«В Лондоне вас могут надуть, обобрать и убить» — Чарльз Диккенс, «Большие надежды»
Январь недавно наступившего 1888 года в Лондонском Уайтчепеле был куда противнее любого осеннего месяца, слякотного и грязного. Было не холодно, но сырой промозглый воздух так ловко забирался под полы прохудившегося плаща, карабкался за шиворот и нещадно студил голову, что хотелось поскорее спрятаться от него где-нибудь. Неудивительно, что обсуждение погоды было одной из самых излюбленных тем для пустых разговорчиков богачей с Кенсингтона и Белгрейв-сквер или загородных поместий, раза в два минимум превосходящих размеры Букингемского дворца, — о чем еще рассуждать, вальяжно рассиживая в глубоком теплом кресле у камина с чашечкой терпкого чая, собранного с плантаций где-то на Цейлоне, как не об ужасных, воистину нечеловеческих, условиях жизни в этой стране? На прошлой неделе какой-нибудь лорд из Эссекса опять провел лишние пять минут на источающем миазмы зловонном воздухе — и схлопотал чахотку или, как сейчас модно говорить, mycobacterium tuberculosis. Никого не волновало, что в соседнем Ист-Энде ежедневно люди от той напасти мерли, как ирландцы в сорок седьмом. Джек сильнее запахнул полы плаща, кутаясь в поднятый воротник. Затертый от постоянной носки котелок совсем не согревал голову, и ледяной ветер, казалось, был способен неожиданно резким порывом заморозить все нервные мысли или и вовсе выбить их из головы. Идти оставалось недолго, но быть на улице в такую погоду не хотелось ни минутой дольше, поэтому Джек ускорил шаг. Он уже миновал спиталфилдскую церковь Христа и повернул на широченную Коммершиал-стрит, когда его внимание вдруг привлек колышущийся из стороны в сторону ворох грязного тряпья посреди улицы. Заинтересовавшись, Джек все-таки решил сбавить ход и неуверенно приблизился к вороху, намереваясь понять, что это. Когда между ним и этим нечто осталось меньше пары метров, тряпье взвыло, взбрыкнулось и приобрело очертания скрючившейся на земле женщины. Женщине было, пожалуй, не больше тридцати лет, но выглядела она на добрые полвека безрадостной жизни. Год, проведенный в лондонских трущобах, равнялся нескольким безмятежным годам жизни за их пределами — потому-то все в Ист-Энде с определенных лет начинали выглядеть вдвое, а то и втрое старше истинного возраста. Она что-то невнятно бормотала (из-за выпавших от цинги или выбитых в драке зубов), через каждое слово заходилась страшным кашлем и тянула к Джеку иссохшую синеватую руку, отчаянно сжимающую смерзшимися пальцами жестяную кружку. Джек знал, что все собранные слезливыми жалобами деньги она сегодня же без остатка пропьет в прокуренном кабаке, а завтра точно так же выйдет на эту же улицу и снова будет биться чумазым лбом о сырую брусчатку, умоляя пожертвовать ей еще пару пенсов. Выйдет, если со своим образом жизни переживет ночь. Ночи в Уайтчепеле были долгие. Темные. Не каждый переживал их. Подталкивать ее к краю он не хотел. А потом что-то хрипло шепнуло на ухо «тебе же все равно». Он видел ее, пожалуй, в первый и, скорее всего, в последний раз. Но она просила о помощи, и Джеку захотелось ей помочь. На шиллинг особо не разгуляешься, но по-человечески позавтракать разок в трактире можно. А то и зубную щетку купить. Если она нужна беззубому. На дно ржавой кружки со звонким щелчком прыгнула и опустилась блестящая монетка с волевым, но равнодушным профилем Виктории. Даже знай она, что на самом деле творится в самом сердце столицы ее великой империи, как ежесекундно гибнут в страданиях на ее грязных, холодных улицах оскверненные одним только существованием в таких адских условиях люди, — неясно пожала бы плечами, поджала тонкие губы на пухлом розоватом лице и только сказала бы что-то вроде: «Еще один повержен в прах». Размышления о судьбе жалкой незнакомки, являвшей собой почти что собирательный образ всех выходцев из трущоб, преследовали его по пути прямиком до Троул-стрит, куда он свернул, с трудом обойдя без последствий для обуви растекшуюся в ширину всей улицы лужу смердящих нечистот. С другого края лужи в вязком месиве бултыхался, разверзаясь непереводимой игрой слов местных идиоматических выражений, пьянчужка. Джек невольно ухмыльнулся, предвидя, как неуклюжего беднягу с сего происшествия еще