The infinity of our feelings

      — Нок Ноккасид Тирапаньякун! Что ты вообще нацепила на себя? На переговоры тоже так поедешь, правильно ли я понимаю, — взгляд мужчины невольно цепляется за чокер, со свисающим массивным кольцом, и старается не спускаться ниже, где, как окрестил Кинн «безобразием» минутой ранее, ремни опоясали небольшую грудь, скрытую куском тряпки.       Причём тряпкой в прямом смысле, ведь этот пиздец, точнее — кроп-топ, держащийся на соплях, даже не на лямках — на ниточках, реальный пиздец, достойный матерных стихов. Ну хоть прикрыто подобием шёлковой рубашки, на том спасибо.       Слова Кинна — как об стенку рис. А глаза Нок серьёзные, потемневшие, слишком по-взрослому — заебавшись — смотрят, мол, «да чё завёлся-то опять, лучше выметайся из моей спальни по-хорошему», винного цвета губы сжаты в тонкую линию. Не говорит вслух, предпочитая поддерживать царившую до этого тишину (и нервы сберечь), но мысленно такие монологи выдаёт, что мама не горюй.       «Да уж, братец, жизнь тебя ничему не учит, раз думаешь о том, что такого упёртыша можно переубедить строгим голосом и суровым взглядом а-ля «Я тут папочка». Для Порша будь хоть мамочкой, хоть шуга дэдди, а на непробиваемую меня даже не смотри».       Кровь родная у них по венам течёт. Ещё чувствуется это не истраченное временем и расстоянием тепло и что-то эфемерно близкое, заставляющее как-то подсознательно тянуться друг к другу, но в душе по-прежнему пусто. То ли холод сказывается из-за отключенного отопления (а вечера отчего-то в последнее время прохладные) и гуляющего по комнате сквозняка, то ли просто сигареты закончились, напоминая о себе пустой пачкой, что на балконе ярким красным пятном среди всякого барахла выделяется.       — Опоздал ты немного со своей опекой, Кинн. Лет так на двадцать, — и мысленно добивает, скорее всего, себя, иначе — чувствует нутром — это сделает мокрый песок на Колумбийском пляже, то бишь глаза Кинна:       «Надо бы стрельнуть пару сижек у Пита, или кто там из телохранителей куревом промышляет, иначе накроет».       А Кинн просто смотрит во все глаза на эту девчонку, когда-то не отличавшуюся особой красотой, зато сейчас превратившуюся к своим двадцати пяти в настоящую прелестницу, сражающую каждого встречного мужчину наповал.       И то ли всё дело в глазах — необычных — ореховых, с золотистым прожилками вокруг зрачка, то ли в этой грёбаной, исходящей за мили уверенности, так и кричащей: не связываться — такая авторитетом задушит, похоронит под высоким каблуком лабутен и пройдётся по трупу лунной походкой, потому что позволить себе может больше, чем те люди, не имеющие к клану никакого отношения.       Повезло родиться в Главной семье. Это и ложка золотая во рту, и открытые всё везде дороги, и повышенное внимание всех и вся: будут носиться с тобой, как с писанной торбой, души не чаять, холить и лелеять, чтобы дети выросли подходящими под критерии — нормальными. Чтобы, глядя на таких, складывалось впечатление, как при виде божественных созданий, таких, за какими добровольно пойдёшь хоть на край света, чьё желание выполнишь незамедлительно, будешь в рот после каждого слова заглядывать и просить больше говорить, говорить, говорить, лишь бы голос проникал в самые глубины души, затрагивая тонкие струны, ласкал слух и благоприятно воздействовал на организм в целом, призывая довериться.       А вот стоит ли оно того — уже другой вопрос, на который вряд ли найдётся чёткий ответ.       Она легко улыбается своему отражению в зеркале, на короткий миг сверкая огоньком в глазах, отчего Кинна триггерит, воспоминаниями закинув куда-то на насколько лет назад. Девчонка эта как на празднике жизни — яркая, сияющая, улыбающаяся широко, как и полагается на любом светском мероприятии. Но тут всё как по щелчку пальцем меняется, раскрашивая мир перед глазами в чёрный.       Исчезновение Нок среди торжества. Паника и взмахи длинных платьев в переливах дорогих разноцветных камней. В его грудной клетке — дыра, придавливающая, как толщей воды, к земле, перекрыв кислород и заставив чуть ли не цепляться пальцами в горло, лишь бы облегчить невыносимые ощущения. Случилось что-то страшное с двойняшкой, раз чувствует это так остро.       Но всё в один миг прекращается, когда сестрица объявляется в поместье в момент волны отцовского гнева, поставившего на уши всю охрану. Живая, невредимая, но с пугающим взглядом куклы-принцессы — таким же пустым и холодным, а с кремового платья капают алые струи, чей запах железа ничего, кроме дурноты, не вызывает. В трясущихся руках тонкое лезвие ножа из платины, перепачканное кровью, но не её. Ни царапинки на белоснежной коже, ни крошечного пореза, который остаться должен в случае неаккуратного обращения с острыми предметами.       «Я убила их всех, папуль. Теперь доволен своей Птичкой, да? А мамочка бы не гордилась мной, сказала бы, что я поступила плохо, зарезав тех ублюдков». Услышать это из уст младшей сестры равносильно пощёчине, такой же неожиданной и не менее болезненной. У Нок в глазах антарктические волны бьются о скалы, притягивают и завораживают своей губительной силой, от которой становится невыносимо в груди. Остаётся чувствовать, как сотрясаются от рыданий и пережитого шока хрупкие плечи, а девчачий голос срывается на хрип и вызывает потребность выбить дурь из тех, кто сделал его малышке больно, раз в шею носом куда-то слепым котёнком тычется, вцепившись дрожащими пальцами в ткань пиджака на спине, прижавшись как можно ближе к источнику тепла и заботы. Братик не обидит, с ним хорошо и спокойно хотя бы. Не будет допрашивать, чтобы докопаться до правды, однако рассказать приходится самой.       Нервы ни к чёрту после такого. На сердце количество шрамов возросло в геометрической прогрессии, ни прибавив изящества и красоты. Четырнадцать. Кровь. Сбитые костяшки об стены — злость выпустить надо, пока не прилетело кому-то из близких, а допустить этого никак нельзя: Кинн заботится о своих людях, не используя их в качестве пушечного мяса, ни в коем случае, в отличие от Вегаса или дяди Кана, прикрывающихся телохранителями как живыми щитами. А Птичка виснет на нём, то обнимая за шею, то обхватывая тонкими пальцами запястья, смотрит с мольбой и просит, нет, умоляет остановиться. Это притормаживает, бьёт контрольным в голову, и, чувствуя себя обессиленным овощем, он позволяет мелкой позаботиться о нём.       Сквозь пелену упавшего на глаза тумана видно пробивающую оборону лютую нежность, кажущуюся необоснованной, но от неё в груди распускается что-то неведомое такое, трепещет крылышками колибри глупое сердце от разрывающих чувств к комочку счастья, кажущемся расстроенным из-за его срыва. Слова излишни, какой смысл от них. Нок все манипуляции делает молча, цокнув языком, когда слышит шипение из-за перетянутой повязки и будто-то специально затягивает узелки бинта сильнее, сменив теплоту чувств на осуждение.       «Ещё раз так сделаешь — бубенцы отрежу», — угрожает будто бы серьёзно, но улыбается со смешинками в прищуренных глазах. И вот что с такой делать? Точно не отвешивать затрещины и угрожать в ответ, а любить и оберегать единственную сестру, которой очень повезло с братьями, хотя и кажется, будто всё наоборот.       А сейчас как и не было той девчонки с искорками в глазах. Уставшая, иногда ведущая себя последней мразью на планете с деловыми партнёрами, аргументируя единственным «Заслужили» и не объясняя больше ничего, Нок с холодным безразличием брызгается парфюмом от «Chanel», прячет в кобуру на поясе пистолет, защёлкивает ремешок часов за два миллиона бат на запястье и кружится юлой вокруг себя на высоченных, сантиметров в семнадцать, шпильках, догнав их обоих в росте.       На миг тоскливо становится до тошноты. До порыва спросить, куда же делась эта озорная девчонка со звёздочками в зрачках и румянцем на щеках, плачущая от одного только вида брошенного котёнка, закричать в голос: потому что не она. Чужое, инородное, прибывшее неизвестно откуда, — клон вместо сестры-двойняшки, но в то же время будто бы действительно своё. Копия, начиная острым подбородком и родинкой над губой и заканчивая способностью вливать в себя коньяк как не в себя, пускать пулю в лоб без раздумий и засматриваться на красивые тела, ища в этом особую эстетику.       А Птичка расправила крылья уже, потому что так надо — возраст пришёл, изменилось время. Гадать не надо: вынужденно повзрослела слишком рано. Сердце льдом залито, что не растопит ни один камин, ни одно пламя. Для этого нужно что-то массивнее, то, что отвадит выгорание и научит жить дальше, не оглядываясь в прошлое, вспоминать которое — вгонять в крышку гроба гвозди.       — Ты невыносима, знаешь? — голос кажется хриплым, словно выкурено четыре пачки как минимум, и Нок всё же поворачивается, врезаясь глазами в родные омуты, проваливаясь в них с концами. — Стерва.       У Кинна на лице написано слишком много, и это «множество» пугает больше навешанных за годы жизни ярлыков, отчего вдоль позвоночника Ноккасид дрожь и разгорающийся пожар на задворках заблудшей души, в прокуренных лёгких кислорода давно нет — задыхается.       — Осведомлена, братик.       Диалог не желает клеиться, а партнёры не любят ждать. Сидеть у себя в апартаментах хочется гораздо больше, чем идти в чёртов ресторан и видеть самодовольные рожи, и уж тем более слышать одни и те же слова про пятнадцать тонн наркоты, вгоняемой в вены отбитыми придурками, не умеющими держать рот на замке и руки не распускать.       Бесят.       Всю дорогу по разные стороны машины сидят, смотря каждый в своё окно, вслушиваясь не в играющую на фоне скрипку из магнитолы, а в напряжение, витающее в воздухе, которое можно без ножа порезать и раздать каждому по кусочку. Хватит на всех. Тяжко воспринимать реальность, у Нок предчувствие нехорошее орёт дурниной где-то в мозгу, однако рот на замке даже после внимательного взгляда Бига, наполненного беспокойством. Будто видит насквозь, что, в прочем, не так далеко от правды. Научен горьким опытом, что говорить не стоит с госпожой, когда та на нервах. Лучше сразу бутылку портвейна предоставить и оставить одну, дабы чем-то тяжёлым не засадила по голове.       