The infinity of our feelings

      Сердце угодившей в силки птицей колотится в груди, мысли путаются друг в друге и тонут, как оливки в бокале с мартини, в висках болезненно пульсирует. Адреналин по венам, внутри, кажется, целый спектр из всего и сразу, что Ким хочет рычать и пустить пулю в собственный лоб, но это не поможет. Не избавит от всего того, что гложет, даже если умрёт вскоре — вопросы останутся без ответов, а душа — тот двадцать один грамм, который, наверное, всё же есть за телесной оболочкой, — не успокоится и будет кричать.       Она и так уже кричит. Ким это чувствует также ярко, как слепящий глаза солнечный свет, пробирающийся сквозь тонкие занавески, отделяющие апартаменты от балкона, а там, за воротами, кипит размеренная жизнь. От боли вопит, дерёт глотку от бессилия, которому нет конца. От незнакомого, не желанного совсем. От кого воешь, скребёшься о стены внутренней тюрьмы и просишься на волю, но тьма тяжёлым сгустком давит и не даёт пройти к свету, под собой хоронит — даёт давиться собственными внутренностями.       Ким задыхается банально от ненавистного ощущения, что щекочет внутренности пёрышком, а затем проезжается катком и закатывает в асфальт. Лежащая рядом гитара, точнее то, что от неё осталось, не помогает сосредоточиться на чём-то конкретном и уж тем более забыть, почему же любимый инструмент разбит на осколки также, как и он сам, не знающий, куда деть руки, что тут же обрушиваются на близлежащую поверхность с неистовой силой, круша вообще всё, до чего можно и нельзя дотянуться, чтобы спустить тот сгусток тяжести и просто отключиться, измотав себя тупостью собственных действий.       Да просто забыться хотя бы.       Люди очень часто хотят это сделать, выбирая для этого порой не самые безобидные способы. Кто-то в моменты тоски и тяжкой грусти заливается алкоголем до потери рассудка. Некоторые дымят, как паровозы, вдыхая пары никотина, чтобы лёгкие пропитались им насквозь, или ещё хуже — ширяются, проникая иглой шприца под кожу, чтобы пустить по венам мучительный яд, способный сделать из человека труп — зависимого от дозы зомби.       А здесь так не сработает. Боль физическая отрезвит и заберёт в спасительной кокон от моральной расчленёнки. Достаточно невыносимой, чтобы терпеть её спокойно, каким бы ты сильным не являлся, как бы не выслуживались подчинённые и не склоняли головы, услышав только фамилию, нагоняющую страх и желание спрятаться, чтобы мафиозные псы, вроде него, не разорвали на мелкие кусочки, если что-то окажется не так.       Это невыносимо в троекратном размере.       Когда от усталости и разрывающей на части агонии хочется содрать с себя шкуру, приходит спасение, что сгребёт в утешительный кокон из объятий и укроет от всего дерьма, творящегося в округе. Только в данном случае невозможно: от того, что внутри не спасёшься, демонов не изгонишь, проведя знаменитый ритуал на латыни. Всё равно причинят боль, погубят, вцепятся в глотку острыми кинжалами-зубами и разорвут тонкую плоть на ошмётки, что не спасёт ни анестезия, ни хирург с золотыми руками.       А боль причиняют знатно, в огромных количествах и тем людям, кому этого желаешь в самую последнюю очередь. С кем отношения загублены безнадёжно теперь, кто не вспомнит о нём больше без слёз, не улыбнётся больше никогда со всей искренностью, озаряющей своим светом даже его — Кима — сердце, что покрыто слоем айсберга, что не растопит ни один камин, ни одно пламя.       Однако, сердце всё всё же трепетнувшее, пусть и не сразу, в присутствии одного маленького ангела — его ангела (больше нет, не его) — с самыми чудесными глазами и невероятным мягким голосом, что больше не позовёт по имени, наградив ласковым вежливым обращением, чьи руки больше не вцепятся в полы кожаной куртки в надежде остановиться, выслушать и не бросать.       Потому что придурок и мудак, разрушивший всё и оттолкнувший единственное Солнце от себя, прикрываясь благими намерениями, сотканными из лжи и последней трусости, на которую только способен человек вроде него.       Когда варишься всю жизнь в котле из насилия и горького лицемерия, где носить маску — норма, а убивать так вообще способ выжить, искренним оставаться настолько сложно, что просто не у каждого хватает выдержки не начать плести интриги, разнюхивать информацию любыми путями, опускаясь до лжи, заискивания и угроз, чаще всего осуществимых на самом деле.       Когда привыкаешь к этому всему настолько, что понимаешь воющим нутром: так сразу не отпустит. Лгать начнёшь уже по привычке, даже если просто хотел докопаться до правды и ограничиться парой встреч, не зная сначала, что затянется эта игра, из которой привычным победителем не удастся выйти. Что этот мальчишка со звёздами в глазах — что смотрят не со слепым обожанием. Не как фанат на кумира, от этого Кима тошнит уже давно. Со странным огоньком, разгорающимся в его присутствии только сильнее, в которых читается целая гамма из непривычных, незнакомых чувств, — станет не просто учеником по игре на гитаре, — придуманном только ради сближения выяснить, как же это семейство связано с кланом, как упорно удаётся вбивать в свою голову до поры до времени, — а необходимостью видеть Порче каждый день рядом с собой.       Тем, кого удержать около себя хочется, уберечь, но в первую очередь от самого себя и мира, в котором живёт.       Потому что слишком опасно неискушённым людям иметь дела с мафией, а она там, где Тирапаньякун со своей Главной и Второстепенной семьёй, ведущими борьбу за первенство что в легальном, что в нелегальном бизнесе, лидирующим на мировом рынке вот уже долгие годы. Здесь убийства привычны, вид начинённых пулями тел обыденность, а смерть дышит в спину, преследуя по пятам. Такому чистому человеку, как Порче, здесь просто не место. Особенно рядом с Кимом, чьи руки по локоть в крови, после всей той лжи и боли, причинённой солнечному мальчишке мафиозным принцем, погубившим столько жизней, что не пересчитаешь.       