полгода будут насмешливо величать Кракеном. Заслуженно. Дом на соседней Вулф-стрит с улицы выглядел нисколько не лучше, чем загаженные муравейники. Но внутри, Джек знал это, все было намного лучше и даже вполне себе уютно. Дома всегда было хорошо, что бы ни творилось за его пределами. Дома всегда было тепло, как ни отказывались бы разгораться отсыревшие дрова. С тех пор как он покинул отчий дом, прошло уже несколько месяцев. Впрочем, тяжести одиночества и тоски расставания Джек в полной мере так и не ощутил — съехал он в комнату, находящуюся в пятнадцати минутах ходьбы от дома, в котором провел большую и наилучшую часть жизни, да и почти все свободное время он пребывал в квартирке на Вулф-стрит в компании ее обитателей и частых гостей. Однако же дверь ему открыли без всякого приветствия и тут же повернулись спиной с мрачным вздохом. Джека это нисколько не обидело — он-то знал, что Али́кс любила спать до полудня, а он вторгся в ее жилище «преранним» утром, да еще и без приглашения. — Это моя рубашка? — первым делом спросил он, стоило ему увидеть девушку в несоразмерно большой для нее одежде. — Я пролила на свою пиво и не собираюсь таскать бабское тряпье Бог знает кого, — потирая переносицу, Аликс захлопнула за ним дверь, что отозвалась болезненным скрежетом, и, прошаркав по скрипящему полу до середины «рисовальной», как ее иронично называла Мэри Джейн, комнаты, с очередным вздохом бесцеремонно плюхнулась на диван и завернулась в плед. В доме было разве что на пару градусов теплее, чем на улице. Джек неторопливо закрыл дверь на крючок, отряхнул и повесил на гвоздь намокшее от вечной лондонской влаги пальто и, сменив все-таки испачкавшиеся сапоги на домашние плисовые тапочки, опустился в кресло напротив, оперевшись подбородком о стиснутый кулак. В прямоугольной комнате, бывшей одновременно прихожей, гостиной, спальней, кухней и столовой, из прочей мебели были только стол, обеденный и в то же время письменный (за ним, правда, никто так и не был замеченным что-то писавшим), расшатанный стул с парой табуреток и платяной шкаф, в котором, помимо скудного гардероба, хранился всякий скарб. Из-за вылинявших занавесок, висевших здесь еще, наверное, со времен первого срока Гладстона, в темную комнату крадучись проникал тусклый луч света, но и его было достаточно, чтобы Аликс, еще окончательно не проснувшаяся, раздраженно проворчала что-то ругательное и спрятала лицо в сгибе локтя. Джек сразу понял, что для нее утро началось с головной боли. — Опять полночи кутили с Мэри? — Всего-то пару часов, — возразила она в ответ на усмешку и потянулась за стоящим рядом с ножкой дивана стаканом. — Опиум курили. Кислая улыбка тут же стерлась с губ Джека, сменившись привычным вечно страдальческим и немного недовольным, словно уставшим от тяжкого бремени существования выражением лица. Оно всегда было болезненно-бледным от неподобающих условий жизни и плохого сна, а уставшие затуманенные глаза — всегда какими-то водянистыми и стеклянно-пустыми. Улыбка его была редкой, да и тогда неправдоподобной. Он ничего не сказал и никоим образом не выказал своего неодобрения, но Аликс слышала за два метра, как он укоризненно фыркнул. — Было бы из-за чего волноваться, — поспешила не столько оправдаться, сколько растолковать свой поступок она. — Всего лишь какой-то паршивый опиум, даже не алкоголь. Я, в отличие от некоторых недобросовестных личностей, свято исполняю свой гражданский долг и за последние полгода ни разу не нарушила антиалкогольных законов, хотя и осуждаю их и считаю бессмысленными во всех проявлениях. — Пять минут назад ты сказала мне, что пролила пиво на рубашку. Пойманная на горячем Аликс ойкнула и пожала плечами, не слишком сильно раскаиваясь. — Если Джейкоб узнает… — Не узнает, — она не дала ему закончить бессмысленное предложение, подняла руку и, сдвинув брови, снова помассировала переносицу. — Для этого нужно хотя бы изредка интересоваться тем, что происходит в семье. Джейкоб был хорошим отцом. Для них обоих в равной степени. Когда ушла мать Аликс, он не ударился в скорбные загулы и вместо поисков новой женщины принялся искать новую работу с оплатой побольше. Это и было его единственным грехом: любовь Джейкоба к семье была до того сильна, что все свое время он