разбил розовый сад. Никто никогда не скажет, что Миркул Бей аль-Курси не помнит и не уважает своих предков… На его запястье, переброшенный небрежно, как дешевая безделушка, блистал четырехрогий венец; Тави видела, как в самом его центре мягко не-сияет, поглощая мертвенный зеленый свет, большой черный бриллиант. Она смотрела — и зал качался перед ее глазами, кружился; только этот черносветный камень был константой в безумном, неправильном, беспощадном к ней мире. — За что… — прошептала она, чувствуя, как растекается по ее мертвому сердцу пустота. — Боги великие, за что… — Все очень просто, — он усмехнулся, и эта улыбка была оскалом мертвеца. — Ты убила моего Избранного. Ты, глупая служанка глупой девки, которая мнит себя богиней — ты посмела убить моего Избранного. Это слишком сильное оскорбление — и я такого не потерплю. Его тон был совершенно равнодушным — казалось, несмотря на гневные слова, он совершенно ничего не испытывал. Все так же методично он обрывал розу — и с каждым падающим лепестком Тави чувствовала, как охватывает ее смертельная слабость. Но ведь она уже мертва, что вообще ей еще терять?! — Да никогда он не хотел быть твоим Избранным, — выплюнула она со злобой. — Он хотел, чтобы жила его дочь. И скорбел о жене. А с тобой он просто заключил сделку. На какой-то единственный миг ей показалось, что в неподвижном, лишенном выражения, все сильнее истлевающем лице что-то дрогнуло — но лишь на миг. — Дело в том, что мне все равно. Еще один лепесток слетел с остатков цветка — и Тави с трудом удержалась на подкашивающихся ногах. — У Кетерика Торма была задача, — размеренно продолжил он. — Цель. Предназначение. Кое ты, в бесконечной глупости своей, пресекла… не суть. К этому мы еще вернемся. Важно то, что мне нужен Избранный. И, раз уж ты желаешь знать, чего я от тебя хочу, довожу до твоего сведения — я решил, что ты должна занять его место. — А если я не соглашусь?.. — тихо спросила Тави, уже догадываясь об ответе. Он указал подбородком на одно из зеркал — и Тави медленно повернула голову. Ее волосы больше не были рыжими; большая часть прядей побелела, будто их присыпало солью. — Если ты не согласишься, я верну тебя обратно. Ты будешь обращаться и дальше, дальше, дальше, а голод будет становиться сильнее; в конце концов ты ему уступишь. Сначала ты убьешь своего мужа. После — кого-то еще; каждое убийство будет отнимать у тебя разум, пока не сделает безмозглой низшей нежитью. И ты все равно будешь со мной — только не в качестве близкой соратницы, но в виде рядовой слуги. Словом, выбор за тобой, моя северная роза. Сила или ничтожество. Несокрушимый разум или бытие могильного червя. Выбирай… Черносветный камень в его венце притягивал, не давал отвести взгляд; даже сквозь струящиеся из глаз слезы Тави видела его так ясно, как будто тот был маленьким черным солнцем. — Почему… роза… — неслышно спросила она. — Полагаю, ты о моем маленьком подарке? Как я уже говорил, то была роза из моего сада. Ты объявила себя ее хозяйкой и окропила собственной кровью — все так, как я и хотел; разумеется, я предполагал, что твой муж или ты сама в конце концов ее сожжете — но это не имеет никакого значения. Магия уже началась. Ее нельзя остановить. На пол медленно упал последний лепесток — и все вокруг Тави стало меняться. Со стен упали, обратившись в прах, украшавшие их куски красивой деревянной мозаики; треснули и с погребальным звоном разбились зеркала, а изящные серебряные рамы почернели и искривились. Съежились и за мгновения сгнили розы в позолоченных черепах-вазах — а сами черепа раскололись и искрошились, как и полагается древним костям. Роскошного зала больше не было. — Пепел к пеплу… прах к праху, — раздался в ее ушах высокий шепот мертвого бога. Сон это — или смерть души? Она снова шла по мертвым телам, которые опадали под ее ногами пеплом — потому что более ей некуда и незачем было идти; она шла, так же, как шла во многих снах до этого, в тех самых снах, где в мертвенном зеленом свете ей печально улыбался мертвый