Китайский ресторан в центре столицы переливается неоновой вывеской и привлекает много внимания огромным иероглифом «福», значение которого вызывает смех, но больше — истерически-нервный.       Удачей, как твердит вывеска, никогда здесь не пахнет, сколько бы не заключено было сделок, она отворачивается спиной или к Тирапаньякун, или от них, отчего начинается или настоящая резня, не только огнестрелом, но и словесная, или нервы настолько не выдерживают, что просто берёшь и покидаешь сие мероприятие, чтобы ненароком кого-нибудь не убить, усугубив ситуацию ещё больше.       Кажется, сегодня без мордобоя не обойдётся. Мысленно отмечает Нок и бросает взгляд на Кинна, у которого глаза потемневшие и зубы скрипят — это всё шестое чувство, ни разу ещё не подводившее. Хоть бы раз пронесло. Накрывает тыльную сторону ладони своей — маленькой, показывая, что всё пройдёт нормально. Сама не верит, но убедительно врёт, ненавидя данный процесс фибрами души. Брат улыбку выдавливает, пальцы её перехватывая и стискивая до саднящей боли, вынуждая морщиться и отдёрнуть руку, вернув всё внимание открывшему дверь телохранителю, чей взгляд равносилен сожжению на костре из реальности и фантасмагории.       Добивает его вежливый кивок головы и осторожное прикосновение к плечу — Биг скользит по коже холодными подушечками пальцев — три секунды, но отрезвляет, помогает собрать разбежавшиеся по углам мысли и вернуть состояние полной боевой готовности. Почему-то всегда работает.       Но что-то идёт не так. Бóльшая часть вечера проходит как в тумане, Нок не запоминает, как они устраиваются в заранее забронированной кабинке, где напряжением в воздухе можно убить человека. Русские в этот раз сама пунктуальность: приезжают на час раньше, вот и сетуют на тирапаньякуновскую безалаберность, предлагая выпить водки — сорокоградусный кошмар и бесплатный вызов делирия. Кинн вежливо отказывается, потому что трезвый ум важнее всего сейчас, поглядывая с беспокойством сначала на притихшую сестру, изучающую договор с педантичной внимательностью, затем на Бига, — занявшего привычную позицию в нескольких метрах позади рядом с Кеном и Питом, расставленных по бокам напротив телохранителей Воронова, чья ухмылка выводит из себя, — не способного оторвать взгляд от девчонки.       — Я удивлён, что мы встретились именно здесь, — мужчина делает неопределённы жест рукой, указывая на настенные росписи из витиеватых иероглифов и змееподобных драконов, из чьих пастей извергается целое пламя. — Очень… колоритно.       — Ничего особенного. Нам с Ноккасид показалось, что встретиться на нейтральной территории будет лучшим решением.       Кажется, ответ Кинна Воронова устроил. По крайней мере, теперь лицо не представляет собой гримасу человека, которому мерзко быть в одной комнате со всеми теми людьми, кто находится там на данный момент. Кусок половой тряпки. Нок стискивает зубы и сдерживается от закатывания глаз: расист. Такого сразу видно, даже если строит из себя латентного мудака. Однако — чувствует каждым волоском на теле — глазами всё равно в неё впивается.       — К сожалению, вижу вас впервые и незнаком лично, — от ухмылки зудит под кожей, но улыбка выдавливается уже на автомате. Как там учил папа: «Улыбайся, даже если назвать человека перед собой «человеком» язык не поворачивается, так завоюешь доверие, чтобы ударить побольнее, и окажешься в выигрыше». — И снова удивляете, Анакин, приведя на место встречи серьёзных людей девушку, — сексист, отвратительно. — Полный провал, когда ничего не смыслящие люди лезут в подобного рода дела.       Нок, несмотря на подавляемое желание прямо сейчас запихать договор мафиози, чьё полное имя благополучно забыто, в глотку и заставить давиться, чтобы лицо налилось кровью из-за постороннего предмета в дыхательных путях, улыбается шире. Ведь тот, не стесняясь, продолжает рассматривать: пробегается прищуренными бледно-голубыми глазами по её лицу, скользит к выпирающим ключицам, видным из-за ворота расстёгнутой на пару пуговиц рубашки, приближается к закинутым друг на друга стройным ногам, обтянутым чёрной кожаной тканью штанов, и останавливается в области аппетитных бёдер, по которым постукивает наманикюренными пальцами увешанная массивными кольцами девичья рука с выпирающими венками.       Нравится — смотри, только потом не жалуйся, когда будешь пятки лизать, — кулак стискивается предупреждающе, изящная бровь ползёт чуть выше, выдавая деланно лёгкое недоумение.       Ноккасид уже ничему не удивляется, кроме существования узко мыслящих людей, особенно мужчин, отказывающихся всерьёз воспринимать женщин.       — Прошу прощения, но моя сестра имеет полное право здесь находиться, — Кинн непреклонен, пусть кажется расслабленным, но чувствуется, как же ему происходящее не нравится. — Давайте перейдём к делу. Было сказано свои дела в Сукхумвите не вести, но каково же было удивление, когда мы нашли несколько твоих людей там. В сделке сказано иначе.       — Да, в сделке, которую следует немедленно перезаключить, потому что с уходом Корна в отставку она не считается действительной, — Воронов расслабленно откидывается в кресле. — Ноккасид, не находите занятным, как же быстро сменяются поколения в наших кругах?       — Время быстротечно, ничего не вечно, а люди подавно, — спокойно отзывается, переглянувшись с братом, и двигает планшет с договором к центру стола. — Кто-то живёт до старости и плетёт интриги извне, не желая сдаваться просто так, а кто-то не доживает и до пятидесяти — такие дохнут или от передоза, или от выпущенной в висок пули, — голос становится твёрже, приобретает стальные нотки, а во взгляде пляшут бесы. Кинн уверен, ему даже смотреть не надо, чтобы понять — сестрёнка быстро перейдёт в режим берсерка, если ситуация начнёт выходить из-под контроля.       — Намекаете на что-то?       — Всего лишь небольшой совет быть осмотрительнее в будущем, если всё ещё хотите вести дела в нашей столице, — Нок щёлкает колёсиком зажигалки, ибо нервы ни к чёрту, и затягивается, зажав меж губ привычные Мальборо.       — Понимаете, мы подготовили для вас эту сделку, не забывая о давней истории, которая связывает наши семьи — сотрудничество с чётким распределением территорий и поддержанием нейтралитета. Мы не суёмся к вам, а вы не трогаете нас, — начинает уверенно Кинн, хоть ему этот балаган не нравится с самой первой минуты. — Но вы правы: надо что-то менять.       — И что же вы предлагаете? Вернуть всё обратно? Ни вашим, ни нашим? — в голосе русского отчётливо слышны заинтересованные нотки, но взгляд — тёмный, жадный — готов пропилить дыру, впиваясь в Нок, у которой почти начинает дёргаться глаз. Усилий требуется куча, чтобы успокоиться и делать как обычно — игнорировать. Сигарета медленно тлеет меж губ, наполняя пространство сизым дымком и запахом никотина. — Думаю, мы вполне можем договориться с Ноккасид.       Собственное имя из этих уст — на ломаном английском, так ещё и с акцентом, режущим слух, — кажется неправильным, чуждым и раздражает больше, чем когда его намеренно коверкают. Вынуждают поджать губы и отложить дотлевшую никотиновую палочку в пепельницу на столе, вернув внимание на Воронова, на чьих щеках можно жарить курицу — масленые и красные, вызывающие желание отвернуться, потому что вкупе с улыбкой это отвратительно. Даже от самых обезображенных трупов — приколов Вегаса — так сильно не хочется очистить желудок прилюдно, как одного только вида русского мафиози.       Вдох-выдох.       Сосредоточенность на задании и касание украдкой мизинца Кинна — просто подцепить палец своим и отпустить, потому что можешь, потому что действительно успокаивает, даёт хоть какую-то возможность ухватиться за реальность и говорит о наличии близкого человека рядом. Так легче и проще вернуть себе утраченный контроль, и также помнить, кто ты есть на самом деле.       Единственная дочь Корна Тирапаньякуна, державшего в страхе весь Бангкок, в чьих руках сосредоточена большая часть легального и нелегального бизнеса страны. Человека, который, даже уйдя в тень продолжает играть людьми, дёргая умело за ниточки и с лёгкостью ставя на кон чужие жизни, изображая из себя безобидного дядюшку.       — Конечно. Готова с радостью обсудить возможные варианты, — Нок снова улыбается, в этот раз более уверенно, и плевать, что Кинну это кажется чем-то безумным. Глаза его готовы дыру в боку пропилить, как не пихает локтем и заткнуться не просит ещё, она не понимает и понимать пока не собирается. Здесь разыгрывается куда более интересная партия. — Верно ведь, Анакин? Позволишь решить вопрос один на один?       Это безумие чистой воды. Кинн в здравом уме никогда на такое не пойдёт. Оба это знают, ища сейчас в глазах друг друга ответы на миллионы вопросов, а кто-то требует, нет, умоляет опомниться, потому что оставаться в одной комнате с Вороновым, которому доверять явно не стоит, ведь непонятно, что взбредёт в голову, чревато самоубийству и риску, возможно, не оправданному и очень глупому.       Кинну не нравится это. Хочет рычать, в крайнем случае насильно вывести Птичку из ресторана, напоследок заявив, что Воронов может катиться на хер и не думать ни о какой сделке. Но сестра глазами умоляющими смотрит, даже слишком, от которых на миг сердце ухает вниз, пропустив удар.       «Ты слишком размяк. Что с людьми делает любовь? Превращает в безвольных идиотов и заставляет идти на поводу, соглашаться на самые тупые авантюры, даже если они жизни стоят».       — Ну так что? Время сегодня дорого стоит, — торопит мафиози, с прежним ехидством наблюдая за переглядками и улыбаясь ещё более отвратительнее, когда Кинн вместе со всеми телохранителями покидает зал, оставляя один на один с девушкой, от которой прёт бесстрашием и зачатками подавляемой агрессии, прячущейся за маской любезности.       — И как же будем договариваться?       Главное — держаться. Пусть Кинн за дверью, а они одни в пустой комнате с витающим сгустком напряжения. Нельзя подавать вида, что что-то пугает.       