преступно проводил вдали от нее, зарабатывая лишний фунт чем придется. Из-за чего не знал и не видел много. Любой бы сказал, как им повезло с отцом — взять хотя бы соседское семейство Найтли, где страдавшая челюстным некрозом мать продолжала, несмотря на страшный недуг, пропадать с раннего утра до глубокой ночи на заводе, дочь, как научилась ходить и толком говорить, разносила газеты, а бедняге Скотту пришлось с малых лет стать главой семьи и освоить профессию мясника. Они молчали, не найдя темы для дальнейшего обсуждения. Часы над каминной полкой давно остановились, показывая половину четвертого. Из зияющего отверстия чернели угли, в которых что-то сосредоточенно копошилось. — У тебя есть что-то перекусить? — Не-а, — протянула Аликс, поглаживая живот. — Со вчерашнего обеда крошки во рту не было. Мэри обещала меня сегодня накормить, если заработает больше пяти шиллингов до полудня. Надеюсь, какой-нибудь богатей оставит ей хорошие чаевые. Джек запустил пальцы в нагрудный карман жилета и вытащил блестящие часы на цепочке с выгравированной на крышке птицей — подарок Джейкоба на совершеннолетие. Толстая минутная стрелка приближалась к двенадцати. — У нее есть еще пятнадцать минут. Потянувшись, Аликс встала с дивана, уже предвкушая умиротворяющее ощущение сытости от горячей еды, и скрылась за дверью небольшой комнатки, чтобы одеться. Джек мог бы последовать за ней, но он остался сидеть в кресле и разглядывать черную паутину потрескавшейся краски на потолке. Когда он опустил взгляд, то неожиданно натолкнулся им на усевшегося в углу кота. Огненно-рыжий упитанный зверь сверлил его светящимся взглядом хищника и предупреждающе махал пушистым хвостом из стороны в сторону. Джек потянулся, чтобы погладить мягкую шерстку, но кот вдруг сверкнул огромными желтыми глазищами, встрепенулся, вздыбился, ощетинился и угрожающе зашипел, демонстрируя острые и необычно длинные клыки. — Это откуда? — позвал он Аликс, отдергивая руку от не на шутку разозлившегося рыжего. Аликс выглянула из-за двери, посмотрела, куда указал Джек, саркастично заметила, что подобные шутки нисколько не смешные, и снова исчезла. Когда Джек снова посмотрел на кота, его там не было. Он неосознанно вздрогнул — неужели опять началось? — и встал, чтобы оглядеть всю комнату, но без толку — тот бесследно испарился, будто бы его и не было. Но ведь он был. Ведь Джек его видел.***
Для Мэри Джейн Келли то утро определенно начиналось паршиво. Уже минул полдень, а с прошлого вечера она еле-еле смогла заработать три шиллинга — даже на две пары чулок не хватит. Ее мало волновало, что даже ради такой суммы какой-нибудь завернутый в мешковину мальчишка из Бетнал-Грин вынужден был трудиться всю неделю по двенадцать часов, а всякие tuppeny upright — не один день. Мэри же была значительно лучше и, следовательно, дороже их. Взять хотя бы любовь к чистоте. Какая еще проститутка из Уайтчепела будет трижды в неделю спускать по два пенса на «теплую ванну второго класса», когда на эти деньги можно купить новое хлопковое платьице? Чистить зубы, покупать зубной эликсир и лавандовое мыло, ежедневно обтираться (еще и не по разу) и еженедельно перестирывать всю одежду? Она никогда не выходила из дома без безупречно белого фартука и до блеска начищенной обуви. Не говоря уже о порядке своего жилища — в комнате, где жила Мэри, всегда было прибрано и чисто, — грязь просто не успевала скапливаться до таких пор, чтобы ее можно было разглядеть. Но, как у всех, были у нее и недостатки, вытекающие скорее из специфики образа жизни, чем из плохого характера. Изрядно выпив, Мэри становилась сварливой и очень шумной (за что ее даже несколько раз выселяли), а пила она часто. В остальное же время Мэри была тихой, вполне приличной и превосходящей большинство людей своего класса милой двадцатипятилетней девушкой. Если не сказать больше. Большинство знакомых (и не только, как можно судить по заинтересованным взглядам незнакомцев на улицах) находили ее внешне крайне привлекательной. Мэри полностью оправдывала описание современной модницы в представлении миссис Линтон — была созданием, «которое красит волосы и разукрашивает лицо, как будто это первая заповедь ее религии». И пусть веселье не было смыслом ее жизни, но роскошь — основной целью. Не