Не простит. Порче не простит никогда, ненавидит и будет ненавидеть. Помнит ту тьму вперемешку с болью, отразившуюся в шоколадных глазах в их последнюю встречу у университета неделю назад.       Пересечение случайное, но Ким не забудет никогда тот едкий спазм в собственном горле и что-то рухнувшее внутри в один миг, перед глазами застланный мутной пеленой, сквозь которую осколки собственных чувств впиваются в дерму, глубже, входят в капилляры и доводят до всхлипов.       Хуже пощёчины или удара только молчание прошедшего мимо школьника. Лучше пусть кричит, срывает злость и обвиняет во всём, но не так — игнорированием даже тех сообщений, ради которых Ким заходит в социальные сети на дню по несколько раз. Но ничего. Глухое молчание, отражающееся от стен собственной комнаты, едва прерывается, валясь на кровать ни на что не способной кучей, игнорируя разбитые костяшки и капельки крови, пачкающие белое покрывало.       Заслуженно.       Порче сдирает с него шкуру своим молчанием, на ментальном уровне добивает и изводит, показывая, какой же Кимхан Тирапаньякун мудак и лжец, которому прощения нет. А тот молча соглашается, ненавидя себя настолько, что из раза в раз срывается и позволяет агрессии вырываться из тюрьмы самоконтроля.       Будет больно — плевать, даже если страдают руки, а без них не получится в дальнейшем качественно играть на гитаре. Похуй. И так уже больно, больнее некуда. И не физически — морально.       Это давит и душит, затягивая петлю, заставляет биться в агонии из раза в раз. Воспоминания из тех дней, где Ким чувствует себя по-настоящему счастливым рядом с Порче, прокручиваются на повторе каждый чёртов раз, транслируются перед глазами, причиняя нещадную боль в области израненного сердца, что покрыто трещинами ещё сильнее. С каждой секундой расползаются по органу, отвечающему за жизнь в организме, давая понять — всё ещё живой, раз чувствуешь.       Мёртв изнутри, а снаружи всё ещё живой, раз хватает сил огрызаться с Танкхуном, который, видимо, решает оставить без серого вещества в голове и напомнить, что Ким думать не умеет, ибо каждый разговор не обходится без намёков на мыслительную деятельность и «имя мальчика, которого ты, братец, профукал, живи теперь с этим».       Нет, старший не со зла, а чисто из вредности, будучи в дурном настроении, проезжается по кровоточащей ране и мастерски мотает на кулак сдающие нервы. И не удивляет тот факт, что брат осведомлён об истинном положении дел: о знакомстве, о той лжи, полоснувшей по сердцу Че, о местах любимых, куда приходится водить маленького ангела, выполняя робкие просьбы (даже не прихоти — так Ким не позволяет себе называть это даже в своей больной ублюдской голове), и о — самое главное и не менее больное — чувствах, которые всё же просыпаются и не желают уходить, как бы не пытался, не убеждал себя в том, что это только ради дела.       Так думать — ошибка большая.       Мальчишка сидит гораздо глубже, вытащить его оттуда способно только чудо, которое никогда не произойдёт. Ким давно в него не верит. С самого детства, после смерти мамы. Не видит в этом никакого смысла, знает, что хорошее обойдёт стороной и не продлится долго, как того хочется.       Это всё Карма возвращает долги.       Видимо, в прошлой жизни Кимхан тот ещё монстр, раз из раза в раз хоронит под толщей воды, а сверху прижимает бетонной плитой и перекрывает кислород.       Задыхается.       От мыслей, которым нет конца, где главное действующее лицо, опять же, Порче. Обычно улыбается, как сейчас (стоит только закрыть глаза и постараться забыться), но через мгновение уголки чувственных сладких губ опускаются, искажая всё лицо гримасой такой боли, что самому нестерпимо, а из прекрасных глаза что-то мокрое и солёное — на паркет. И это только очередной гвоздь в крышку Кимхановского гроба, где ему самое место.       И зачем только сказал эту чушь? Кого обмануть пытается?       Или, наоборот, оттолкнуть болезненной правдой от себя, чтобы понял: не место тебе тут, беги и не оглядывайся. Но почему же тогда продолжает нестерпимо тянуть обратно? Почему лишь одна мысль приносит такую боль, что единственный, кажущийся верным, выход — пустить в собственный висок пулю и избавить таким образом окружающих от такого подонка в его лице, который не умеет ценить то, что имеет. Даже братьев и сестру ни во что не ставит, а потеряв, понимает, что уже поздно. Хотя раскаяться, упасть на колени и вымаливать прощение хочется до рвотного рефлекса и пелены перед глазами.       «Мудак-мудак-мудак-мудак-мудак…»       Последний в этой бесконечной Вселенной, второго такого не найдёшь. Даже Кинн в его возрасте не такой уж мерзкий. Наоборот, семейная гордость, пример для подражания и просто звезда номер один. Ни одно мероприятие не обходится без разговоров об Анакине и его успехах, а Ким… Просто смотри на это всё и пытайся сдержать обидные слёзы: хочется быть как кхун, но он не такой. Иной, тянущийся к музыке больше, а не к особенностям ведения переговоров, хотя воспитание одинаковое, вбиваемое под кожу иглами тату-машинки чуть ли не с молоком матери и простыми истинами жизни: или ты их обыграешь, или тебя растопчут.       Идти по головам — привычно. Смотреть свысока — норма. И плевать на вой совести и отголоски того маленького мальчишки, что ещё живёт в глубине души и просит перестать делать больно окружающим…       Боль есть. Она танцует лезвием на костях запястий и предплечий, выбивая там тёмные узоры, отражая свет ониксовых глаз, что скользят бездумным взглядом по пространству комнаты, что не приносит облегчения.       Видимо, врут, когда говорят: «мой дом — моя крепость». Ни разу не правда. Защиты никакой, одно сплошное ничего и пустота. Здесь не спрячешься, не скроешься от демонов и призраков, а от самого себя тем более. Бэд-трип от ЛСД просто цветочки по сравнению с ощущением мясорубки в глубине мыслей, уносящихся всё дальше и дальше отсюда.       