Играть роль самоуверенной суки нормально. Такие должны отпугивать окружающих, а не делать так, чтобы липли. Как мафиози, с чего-то решивший, что она не будет против руки на своём бедре, постепенно ползущей выше, от поглаживающих касаний разомлеет и с лёгкостью раздвинет ноги. Голова пока на плечах, и она понимает, что это не есть адекватные действия.       — Ну же, не зажимайся так, — шёпот в самое ухо, едва попытка ненавязчиво убрать чужую руку проваливается, обжигающий перегаром, от коего до тошноты противно. Ассоциации дурные, они не нравятся и пробуждают зверя внутри. — Тебе же не привыкать, маленькая шлюшка, быть у кого-то на побегушках, — рука ползёт выше, чуть давит, скользнув на внутреннюю сторону бедра, вызывая мурашки, однако отнюдь не от смущения или удовольствия. Мерзко. Отвратительно. До пелены красной перед глазами и дикого желания выбежать за дверь. Понятно же, к чему всё идёт. — Ты же хочешь, чтобы мы разошлись мирно, без потерь, а не нашли твоё тело, которое вовсе таким прекрасным не будет, в ближайшей канаве от того, что ты ведёшь себя неадекватно. Поверь, мне ничего не стоит убедить твоего брата-недоумка в своей правоте. Кто бы мог подумать, что его дражайшая сестрица пыталась напасть на выгодного партнёра при заключении сделки!       — А вы всё продумали, я смотрю, — спокойствие в голосе убивает даже обладательницу, чувствующую взрыв спустя считанные секунды. — Всё, кроме одного. У Кинна хватит мозгов не верить идиоту, который настолько в себе уверен, раз думает, что может распускать руки и остаться в живых.       — Вашему язычку бы другое применение найти да в нужное русло направить. Всегда говорил: в бизнесе шлюхам не место.       Слова эти бьют контрольным в голову, спустив курок терпения, уничтожая выдержку окончательно.       Нок ударяет чётко, выставляя вперёд стиснутую в кулак руку, отчего грузное тело валится в сторону, давая возможность пересечь комнату в три длинных шага и, на ходу доставая оружие, перезарядив, направить на дезориентированного мужчину глок.       Собственное тело каждое прикосновение помнит до потребности вывести их как можно скорее, все мерзкие слова отпечатаны на подкорке. Злость поднимается из глубин души, жаждя стереть мудака с лица планеты, отображаясь на радужке глаз. Это пугает, загоняет в угол и заставляет ёжиться от того, как уверенно лежит глок в руке и что шутить здесь бесполезно.       Два уверенных шага вперёд. Картина отвратительно жалкая. Воронов пытается отползти, прикрывая разбитый нос, из которого сочатся алые струйки сквозь прижатые пальцы, а в глазах читается дикий ужас.       Внезапная догадка заставляет смеяться в голос.       — Вы так надеетесь на телохранителей, что даже не носите оружие с собой. Ну не тупо ли? Однако именно это стало вашей ошибкой.       — Чего ты хочешь, тайская шлюха? — от того, насколько этот человек жалок, пробивает на улыбку, и, кажется, она пугает русского больше нацеленного в область сердца — как раз между третьим и пятым ребром — дула. Окрыляет на минутку, но отступать не намерена.       — Чтобы ты заткнулся, чёртов сексист.       Тишину сотрясает выстрел, оглушающий, кажущийся слишком громким. Нок морщится не от звука, а от рухнувшего с дивана тела и лязга пули, пронзившей орган навылет.       Внутри всё бушует. Неистовствует. Ноги не держат, а рука с зажатым пистолетом трясётся, опускаясь медленно вдоль туловища, как после нервного срыва, а до него не так далеко, совсем близко. На мужчину без слёз не взглянешь (да и на что там смотреть? Уж точно не на лужу расплывающейся крови по полу), но кроме жалости ничего не вызывает, хотя он даже это не заслужил.       Таких людей терпеть не может до глубины души. Их поступки так быстро не забываются. Ластиком по памяти не пройдёшь, чтобы простить с лёгкостью и избавиться от пережитого в далёком прошлом кошмара, преследующего даже по ночам, лишив нормального сна и сбив режим окончательно.       Теперь точно туман перед глазами и пепел в лёгких, оседаемый дымом едким на поверхности. Нок пистолет убирает обратно в кобуру, не забыв предварительно вытереть его о чистый участок диванной обивки, и стискивает кулак, впиваясь ногтями в нежную кожу ладони. Невероятное спокойствие проникает внутрь и стелется красно-белыми лентами, однако быстро сменяется опустошением. Осознание от своего поступка не бьёт по нервам, как раньше, нет. Лишь чуждое сожаление, что не выстрелила раньше, когда ещё пересекли порог ресторана.       — Блядь, — можно не оборачиваться, чтобы увидеть Кинна, который будто и не удивлён вовсе, лишь обеспокоен долгим её отсутствием. Но можно не переживать: полный порядок с ней, даже не мерзко (почти), внутри не ёкает, а совесть на печке спит. Плевать. Очередной похотливый козёл, расценивающий девушек как расходный материал. Кинн подходит ближе, проверяя на наличие повреждений, но кроме капель чужой крови на одежде не видит. Вздыхает от облегчения. Но всё же вглядывается в лицо, скользит глазами внимательно, каждую чёрточку впитывает в себя, пока не останавливается на глазах — они же зеркало души, всё в них видно. А у неё — бездна разверзлась поглощающая, трудно там что-то разглядеть, кроме пустоты и проблесков угасающего света. И это пугает больше улыбки, которую ладонью поспешно накрывает, лишь бы никто не заметил. — Птичка, ты в порядке?       