зря же она тратилась на черную хну для волос и косметику — все ради того, чтобы хоть немного вписываться в стандарты современной красоты. Потому что классической красавицей Мэри далеко не была. Тем более по меркам викторианской Англии — у нее не было ни единой черты лица, хоть как-то отдаленно соответствующей устоявшимся к концу XIX века канонам красоты. Лицо на удивление здорового цвета для ее образа жизни она тщательно белила свинцовой пудрой, щеки румянила rouge en feuilles, светлые голубые глаза подводила сурьмой и даже иногда по особым случаям наклеивала фальшивые ресницы. — Вот и я! — с акцентом, неприемлемым для истинного англичанина, воскликнула она, одним движением распахивая дверь и неизменно привлекая к себе всеобщее внимание. Джек стыдливо закрыл лицо руками и устало выдохнул в сложенные ладони. Аликс лишь покачала головой, усмехаясь. Убедившись в достаточной эффектности своего триумфального выхода, Мэри подняла голову, словно выискивая в толпе знакомые лица, кому-то кратко помахала рукой, кому-то улыбнулась, кому-то таинственно подмигнула и, наконец, обнаружив в дальнем углу тех, кого искала, неспешной походкой направилась к ним, попутно притягивая к себе все больше и больше взглядов. — Доброе утро! — с той же улыбкой она наклонилась и оперлась о столешницу локтями, подставляя сидящему за соседним столом мужчине всю обольстительную прелесть своего реверса. — Прекрасное утро! — Тебе все-таки оставили чаевые, да? — с надеждой спросила Аликс, все острее ощущая с каждой секундой разверзающуюся в желудке пустоту. — Лучше, — Мэри обворожительно рассмеялась и хвастливо вытащила из кармана юбки кусочек мыла. Аликс натянуто улыбнулась — куском мыла не прокормишься. — За это стоит выпить… черт возьми, где носит Льюиса? — она резко выпрямилась, закрутила головой по сторонам. — Миллер?! Сквозь непрекращающийся гул десятков разномастных голосов было слышно, как в противоположном углу помещения молодой человек, названный Льюисом, тихо, но красочно выругался под нос из-за сорвавшегося знакомства с другим весьма привлекательным молодым денди. Извинившись перед собеседником, он достал из-под стойки бутылку виски и торопливо подошел к ним. — Если ты еще раз спугнешь мне потенциального покровителя — я перестану рекомендовать тебя состоятельным клиентам, — шикнул он на Мэри и со звоном поставил бутылку на стол. — Помимо тебя у меня еще две дюжины таких же нетерпеливых и непредсказуемых посетителей, которые тоже хотят быть обслужены самыми первыми. А ты мне не платишь. — Я плачу хозяйке, а она — тебе. Кстати, я говорила, что собираюсь переезжать? Сниму отдельную комнату, чтобы не приходилось оставлять здесь половину заработка и беседовать со всякими сомнительными незнакомыми личностями. Лиззи Олбрук недавно посоветовала мне Миллерс-корт, она живет там в комнате под вторым номером. — Это на Дорсет-стрит? — переспросила Аликс и на утвердительный кивок Мэри скривилась. — Тот еще гадюшник. Не знаю, существует ли там дом, в котором никого не убили. — На всем свете нет дома, в котором бы никто не умер. Тем более я обожаю всякие криминальные истории, — Мэри улыбнулась и мечтательно вздохнула. — Вот бы и мне впутаться однажды в какое-нибудь мутное дельце: полицейские вызывали бы меня в участок на дознание, надеясь воссоздать по обрывкам рассказов свидетелей единое полотно, тормошили бы прохожие, собирая очередные сплетни и выражая удивление, как это мне удалось пережить такой ужас, возможно, даже журналисты взяли бы интервью и напечатали обо мне в газетах. Ну а я бы лет через сорок с гордостью рассказывала об этом всем внукам перед сном вместо сказки. Льюис прыснул, дослушав неоригинальную развязку оригинального потока мыслей Мэри, пятерней причесал взлохмаченные светлые волосы и вернулся к своему слащавому джентльмену с накрахмаленным воротничком. — Если только ты благополучно переживешь это свое мутное дельце, — прервал ее фантазии Джек с кривой ухмылкой. — Будь я убийцей — избавился бы от тебя в первую очередь. Аликс толкнула его локтем под бок, а Мэри лишь звонко рассмеялась. — Слава Богу, что тебе часто не хватает духа даже на то, чтобы раздавить таракана. Даже в полумраке задымленного клубами сероватого воздуха было отчетливо видно, как от лица