Чёртов философ, заразившийся от сестры, которая такое порой выдаёт, пропустив через себя пару бутылок виски, что создаётся впечатление, будто Ноккасид прибыла сюда из прошлого века или видела уход Будды в нирвану как минимум. А Кимхану даже не стыдно за это: хоть что-то у них общее, не считая способности без промедления и сожалений пустить пулю во вражеский висок, замести все следы, сделав пару предварительных звонков, и в свободные вечера утопать в водовороте из аккордов и нотных, вдоль и поперёк исписанных тетрадей.       «Раны будто реки кровоточат, смотри — от любви бабочки сдохли внутри».       В один из дней, как помнит, перебирая ловкими пальцами струны гитары, Нок этой фразой буквально впечатывает в кожаную обивку дивана, бросая странный взгляд исподлобья, не означающий ничего хорошего. Возможно, она знает больше — вообще всё, чем показывает. И удивиться бы этому факту, так как сквозь толстую броню с шипами и нелюдимость мало кто способен разглядеть его настоящего.       Однако кто-то всё же исключение из правил: кровь родная в организме, а связь, конечно, не такая сильная, как у старшей с Кинном. Эти двое как открытую книгу друг друга по одному взгляду читают, и Киму порой кажется, что все легенды про красно-золотые нити и ментальные цепи, опоясывающие души и разум близнецов и двойняшек, — реальны.       Ему в этом плане проще: никто в голову не лезет и не кричит там фальцетом, как в случае с кхуном, но на мозги в реале капают извращённо, с чувством и мазохистским удовольствием.       А сестричка сейчас, оказывается, в паре метров всего лишь. Тоненькая фигурка в розовато-сиреневом флюоресцентном освещении кажется покрытой бархатным коконом. Или это просто разум творит странные вещи, словно в крови всё же играет хофманский психоделик, и действие уже активно идёт в мозгах.       Пелена рассеивается, когда щёлкают пальцами перед лицом. Трудно сфокусироваться, остановить безумную карусель и всё же посмотреть на нарушительницу спокойствия (которым и не пахнет тут — враньё очередное, даже самому себе сказать не способен больную шизофренией правду), что не может взгляд отвести, будто бы впервые видит один сплошной проёб в лице своего младшего брата.       Ким на это только хмыкает, всё же понимая одно: не надейся — не мерещится.       Реальна, только руку протяни и почувствуй дикий обжигающий холод, исходящий от тонкой кожи, сквозь которую проступают узоры из вен.       Истинная парижская куртизанка, чтоб её черти ебали.       Орут черти под аккомпанеме́нт расстроенной гитары.       Докатился.       — Папа просил передать, чтобы ты зашёл к нему в кабинет, поскольку пропустил «важное» собрание — тот ещё цирк, на котором почти не хотелось заснуть и никого не убить. Почти достижение, — чеканит Ноккасид со сталью в голосе, в котором отчётливо слышны нотки раздражения и скрытый намёк с направлением маршрута, по которому следует пойти мудакам, решившим добиться расположения их клана.       Киму без разницы — не скрывает это, предпочтя не видеть посторонних людей не только в доме, но и в собственных апартаментах.       Но выгонять Нок не кажется верным решением. Да и смысл какой, если это бесполезно также, как и пинать ногой стену — останется же ведь на месте, а старшая не уйдёт ни самостоятельно, ни с чьей-то помощью. Упёртая, как и все остальные члены семьи, хоть в этом можно проследить сходство таких разных личностей, собравшихся под одной крышей.       Нок с тихим вздохом — улавливает это боковым зрением — присаживается на краешек кровати, чуть поодаль, но так, что их бёдра соприкасаются, а рука ползёт выше и накрывает тыльную сторону кимовой ладони, делая это с абсолютным спокойствием на лице и чётким «Меня не интересует твоё мнение».       Отвратительное выражение. Просто нечто. Беги и не оглядывайся — сейчас начнётся изнасилование мозга.       — А вот тебе хреново по стобалльной шкале, нонг, я вижу. Костяшки в мясо, гитару ручной работы на помойку, — игнорирует нагло недовольство во взгляде младшего своего и продолжает: — Спеть тебе песню о разбитом сердце? — его же фразой по рубцам, что медленно начинают кровоточить.       Кимхан сдавленно шипит.       — Сука, как же ты, блядь, меня бесишь.       — Рада вызывать у тебя столь тёплые чувства, Нонг’Ким, мне очень приятно, — Нок ярко ему улыбается, словно каждое слово младшего не впивается иголками вместе с холодом под кожу. Вообще нет (или всё же да, но в этом не признается никому и никогда). — Но ты прав: я та ещё сука, которая не слезет с человека живьём и будет отрывать по кусочку, пока мне не надоест.       Желание застрелить и самому застрелиться растёт с каждой секундой. В мыслях одни маты и пожелания, куда бы сходить наглой особе и сколько долго там быть.       — У тебя проблемы, Ноккасид? Пообщаться не с кем, раз прицепилась? — поэтому Ким делает то, что получается лучше всего: вываливает словесную агрессию на первого попавшегося под горячую руку человека и тем самым вообще портит всё на свете, за что мысленно кричит от самого себя.       Идиот.       — Ну, что ты, проблемы здесь явно не у меня. А из тебя прекрасный собеседник, я не жалуюсь, — Птичка только крепче сжимает его ладонь, продолжая улыбаться и этим самым танцевать танго на болевых точках Кима. — Хоть иногда хочется взять ремень и отхлестать по наглой заднице, я любила, люблю и буду любить своего младшего, какую бы херню он не творил. Ты всё равно мой брат, Ким.       Ласка незаслуженная. Касания — нежные, мягкие и осторожные, как по хрупкому китайскому фарфору, — убивают, разносят вереницу мурашек по телу, огибают позвоночник, отчего Ким впадает в целую гамму из забытых давно чувств, наполняющих сладостью нутро и свербящих на языке сахарной крошкой. Как в детстве — времени прекрасном и беззаботным только от части, когда жмёшься к тёплому боку своих старших без задней мысли и не догадываешься, что в двадцать два вновь захочешь свернуться клубочком, как котёнок, и оказаться в тепле.       