генерал Кетерик Торм. — Не нужно бояться, — прошелестел за ее спиной тот, кто повелевал костями и тлением. — Ты все равно не нужна никому в том мире наверху… И ты знаешь об этом. Беспомощная и бесполезная без своих сил. Абсолютно никто. Просто жена архимага, приложение к своему мужу, имя которой даже мало кто удосужится запомнить… Я знаю все твои мысли, Октавия. Все твои мысли и все твои сны. Он во всем прав, отрешенно думала Тави; так ведь и есть, это то, о чем она знала всегда, но не желала думать — кто она теперь? Несчастное глупое ничтожество. Предательница клятвы. Полнейший ноль. Гейл… Нет, он про нее забудет. Конечно же, забудет! У него есть все, что нужно для счастья. Вернув его к жизни, она выполнила свою главную функцию — и хватит с нее. Кэндлкип… мама… она тоже не будет о ней скорбеть. Ее дочь так и не стала волшебницей, не продолжила их родовое дело — к чему о ней помнить? Астарион… Лаэзель… Шедоухарт… им она тоже больше не нужна. Она никому не нужна. Каким-то краем сознания Тави понимала, что это не ее мысли — это все не так, что-то тут неправильно… но эти робкие попытки вдуматься тут же смывались мощной волной темного отчаяния. Никому, никому, никому… не нужна. — Пепел к пеплу… прах — к праху. Сделай шаг, Октавия. Она замерла. Перед ней простерлась разрытая прямоугольная могила, вокруг которой в мокрой земле лежали засохшие розовые стебли; Тави зажмурилась, не желая смотреть внутрь. — Открой глаза, — был приказ, и ей пришлось подчиниться. В могиле, осыпанная увядшими розовыми лепестками, лежала она сама — лежала и смотрела куда-то широко раскрытыми, остановившимися глазами. Тави почему-то стало невыносимо видеть это маленькое, жалкое мертвое существо в луже грязной воды на дне ямы; она отшатнулась — но холодная, как камень, рука крепко ее удержала. — Я не могу… — простонала она. — Пожалуйста, нет! — Да, — безжалостно ответил он. — Здесь. И сейчас! Он поднял лишенные кожи и плоти ладони и торжественным движением оказывающего почесть повелителя возложил на голову Тави венец. Это конец, мелькнула мысль, это теперь уже точно конец, боги великие, как же страшно, как же больно, как же грустно окончательно умирать, нет… …нет, нет, нет… В ту же секунду по подолу ее сорочки вдруг ярко блеснуло и покатилось вниз что-то крошечное и неуместно золотое; Тави машинально нагнулась — и увидела маленькую монетку с выбитым на ней женским профилем. Откуда, с трудом подумала она, откуда же… «Спасение может прийти откуда угодно. Главное — заметить, увидеть… не сдаться. Удача любит смелых, не так ли?». Кто сказал это? Когда? Синяя мантия… улыбка девушки за прилавком у храма Тиморы. Храброе сердце и риск… — …разрушат любой злой план, — прошептала она. — Нет. В ее душе будто поднялся ветер, который срывал и срывал с разума налипшие на него грязные куски безумия и отчаяния; Тави глубоко вдохнула — просто потому, что ей хотелось это сделать — и развернулась. — Я не стану твоей слугой. Можешь толкнуть, сбросить, попытаться меня заставить — но я не сделаю этого. Я никогда, никогда, никогда не стану ей по доброй воле! Его лицо уже ничем не походило на человеческое — плоть и кожа слезли с него, и теперь это был безглазый желтый череп; в глубине черных глазниц горели бледные огни. — Значит, станешь по недоброй, — коротко ответил он и вскинул костлявую руку в магическом пассе. Тави дернулась в сторону, приготовившись уворачиваться; ее охватило невиданное, какое-то совершенно бешеное желание жить — пусть она и совершенно бессильна перед ним, древним божеством, пусть у нее нет ни магии, ни оружия… но она будет сопротивляться столько, сколько это возможно. Она дернулась в сторону… но удара не последовало, потому что Тави, оцепенев, услышала голос, который никак не ожидала услышать именно здесь и именно сейчас. — Vivere non vitae, et decedere non mortis. За спиной дважды мертвого бога, искривив губы в незнакомой Тави злой усмешке, стоял Гейл. В руках он держал серебряную чашу от весов. Чаша была почти доверху наполнена кровью.