Горячее дыхание обжигает кожу щеки:       — Жива и ладно. Собаке собачья смерть, — кивает телохранителям, замершим в дверях в ожидании дальнейших действий. — Кен, Пит, пожалуйста, уберите этот… мусор.       И стремительно выходит за дверь, оставляя позади обеспокоенного старшего, который — знает прекрасно — не станет ни о чём спрашивать. В этом нет никакого смысла, ведь вряд ли расскажет что-то так, чтобы стало понятно: в этот раз причина пристрелить возможного партнёра по бизнесу действительно есть. Для кого-то это не будет весомым аргументом, начнётся осуждение и промывающее мозг: «Наказана будешь», на что ответить хочется: «Все там будем» и просто спрятаться от окружающих на неделю или больше. Не выдержит этого давления, пусть оно уже неотъемлемое составляющее жизни, и сотворит что-нибудь обязательно.       Внутри стремительно начинает что-то рушиться. Запоздалая реакция, сказал бы психолог, но кто его слушает.       Ноги несут по коридору сами, как на автопилоте, за спиной слышатся шаги и громкое: «Госпожа!», что начинает немного со стороны напоминать кошки-мышки, где хищник в этот раз не она. Вместо этого в роли маленькой мышки, которую вот-вот загонят в угол, пока по щекам вовсю катятся горячие слёзы, во рту привкус горечи, а в груди зарождаются рыдания.       Ну не дура ли?       Убедить бы себя сейчас в обратном, но нет: истеричка и в родной столице истеричка, даже спустя долгие годы не разучившаяся ловить триггеры от прикосновений такого рода — до синяков грубых, до мурашек и тошноты отвратительных, тем более от тех людей, по чьим лицам понятно одно. На твои истинные чувства им плевать, только брать могут и грубо трахать до сорванного голоса, чтобы ног не чувствовать и болело всё ниже живота, до слёз в подушку и мольб, хотя бы мысленных, прекратить всё это.       Просто оказаться дальше от места случившегося, не дышать одним воздухом с ними никогда и уж тем более не учиться ненавидеть большинство мужчин, у которых одно оправдание: «Спровоцировала. Сама виновата».       И тут тоже сама виновата.       Потому что не осталась, Кинна не послушала и трагедия на пустом месте отсюда. Чего слёзы лить, когда дело сделано?       Однако покурить за углом, оказавшись на свежем воздухе, всё же не помешает.       Нок очень хочет привычно затянуться, к кладке стены за углом прислоняясь, щёлкнуть колёсиком зажигалки и вдохнуть в себя убийственную смесь из никотина и примесей ментола, но пачка пустая, а в машину возвращаться не имеет смысла. Нечего пугать окружающих своим состоянием, а-то решат, что крыша едет и помощь требуется.       А может, и требуется. Но желательно в никотиновом эквиваленте и тишине, которой порой всё же не хватает. Вдохнуть глубже, стирая слёзы тыльной стороной ладони, пока не видят, стиснуть от раздражения зубы и сдавленно рыкнуть, проклиная этот вечер, начавшийся с задания от папы и закончившийся трупом и эмоциональной нестабильностью, которая рано или поздно доведёт до палаты с белыми стенами и круглосуточным наблюдением.       Кажется, судьба в этот раз благосклонна.       Появление Бига тихое и не воспринимается при этом как что-то чуждое. Хотя бы не раздражает жалостью в глазах, как обычно бывает, никакого осуждения там тоже нет. Нок позволяют улыбку слабую, чуть приоткрыв губы, куда кладётся такая необходимая сейчас сигарета, да и парень позволяет себе чуть больше: касается уголка губ кончиком пальца, проходится по щеке, убирая солёные капли, и наконец протягивает зажигалку, щёлкнув которой она затягивается и глаза от наслаждения прикрывает.       Слишком хорошо, чтобы быть правдой. В такие моменты не думаешь о чём-то постороннем. Мысли путаются, по углам расползаясь, как мышки по норкам, и не хочется вообще ничего. Вечность бы вот так стоять, наслаждаясь тишиной и умиротворённостью, успокаивающими разбушевавшиеся нервы, чтобы руки больше не дрожали и не стискивали сигарету, да так, что пополам переломилась.       — Всë в порядке? — Биг не дурак, всё замечает и видит чуть дальше, чем положено. Однако нос не в свои дела предпочитает не совать, чтобы на гнев не нарваться. Но тут не может не поинтересоваться.       Какие бы странные отношения не связывали госпожу и главного телохранителя, нельзя взять и отменить так просто ненавязчивую поддержку, без которой тяжко.       — Отчасти, — кивает Нок, переведя взгляд на телохранителя, заостряя внимание на собранных в хвостик иссиня-чёрным волосах, открывшим вид на несколько проколов в ушах, где сияют цепочки и камешки серёжек-гвоздиков поблескивают в свете одинокого унылого фонаря. Сглатывает скопившуюся слюну, но голос всё равно хриплый. — Когда-нибудь я перестану нарываться на мудаков, но не в этой жизни и не с такой работой. Вот скажи мне, Биг, неужели я настолько похожа на распутницу, что уже третий раз меня пытаются взять в оборот, да и ещё упрекнуть в том, что я присутствую на сделках и тем самым провоцирую?       