Желательно под боком у Чэ.       — Почему ты так говоришь? — хрипит, поднимая глаза от острых девчачьих коленок, и Нок с трудом сглатывает вязкую слюну от замученного, болезненного вида Кима, от которого где-то глубоко внутри, в центре грудной клетки, становится невыносимо больно до воя в пустоту. — После всего того…       — Это не имеет никакого значения, — сказать что-то нужно, а Ким просто нуждается в тепле и заботе, от которой привык бегать после смерти мамы, но неосознанно всё равно ищет, что видно по тому, как жмётся к рукам, напрашиваясь на ласку. — Мы волнуемся: Танкхун, я, Кинн — переживаем за твоё состояние, хоть ты этого и не видишь. Дома появляться начал, улыбка такая тёплая, которую мы видим редко (практически не видим), а потом резко стал на себя не похож. Бледный, осунувшийся, как смерть, не играешь больше, деятельность музыкальную приостановил, то со всего раздражаешься, то не реагируешь ни на что… Это… Из-за того мальчика? Брата Порша.       Мальчика. Больше не его ангела, на котором зацикливание и снова яркие образы в голове.       Нок понимает всё слишком хорошо и кивает, не продолжая, но Киму мало. Мало контакта, а от Птички веет теплом и любовью, от которых скулит раненным псом и жмётся ближе, в конце-концов устраивая голову на бёдрах и тут же чувствуя прохладные пальцы в своих волосах, прикрывая глаза от удовольствия. О да! Обожает, когда кто-то так делает: перебирает каждую прядку и одновременно массирует кожу головы. Сразу становится ласковым и готов мурчать, лишь бы никогда не заканчивались невероятные ощущения.       — Хитрюга, — Ким чувствует улыбку в голосе, не открывая глаз, подаваясь на встречу массажирующей руке, а пальцы второй перебирая своими пальцами. Многочисленные кольца холодят и создают неповторимый контраст температур. — Я скучала по этому.       — И я тоже, — говорить это, на удивление, легко и так приятно. Особенно тем людям, кого искренне любишь, и пусть где-то внутри всё ещё воет совесть за хреновое отношение к близким.       Время значения не имеет больше, если ощущения слишком приятны и не сравнятся ни с чем. Больше похоже на семейные посиделки, правда, не в полном составе, но Кимхан согласен даже на то, что есть, лишь бы подольше побыть в коконе из тепла и забытого со временем уюта. По этому скучаешь и ждёшь, даже если не осознаёшь, что тянет именно домой, где есть кому ждать и кому любить.       А его любят. Со всеми тараканами принимают и ничего взамен не просят. О этого приятно до хруста сахара на зубах, но не того мерзкого ощущения, сопровождаемого нестерпимым желанием очистить желудок. Нет, лишь лёгкая приторность с налётом кислинки, разбавляющей вкус.       — Тебе хоть лучше? — интересуются с улыбкой — привычной, мягкой и лёгкой, как пёрышко. И на неё остаётся только согласно кивнуть: слова не нужны, не просто хорошо, а невероятно. — Отлично! Я ещё хотела признаться, что за Чэ идёт наблюдение…       Не дослушав даже, ведь только одно имя заставляет пружину внутри сжаться, Ким вскидывается и смотрит на прекратившую улыбаться Птичку немного ошалевше, с огнём, от которого Нок коробит и заставляет внутренне взвыть. Не от страха за себя, а за то, что нонг может сделать, если услышит то, что не понравится никому.       — Зачем? — шипит рассерженно, но в то же время пытается загнать нотки, напоминающие ревностные, подальше, ведь Нок не по мальчикам помладше, а уж тем более не станет трогать Чэ, к которому успевает прикипеть, как к ещё одному младшему члену семьи. — Тебе какой смысл от этого?       — Такой, что ты потом не простил бы себе, если бы с твоим ненаглядным что-то случилось! — упирает руки в бока старшая, но тут же успокаивается: ни к чему заводиться лишний раз, холодный рассудок всегда очень важен. — И я тоже волнуюсь за него, так как Кинн ещё вчера отправил Порша на задание, а когда они вернутся — никто понятия не имеет. Мальчишка предоставлен самому себе, а его друзьям я бы не доверяла…       Мозги генерируют кучу вариантов того, что может и уже могло случиться, заставляя нервничать и в любой момент сорваться, если потребуется. Но единственное, от чего вздрагивает, — сигнала пришедшего сообщения на телефон Нок, выражение лица которой с каждой секундой меняется, пока не приобретает раздражённые, переходящие в злость нотки.       — Что-то серьёзное случилось? Нок! — Ким тут же чует неладное.       — Порчэ замечен в клубе на окраине Сукхумвита, где в последнее время идёт активное снабжение коксом напрямую от дилеров. И на возраст там особо не смотрят, да, поэтому его легко пустили, — поясняет, видя непонимание. — Я бы не рисковала и увела его в безопасное место. Предчувствие у меня плохое, Нонг’Ким.       А, ну если предчувствие, то конечно. Хочется закатить глаза, но осознание того, что Порчэ в одном шаге от того, чтобы пустить всю жизнь по наклонной, а он здесь сидит и не предпринимает ничего, бьёт обухом по голове, как и то, что интуиция подводит Нок очень-очень редко. Можно назвать это шестым чувством, и Ким не выдерживает, срываясь и стремительно идя к двери, но останавливается, слыша оклик и «Держи — тебе нужнее»: в раскрытую ладонь летят ключи от «малышки», которую Нок не доверяет никому, даже своему личному телохранителю.       И как за это не любить её? Думать об этом времени нет, главное — успеть раньше, чем случится непоправимое, и поговорить, объясниться и расставить все точки над «i», пока есть ещё шанс увидеть Порчэ перед тем, как придётся покинуть Таиланд в случае, если ничего не выйдет.       Всё давно уже решено, никто не остановит рвущуюся на волю из заточения поломанное сердце.       Сам по себе, телохранители без надобности. Те понимают это и в прямом смысле шарахаются, замечая непомерную ярость в глазах мафиозного принца, готового на всё — вплоть до убийства изощрёнными способами, которые только знает.       Но единственное, что останавливает от разрушения первых попавшихся предметов — припаркованная у входа «детка» — Audi R8 цвета чёрный металлик, за которую Ноккасид разорвёт любого, кто хоть царапинку оставит на отполированной до блеска поверхности.       В салоне окутывает запах новой кожи вперемешку с французскими духами, а двигатель приятно ласкает слух, когда выезжает за пределы ворот и давит на газ, выжимая сразу под сотку, уже заранее зная, что сегодня не до соблюдения правил дорожного движения. Никаких аварий. Навыки вождения заложены ещё с подросткового, когда появляется первая жажда ощутить скорость и адреналин, несущийся по венам в моменты нахождения за рулём.       И если гнать как сумасшедший, то успеть можно в любое место. Реальность воспринимается трудно, нехорошее предчувствие орёт и бесится, а мозг подкидывает картинки одну второй хуже, и Ким, стиснув зубы до скрипа, давит на газ сильнее, перестраиваясь в другой ряд, тут же слыша сигналы вслед и не обращая никакого внимания. Плевать на них, без разницы на штрафы, что обязательно прилетят чуть позже. Главное — добраться до нужного клуба, ехать до которого всего ничего, и не попасть в проклятую пробку где-нибудь дальше.       Большая часть пути проходит как в тумане. Ким не понимает, каким образом не попадает ни в одну аварию и находит нужный клуб (напоминающий только одним внешним видом гадюшник), вызывающий отвращение и бессильную злость. Мысли о Порчэ в голове на повторе — вынуждают внутреннего зверя рычать и пробивать себе путь в буквальном смысле: расталкивает локтями веселящуюся толпу и отпихивает пару пытавшихся повиснуть на шее девушек (пусть грубо — не интересует). Минует стойку, по сторонам оглядывается, но не находит нужного человека.       Паника внутри нарастает и одновременно глушится, вызывая странное внутри чувство, словно он — маленький паук среди гигантских собратьев, не воспринимающих его всерьёз и грозящих растоптать.       Странно, невыносимо, вплоть до удушья и цепкой хватки пальцев в запястье, чтобы физически облегчить моральную мясорубку, что дробит каждую кость и отзывается в голове басами клубной музыки. Легче не становится. Ким через вздохи и выдохи пытается взять себя в руки и продолжить поиски, в глубине души надеясь на успех. Иначе не простит себе никогда, если с Чэ случится что-то только от того, что сам он мудак и не умеет общаться через рот. Это отрезвляет, помогает собрать разбежавшиеся по углам мысли и вернуть состояние полной боевой готовности       Но, видимо, удача всё же любит и не собирается полностью отворачиваться, раз, пройдя пару метров, на одном из кожаных обшарпанных диванов вдоль стены видит того, к кому так тянет нестерпимо. И кого сейчас отправят в мир «весёлых» картинок (если не на тот свет сразу), так как какой-то парень (и он уже Кимхану не по душе) пытается протолкнуть таблетку сквозь приоткрытые губы Чэ, чья синяя макушка в свете стробоскопов кажется сиреневой.       Невиданная сила спускает ограничители, и спустя три невыносимо долгих секунды отбрасывает чужую руку, выворачивая запястье до глухого вскрика и поднимая шум таких же неадекватных, как этот ублюдок, поблизости, окруживших удивлённого Чэ, в чьих глазах чёткое недоумение и что-то такое, чему трудно дать название. Но на это нет времени. Пусть накатывает облегчение, потому что успел и нашёл непослушного ангела, окружённого демонами, на одного из которых обрушивается удар прямо в челюсть.       Но с него хватит, поэтому как можно мягче обхватывает запястье Чэ и старается увести подальше, лишь бы до ушей больше не долетали крики и музыка не била по ушам и в висках грохотом не отдавалась. Растёт необходимость поговорить, объясниться, но ещё сильнее — отчитать младшего за такое (беря в расчёт ещё и не поданные в университет документы).       Потому что переживает и по-настоящему боится, что что-то может случиться: повторную потерю не переживёт, решив для себя это в момент очной ставки, когда Чэ ловит за запястье и просит объясниться, но Ким отталкивает и решает не давать иного выбора, не спрашивает, чего он хочет. За что волны стыда и сожаления накрывают с головой и не рассеиваются, даже когда заталкивает в приоткрытую дверь уборных, где у раковин с огромным трудом удаётся перевести дыхание и кое-как успокоить расшатанные нервы до трясущихся ног.       — Пи’Ким, пусти, — Порчэ болезненно шипит, с трудом освобождая сжатое запястье из стальной хватки того, кого видеть равносильно пытке и удару кастетом в солнечное сплетение. — Что ты вообще делаешь?! — узнать надо, просто до зуда необходимо, просто… Почему?       Почему Пи появляется именно сейчас, когда важнее всего решить, что делать дальше и как жить, если собирать себя по кусочкам больше невозможно. Паззл не складывается, как бы фигурки не ложились в необходимую картинку, всё равно не хватает пары деталей, одна из которых — расколотое, как фарфор, но зашитое белыми хлипкими нитками сердце.       — Тебя спасти хочу! — злость просачивается и кажется посторонней, поэтому удаётся выдохнуть и кое-как собраться, игнорируя сбитое дыхание. — А что ты делаешь, Чэ? К чему всё это? Почувствовал себя таким взрослым, что решил свернуть на кривую дорожку и закинуться той отравой?! Умрёшь же! — волнение, ни чем не прикрытое, вылезает наружу и обволакивает, давая понять намерения Кима.       Это имя… Чёрт, как же приятно вновь обращаться к её обладателю, видеть перед собой и чувствовать жар тела, что в полуметре стоит. Только руку протяни и коснись, но Ким не имеет на это право. Надо было раньше пользоваться моментом, а не сейчас собирать с пола остатки выдержки и ощущать бешено колотящееся в клетке из рёбер сердце.       