И видит, как у телохранителя глаза расширяются от вопроса, но Биг берёт себя в руки быстро, за что ему можно только похлопать.       — Вы точно не похожи на девушку с низкой социальной и моральной ответственностью, как до этого сказали, госпожа, — телохранитель прочищает горло, видимо, такой вопрос поставил в неловкое положение, хотя, казалось бы, что в нём такого. — Вы просто… Я не должен этого говорить.       — Да брось ты уже, — закатывает Нок глаза. Можно подумать, когда-то кого-то это останавливало. — Я, кажется, говорила неоднократно, что терпеть не могу все эти формальности, тем более — дома или наедине. Когда называют «госпожой», я сразу чувствую себя древней старухой, видевшей уход Будды в нирвану. Сейчас я хочу услышать твоё мнение, за которое уж точно не последует никакого наказания. Вас и так Чан гоняет на тренировках, я даже удивляюсь, как вообще на ногах держитесь.       — Так говорите, будто действительно хотите это знать.       — Не поверишь, но да, я действительно хочу знать, отчего некоторым просто отключает мозг, ну, или его полное отсутствие в черепной коробке, стоит только узнать, что я нахожусь в мафиозном мире с рождения и веду дела наравне с мужчинами, — подавить вздох не получается: он вырывается из грудной клетки, по ощущениям перекладывая всю тяжесть этого мира на хрупкие плечи. — Сексисты, меня окружают одни фанатики древних устоев и чёткого: «Мужчина всегда выше и в праве использовать женщину в качестве расходного, ни на что не способного материала». Мерзко. А для Воронова я оказалась очередной подстилкой, только и созданной для того, чтобы решать серьёзные вопросы через постель, где мне самое место.       — Он что-то сделал?       И отчего от беспокойства в его голосе вдруг очень тянет заплакать? Почему такое ощущение, словно где-то глубоко внутри, там, в душé, всё ещё сидит та маленькая девочка из прошлого: не травмированная, назад не оглядывающаяся, слёзы горькие не глотающая, пока никто не видит, и не ищущая защиты от «взрослых дяденек, сделавших очень больно».       А больнее не становится. И не легче.       Странное состояние между «терпимо» и «отвратительно — застрелите».       — Не успел.       Простой ответ, но голос предательски даёт трещину, сорвавшись на хрип, и от этого отворачивается, прикрывая глаза и делая максимально мощную затяжку, чтобы тут же забиться в приступе кашля от попавшего «не в то горло» дыма и перебить тем самым вязкую консистенцию из раздирающих душу чувств, а голову — от навязчивых мыслей, которым там не место.       Только не сейчас, не когда так отвратительно морально, не когда приходится демонстрировать слабость.       Потому что не в правилах.       Нок Ноккасид Тирапаньякун сдержанно улыбается одними губами, много не разговаривает, если того не требует ситуация или нет повода это делать, контролирует эмоции, предпочитая держать всё внутри. Так учат с самого детства — лицемерить, менять маски, играя на публику одно, когда в голове совсем другое. Истинные намерения не демонстрировать — выйти победителем в любой ситуации, дезориентировав соперника, выбив из-под ног почву и перекрыв кислород.       Но почему-то кислород перекрывают именно сейчас. На стиснувшего кулаки Бига не смотрит, хотя чувствует его нервозность и какие-то волны странные, напоминающие чувство глупой вины.       От этого смешно. Уж кто-кто, но только не этот парень должен испытывать его.       — Себя винишь. Зачем, Биг? Тебя там даже не было.       — Вот именно, что не было, — от горечи в его голосе самой противно становится. — Мой долг…       — Приказа не было, — припечатывает жёстко, потому что не стоит лишний раз корить себя за то, что не сделал. — Остаться один на один с Вороновым, — от фамилии русского передёргивает, — исключительно моё решение. Ни Кинн, ни уж тем более ты ничего бы не сделали. Я, знаешь ли, упёртая настолько, что нередко это качество выходит боком и заставляет совершать странные поступки. Один из таких поступков — игра со смертью в буквальном смысле, как сегодня. Ебанутая, скажи.       И улыбается. Губы дёргаются вверх — нервное, но немного отпускает и больше не трясёт хотя бы. Чувство лёгкой паники начинается, потому что Биг тоже начинает улыбаться, но там нервного ноль: искренняя. И такая, что хочется застрелиться самой. И не потому что ужасна, наоборот, светлая, кажущаяся лучиком в том царстве тьмы, куда себя сама же загоняет, стоит только мысленно вернуться к трупу мафиози, в чьих глазах, не успевших закрыться, читается насмешка и выжженное «Шлюха», которое до сих пор давит.       Пора взрослеть. Перестать обращать внимание на обидные слова, которые абсолютно ничего не значат. Ты в жизни добилась гораздо большего, эти люди — так, придут и надолго не задержатся, уйдут, даже не вспомнишь, что какой-то человек назвал вот так, потому что головы на плечах нет.       — Нет, вовсе не так. Просто недоступная для них, вот и бесятся, — несмотря на улыбку, парень говорит серьёзно. — А ещё очень красивая, но я этого не говорил.       И так получается, что смеются оба. Но больше от напряжения и неожиданной смелости, ну или глупости. Кто тут ещё играет со смертью и надеется, что за такую выходку не получит дополнительные тренировки под чётким руководством Чана. Однако госпожа, как продолжает называть за глаза, не спешит обрушивать свой гнев, да и не злится вовсе. Постепенно отходит от пережитого события, прекратив смеяться, но всё ещё до безобразия красиво улыбаясь. Не натянуто, как Ноккасид, а именно как Нок: с небольшими белоснежные клычками из-под верхней губы и озорством в глазах. На такое смотреть приятно, кутаться в этом осязаемом тепле и, чёрт бы побрал, тонуть.       — Неожиданно, да, услышать это именно от тебя. Но приятно, — и Ноккасид добивает, приподнявшись на цыпочки и перехватив галстук, тут же принявшись перевязывать по-другому, делая это с забавной сосредоточённостью, будто и не обращая внимание на резко дёрнувшийся кадык и приоткрывшийся рот в попытке вобрать в себя хоть каплю воздуха. А закончив, всё же поднимает глаза.       И всё.       Вселенная не схлопывается, на осколки не разлетается, порождая хаос космического масштаба. Но зато внутри всё горит, пеплом покрывается, грозясь воспламениться повторно. Выдержка летит в пропасть, едва женские руки обвиваются вокруг шеи, а щеки касаются вовсе не пальцы. Биг чувствует чужую улыбку на коже, как хватка становится чуть крепче, а хрупкое горячее тело прижимается к боку доверчиво, когда он позволяет себе обнять госпожу за тонкую талию, потому что хочется.       Это вовсе не неправильно, как может показаться. В уставе не прописан запрет на такого рода отношения, если они не будут мешать работе. И зная это, хочется позволить себе чуть больше. Накрыть чужие губы своими и целовать, целовать, целовать, пока кислород не закончится и уста не онемеют, не подкосятся ноги, а сердце не будет стучать где-то в трахее.       Так и происходит.       Непонятно, кто кого целует первым, но сам факт реальности происходящего ударяет обухом по голове и отключает здравый смысл. Его нет и не будет. Только пальцы, путающиеся в волосах друг у друга, скользящие по оголённым участкам кожи руки, горячее дыхание одно на двоих, сбитое до шёпота и хрипа в попытках что-то сказать, заглушаемых неприкрытым желанием трогать, касаться, стать единым целым и забыть то, что было до. Есть только сейчас, и оно искрится в воздухе, в груди стелется ковром и срывает предохранители, чтобы усилить напор, терзать губы и не думать о том, что их могут застать в таком виде.       Но адреналин в голове и абсолютное плевать. Ноккасид даже в порыве случайно кусает за нижнюю губу, но тут же извиняется, касаясь языком сначала небольшой ранки, а затем проталкивает в приоткрытый горячий рот, касаясь нёба и кончика его языка собственным, вызывая внутри целый взрыв невиданной нежности до дрожащих конечностей, вынуждая вцепиться крепче и прижиматься ближе, не оставляя ни миллиметра свободного пространства между телами, чувствуя острую необходимость не отстраняться никогда.       Биг задыхается банально от касаний, чуть ли, прервав поцелуй, не воет, утыкаясь в ключичную ямочку, обжигая кожу сбитым дыханием, ощущая себя пробежавшим марафон, а от мягких поглаживаний по растрёпанным волосам урчит довольным зверем, не размыкая рук, к которым доверчиво жмëтся хрупкое тельце.       Чертовка доводит, у самой сердце стучит слишком громко, красные щёки и опухшие губы, на которые смотреть хочется и не отрываться.       Но целовать до одури хочется гораздо сильнее.       Пока никто не тревожит, можно насладиться покоем и греться от тепла рук, укутавших в кокон из объятий. Биения собственных сердец до тахикардии и лёгкого покалывания в груди разбавляют тишину и не дают сказать что-либо. Сейчас это лишнее.       Ноккасид не думает о том, что будет завтра. И уж тем более о нагоняе от папы, а он обязательно будет, когда придётся отчитываться и объяснять, отчего же сделка сорвалась. Но он поймёт.       Их поймут. Обязательно поймут, когда Кинн сложит два и два, заметив распухшие губы и растрёпанность, но счастье в глазах окажется сильнее необходимости напомнить, что будет, если вдруг кое-кто обидит Птичку.       Поймут, когда Танкхун станет делать громкость на телевизоре тише, видя, как Нок привычно перебирает волосы устроившего голову на её коленях задремавшего телохранителя, ведь это успокаивает. Кен больше не станет спрашивать, куда же девается его сосед по ночам и почему по утрам на тренировках улыбается как идиот — дико влюблённый идиот, а господин Корн откажется комментировать что-либо, потому что счастье дочери, прослывшей в узких кругах лесбиянкой, имеет место быть. Ким молча примет её выбор, потому что не в праве осуждать чьи-то чувства, какими бы странными те не были, даже если сестра выбрала не кого-то своего круга, а как и Кинн — телохранителя.       Всё вокруг неважно, пока рядом находится кто-то особенный.