А Чэ хуже вдвое или даже десятки раз. Чужое волнение остриём ножа проникает сквозь плоть, разрывает нервы и застревает внутри, мешая тканям срастаться. Сердце заполошно колотится в груди, отзываясь на мягкие любимые нотки прекрасного голоса, ещё не испорченного парами никотина, отчего сгибает пополам и роняет на кафель. Ноги не держат, трясутся, а губы против воли подрагивают в истеричной улыбке.       Плевать. Тебе плевать. Давно плевать. Должно быть. Почему ты такая тряпка, Киттисават! Почему не сопротивляешься?       — А что такое, Пи? Отлупишь, отругаешь, как глупого ребёнка? Или, может, расскажешь всё моему брату, которому давно плевать на меня? — выдавливает из себя с трудом — горло сухое и каждое слово напоминает тупой кинжал, скользящий настойчиво по одному и тому же месту, поддевая и разрывая тонкую плоть. Осознание ударяет повторно, кроме одного: не понимает, что по щекам бегут мокрые дорожки, застилающие обзор, отчего возвышающий во весь рост мафиозный принц кажется хоть и размытым, но по-прежнему прекрасным и искренне взволнованным, готовым протянуть руку помощи, куда Чэ готов нырнуть с головой опять.       Но будет больно. А терпеть всю ту адскую мясорубку, как хлёсткие жестокие слова и хлёсткий взгляды роняют на каменный порог и со всего размаху бьют по самым больным точкам тела, где ни одного живого места после чугунной плиты из агонии и невыносимых сердечных мук, — больше нет сил.       Не железный, но сейчас особенно чувствует себя хрупким, сидя на коленях перед Кимханом, подарившим одновременно и сладость первых чувств, и их обратную сторону — разъедающую горечь.       — Порчэ, — смотреть на такого сломанного маленького человечка, причём по его же вине, Киму невыносимо. Одна сторона желает убиться обо что-то тяжёлое, вторая — разрывается от необходимости прикоснуться и облегчить страдания хотя бы на десятую долю.       — Не трогай меня! Не трогай! — вскрик бьёт наотмашь, заставляет отшатнуться на пару шагов, но не убрать протянутую руку будто в слепой надежде. Равносильно контрольному в голову и электрическому финальному разряду — больше тысячи вольт, чтобы добить окончательно, чтобы распластаться трупом и смотреть на звёзды пустыми глазами, как сейчас смотрит на него Чэ. — Я так ненавижу тебя, Кимхан.       Почему так больно? Взгляд убитого горем человека пронзает насквозь и раздирает затянувшуюся кожу, чтобы точно умереть от потери крови, уснуть и не проснуться от полного имени, из этих уст кажущимся неправильным.       Или чтобы в очередной раз ощутить, как внутри воет волком совесть и тот Ким, который Чэ не собирался отталкивать, который чувствовал себя рядом с ним необычно счастливым и окрылённым.       Это не тот Ким, который сам себе вырвал крылья и теперь давится солёным привкусом и комом из желчи, застрявшим в трахее.       Ненавижу.       «Ненавижу-ненавижу-ненавижу-ненавижу…»       Ненавидит.       Пусть так, если Чэ от этого станет легче, если необходимо, то пускай ненавидит. Нет смысла переубеждать.       Но тогда почему эти слова отдаются в ушах вместе с бубнами из ударов тахикардии и мушек перед глазами, отчего образ Чэ расплывается, кажется ярким цветным пятном среди серо-белого кафеля. Однако каждый всхлип с этих губ в общую какофонию примешивается и хоронит под бетонной плитой из ненависти к себе, взывания проснувшейся совести и колото-резанных ран в каждую клеточку тела.       — Однако, — Чэ задыхается, обнимая себя руками за плечи, пытаясь защититься от такого Кимхана — убитого, в чьём взгляде целые волны из боли и непролитых слёз. А ещё там что-то светлое и яркое, что к себе манит и цепляет, заставляя давиться горячим воздухом и произнести то, что сидит внутри давно и правдиво: — я… Почему-то продолжаю испытывать к тебе то же самое, что и раньше, несмотря на то, сколько боли ты принёс. Я люблю тебя, чёрт побери!       Это похоже на взрыв скопившихся вместе Вселенных, убивающий на своём пути всё, что можно. Не верит, не собирается, просто не может осознать сразу то, что сказал этот ангел, чьи слёзы продолжают капать из прекрасных глаз на кафельную плитку, а губы — трястись.       Но залитые слезами глаза не врут. В них пламя искренности и разброс из чувств, которые невозможно сыграть. Они из души, из разрывающегося сердца, что становится последним перед падением в бездонную пропасть.       — Порчэ, — ноги не держат. Падает со всего размаху на коленки и подаётся вперёд, обвивая руками тонкие плечи, чтобы притянуть младшего ближе, лишь бы ни одного миллиметра свободного пространства между ними. Лишь бы вжаться до боли, слиться, стать единым целым и разделить страдания на двоих, что выплёскивается наружу вместе со слезами и криком, что глушится в вороте кожаной куртки. — Прости меня, прости, пожалуйста, прости. За всё прости, родной, прости, прости, прости…       Всё, что сейчас важно — это именно «прости», давно висевшее между разбившимися сердцами, которые ещё можно собрать заново, пусть и не сразу, понадобится больше времени.       И то, что прямо сейчас Чэ доверчиво жмётся, стискивает кулачками ткань в области лопаток и тычется мокрым носом в шею, как котёнок, вызывая внутри Кима целое море из умиления и водоворот нежных чувств, заставляющий тянуться вперёд, собирать губами слезинки (на этом лице они не смотрятся), пальцами гладить по спине, лишь бы угомонить истерику, до которой сам же и довёл.       Смотреть на плачущего Порчэ невыносимо до кома в горле.       Но ещё невыносимее чувствовать привкус из горечи и солёных слёз, обходя приоткрытые в попытке набрать воздуха чужие губы, что к себе манят как магнитом.       — Пи’Ким, — чуть отстранившись, Порчэ смотрит серьёзно своими невозможными глазами, от которых внутри всё неистовствует, а зверь ходит на задних лапках перед хозяином и чуть ли не хвостиком виляет укрощённый, — больше не поступай так со мной, пожалуйста, никогда. В следующий раз я уже не смогу простить. Не ври, не скрывай ничего, я — не маленький ребёнок, который абсолютно ничего не понимает в этом мире, в котором приходится жить.       — Обещаю, — и это искренне получается сказать, потому что больше никогда не причинит вреда этому мальчишке, ворвавшемуся в жизнь сильнейшим торнадо. — Больше никогда, Чэ. Только разговоры через рот и никаких тайн. Мой поступок нельзя оправдать, но я… Я… — почему же так трудно?! — Я просто хотел, чтобы ты держался подальше от мира, где мне приходится жить и выживать практически с рождения, а ты… Слишком чистый для него. Такую светлую душу не стоит марать той грязью, что живёт во мне…       — Пи, — Чэ не сдерживается и закатывает глаза: хренов благородный рыцарь. — А меня ты спросил? Нет. А зачем это надо? Я, может, всегда хотел быть частью твоего мира, но ты решил всё за меня и буквально заставил почувствовать себя ничтожным, недостойным тебя, — и снова это невыносимое ощущение слезящихся глаз. — Я знаю, что ты не плохой, каким себя считаешь, пусть на твоих руках кровь сотни, а то и тысячи людей. А ещё я знаю, что это ты меня защитил тогда в баре у Йок.       — Откуда?.. — казалось, эта информация коснётся Чэ позже, и остаётся догадываться, кто же предоставил её.       — Господин Танкхун с радостью поделился со мной тем видео, снятым на камеры, которые ты не успел убрать, — в голосе младшего слышатся довольные нотки, а на губах появляется улыбка, а Киму от души хочется не только обматерить старшего любопытного брата, но и сказать ему огромное спасибо. — Ты так круто дерёшься!       — Ох уж этот Танкхун, — надо же поворчать для проформы, но долго не получается: у Чэ горят глаза разными огоньками. И это так привлекательно. — Могу научить паре приёмов, если ты этого так сильно хочешь, — добавляет и чуть ли не падает от того, что младший подаётся вперёд и, обвив руками шею, прижимается вплотную, почти расположившись на коленях, расставив их по обе стороны от бёдер Кима.       По телу разливается необходимое, желанное, долгожданное тепло. Вплоть до улыбки от ощущения лёгких и невинных поцелуев, осыпаемых губами Порчэ. Ни один миллиметр не пропускает, касаясь висков, переходя на острые скулы, минуя прикрытые веки, кончик носа, и находя уголки губ, что горят от недостатка внимания.       Мало. Нестерпимо мало.       Ким в ощущениях варится, расположив руки на бёдрах Чэ. А тот смотрит, как завороженный, на губы, гипнотизирует. Атмосфера сгущается, становится томной, наверное, ещё и от музыки, напоминающей классический медленный танец.       — Можно? — Ким смотрит на губы и чувствует острую необходимость коснуться их.       — Можешь не спрашивать разрешения, — Чэ солнечно улыбается и неосознанно (или, наоборот, специально дразнится) прикусывает губу.       И это становится последней каплей трещавшего по швам терпения, которого у обоих не осталось ни грамма.       Пространство до минимума сжимается, становясь плотным кольцом, когда губы Чэ касаются чужих осторожно, на пробу, сминают нежно-нежно и так по-детски робко, что невозможно сдержать улыбку, потонувшую в поцелуе, наполненном всем спектром чувств, что только можно испытать.       Но становится не до улыбки, когда Чэ смелеет и напор усиливает, пальцами путается в волосах и жмётся ближе, чем вообще возможно, отчего начинает трясти и ломать: слишком ярко до звёздочек перед глазами и немеющих пальцев, впившихся в бёдра до отпечатков.       Но никого не волнует, ведь Порчэ смотрит голодно, чуть отстранившись, чтобы вновь наброситься с неистовой силой, сминать каждую, чуть оттягивать зубами до мурашек и вылизывать укусы, лишь бы не так больно. Но это не столько больно, сколько слишком сладко и нежно-нежно.       Не передать словами весь тот спектр из эмоций и пустоту в голове, когда губы добираются до мочки уха, оттягивают и шепчут что-то непонятное, но от этого подбрасывает, а из горла вырывается сиплый выдох, тут же потонувший в дальнейшей пытке. Мальчишка на глазах смелеет и, извернувшись, ниже тянется, языком ведёт дорожку по дёрнувшемуся кадыку, собирая капельки испарины, и возвращается к губам, проникая в приоткрывшийся от неожиданности рот.       Это слишком.       Ким чувствует себя ведомым и плавится, проникая пальцами под белую футболку, скользя выше по горячей коже, по которой ползут мурашки и температура только растёт от беспредела, что творит Порчэ своим языком, буквально имея его рот, вылизывая, отчего между ними начинает тянуться ниточка слюны.       И это переходит все границы и срывает тормоза напрочь, когда оба тянутся, путают пальцы в волосах друг-друга и не могут сдержать звуков удовольствия, разрывая поцелуй от нехватки кислорода в лёгких, без которого невозможно не задыхаться.       У Кима в голове абсолютное «ничего» и «что это нахрен было?» и опухшие губы, а у Порчэ ошалелый тёмный взгляд и расползающееся по лицу краснота от смущения. Все звуки, до этого доносившиеся как сквозь толщу воды, возвращаются и наполняют пространство басами танцевальной композиции. И это отрезвляет, заставляет младшего пискнуть и спрятать лицо у основания шеи, находя носом раскрыл ключиц.       Тепло. Приятно. Непередаваемо.       — Ну, не прячься, — Ким накрывает губами синюю, но такую родную макушку, слыша тихий смешок и отрицательное покачивание головой. Мило. — Мне понравилось, — от похвалы мальчишка дёргается и заходится в приступе смеха, и этот звук кажется самым невероятным звуком на свете. Вечно бы такой слушать, пока этот мир не схлопнется и не распадётся на атомы.       — Ты невозможен, Пи, — фыркает Чэ, отстраняясь для того, чтобы коснуться губами кончика носа и смущённо улыбнуться. — Пошли отсюда, а-то как-то не очень сидеть на холодной плитке.       Не разрывая объятий, поднимается с пола, продолжая держать Чэ под бёдрами, в в то время как тот обвивает ногами пояс и обнимая руками за шею, изображая коалу, отчего внутри вновь просыпается невиданная нежность, не присущая Киму совсем, раз так хочет касаться и целовать до потери пульса и онемевших губ. Но не здесь и не сейчас. Клубный туалет — такое себе место, несмотря на то, что между ними было.       Счастье накрывает с головой, а всё остальное не имеет значения, когда глаза дорогого человека сияют, а пальцы переплетены и весь путь не расцепляются. В машине успевают подурачиться, послушать музыку и даже поцеловаться несколько (десятков) раз, не обращая внимание на сигналы других машин, когда надо трогаться с места, а не задерживать постепенно рассасывающуюся пробку.       — Что мы тут забыли, Пи? — Порчэ с любопытством разглядывает вывеску знакомого бара, у которого припарковано несколько знакомых машин, одна из которых точно принадлежит Кинну, что вызывает ещё больше любопытства, чем то присланное от Птички сообщение с просьбой приехать им обоим.       — Не знаю, — отвечает честно и крепче сжимает руку, которую клянётся никогда больше не отпускать. — Видимо, Танкхун закатывает очередную вечеринку.       В баре оказывается мало народу, но все лица такие знакомые, что уже просто невозможно не улыбаться. Такнухн в своём ярком великолепии выходит навстречу и заключает в объятия Чэ, отвесив предварительно Киму смачный подзатыльник, от которого пробирает на ругательства, какие не в силах сдерживать даже в присутствии личного ангела, который только смеётся и с радостью (хоть и с толикой смущения) растворяется в коконе надёжных рук.       — Ким-говнюк, — отмахивается старший и треплет брата по макушке, — мозгов хватило помириться — это повод устроить грандиозную вечеринку в честь принятия в нашу маленькую семью нового человека. Ты же не против, да?       И смотрит с такой надеждой, что Порчэ становится на пару секунд неуютно. Но к Танкхуну можно привыкнуть, он не плохой, а самый добрый и невероятный человек во Вселенной, чьей любви хватит на каждого собравшегося здесь.       — Конечно же, я не против, — и тут же чувствует себя похороненным под двумя телами сразу — Танкхуновым и самым желанным и любимым.       И в этом тоже заключается счастье: оказаться в кругу тех людей, кто искренне любит и принимает со всеми изъянами, что в тебе есть, потому что неидеальны сами. Порчэ среди них ощущает себя в своей тарелке и готов греться в этом тепле, что дарят руки той же госпожи Нок, чья ласка сравнится только (если уже не переплюнет) с тем же самым Поршем, который обещает поговорить позже и выслушать, ведь всё прояснить действительно необходимо, чтобы решить, как действовать дальше.       Потому что без разговоров и искренности далеко не уйдёшь и нормальные отношения не построишь, даже если болезненно говорить и принимать правду.       Но пока можно же кутаться коконом из ласки и нежности от атмосферы, что царит в баре за неспешными разговорами, разбавляемыми музыкальным сопровождением. Причём в живую.       И задыхаться от восторга, когда взгляд прикован к Киму намертво. Особенно к пальцам, что ловко перебирают струны, выдавая мелодию, от которой мурашки, как и от голоса, просящего, молящего надрывно, через переливы ласки и теплоты в нём остаться.       

Обними меня крепче, и мы просто оставим все это позади. Почему бы тебе не остаться

      Это то, чего так хочется до нестерпимого зуда и жжения в лёгких. То, что необходимо как воздух, как вода, как самое родное, светлое, близкое, что пальцы немеют до желания сжать Кима в объятиях и неважно, что здесь есть кто-то посторонний в виде Пи’Кинна, Порша, Танкхуна, Птички (которая слёзно просила не называть её формально) и Арма с Полом, да и Пи’Биг тоже, пусть в общем веселье участия не принимает.       Неважно. Просто неважно.       Мир замирает, а пространство вновь приобретает форму разноцветного кольца, едва Ким заканчивает петь и откладывает в сторону гитару, как вокруг обвивает кокон рук, а к боку прижимается тёплое, пахнувшее домом и чем-то неповторимым тело, ударяя по рецепторам сразу. И Кимхана топят в этом спектре из близости и кайфа после удачной игры и после песни, посвящённой именно тому, кого всем сердцем любишь и готов ради улыбки сделать всё, что угодно, даже звезду с неба.       Даже если невозможно — придумает, как и зачем. Главное, что всё же близкие люди рядом, тут, поддерживают и дарят то, что забыто из-за вереницы дел и непрекращающегося кошмара под названием «Жизнь», но напоминает улыбками и светом, что виден в глазах каждого собравшегося здесь.       Но взглядом, продолжая обнимать жмущегося Порчэ, всё же находит того человека, благодаря которому его ангел сейчас рядом находится, кто всё же дал своеобразный пинок и заставил стремиться вперёд, а не остаться на дне — в руинах разрушенных надежд в своей комнате. Нок улыбается и глазами, и краешками губ — искренне, так, что сам улыбается шире и шепчет одними губами «спасибо».       Понимает.       И остальные поймут и примут их отношения, начавшиеся со лжи, но раскрывшиеся по-другому, заигравшие новыми красками, когда больше не придётся прятаться и проявлять свои чувства тайно, чтобы не видел никто. Примут, когда Порш (кто бы мог подумать) ободряюще похлопает по плечу и пригрозит «оторвать всё на свете, если ещё раз обидишь моего брата».       Примут, когда Танкхун закатит очередную вечеринку с размахом в честь полгода отношений, пригласив только самых близких, куда входит даже Вегас (вызывающий некоторые опасения, к неудовольствию Кхуна, не собирающийся отпускать от себя Пита, без которого старший господин Первой семьи никуда выходить не собирается) и Макао, быстро нашедший с Порчэ общий язык (к неудовольствию уже Кима, чья ревность кажется и забавной, и опасной одновременно), так как ровесники и тащатся по компьютерным играм и постоянно обсуждают стратегии,склонившись над гаджетами.       Весь мир неважен и может подождать, когда рядом есть тот, кто дарит новые крылья взамен оторванных старых и даёт надежду на играющее переливами золотого и красного счастье.