Джека резко отхлынула кровь и на осунувшихся скулах заиграли желваки. «Она смеется над тобой». «Ты жалок». «Прямо как они все считают». — У кого-нибудь есть сегодняшняя газета? — спросила Мэри и, не получив положительного ответа, задала следом еще вопрос: — А Маргарет видел кто-нибудь? Газетчицу тоже никто не видел. Мэри не успела начать злиться, поскольку из-за ее плеча на стол опустилась свернутая газета, остро отдававшая запахом типографской краски. На секунду она улыбнулась, но, когда повернула голову, чтобы посмотреть на загадочного незнакомца, тут же скривилась, узнав в нем Джо Барнетта. По ее презрительному взгляду Аликс быстро поняла — эти два идиота опять рассорились. Они были знакомы чуть меньше года, но за этот короткий период сходились и расходились больше раз, чем правительство сменило премьер-министров за полвека правления Виктории. Джозефа, разумеется, не устраивала профессия Мэри; Мэри, разумеется, не устраивал заработок Джозефа. Каждый раз Барнетт уверял, что на этот раз он нашел работу, которая будет кормить их до конца жизни, и ей незачем осквернять себя подобными грязными способами заработка лишних пары фунтов. Мэри соглашалась, и почти сразу же ее содержатель терял место. Она возвращалась к привычной работе, Барнетта это бесило, они спорили, ругались, расходились с криками и битой посудой, но через пару недель остывали и снова сходились. Так было всегда. Будет и сейчас. — Что надо? — буркнула на него Мэри. Аликс захотелось что-то сказать, но она натолкнулась на не терпящий возражений взгляд подруги и стушевалась, сочувственно глядя на беднягу Джо. — Не мучай Джозефа, — произнес за нее Джек. — Ему, должно быть, порядком надоели твои истерики. Мэри изогнула бровь, бросая на него такой взгляд, что у Аликс внутри все похолодело и куда-то рухнуло. Потом она посмотрела на пришедшего и обратилась уже к нему: — В самом деле? В самом деле! Тебе не надоело? Почти всегда невозмутимый Джозеф издал нервный смешок, качая головой от собственной беспомощности. Перед такой фурией робеть было совсем не стыдно. Не дождавшаяся ответа Мэри хлопнула ладонью по столу и резко выпрямилась, тряхнув при этом копной длинных распущенных пепельно-каштановых волос. Даже вблизи было почти незаметно, как Джозеф чуть вздрогнул. Она залпом осушила стакан с виски, угрожающе прокашлялась, и они удалились в противоположный угол зала, где было темно от черной копоти на стенах и потолке и пусто. Мэри говорила быстро и тихо, прерываясь только на то, чтобы выдохнуть и снова набрать побольше воздуха в легкие, а Джозеф покорно слушал ее, опустив взгляд, и лишь иногда пытался безуспешно что-то возразить. Когда она закончила и уже отвернулась, мужчина вновь попытался было что-то добавить, но передумал, лишь махнул рукой и скрылся за дверьми. — Надеюсь, ты не пересолила? — тихо спросила Аликс. Глаза Мэри полыхнули огнем. — Не выставляй меня садисткой. Этот гад запустил в меня тарелкой из бабулиного сервиза. А ведь ей его подарила лично сама королева добрых три десятка лет назад. И хотя сервиз Мэри непонятно зачем купила месяц назад за бесценок на рождественской ярмарке, должного эффекта его появление в этой драматической истории не произвело. Аликс недоверчиво подняла бровь, будто переспрашивая ее, а Джек очень провокационно рассмеялся. Иногда у Аликс складывалось впечатление, что раздражать друг друга было их любимым занятием. — Я скорее поверю, что королева сменила первый траур на второй, чем в это. Не представляю, что тебе надо было выкинуть, чтобы настолько вывести бедного Джозефа из себя. Ты в него стул бросила? — Стол, — съязвила Мэри и сделала еще несколько глотков виски прямо из горлышка, вытерла тыльной стороной ладони губы, чуть смазывая с них яркую помаду. — Robin, ты идешь со мной? Аликс кивнула. Они оставили Джека, договорившись встретиться здесь же вечером, и неторопливо пошли в сторону Брик-лэйн, где Мэри снимала комнату. На улице было все так же сыро и очень ветрено. Всю дорогу Мэри старательно обходила особенно грязные места, чтобы не испачкать новенькие модные ботиночки, улыбалась случайным прохожим, стучала зубами от холода и то и дело откидывала волосы с лица. Она предпочитала каждый раз проклинать погоду, вместо того чтобы хоть раз надеть шляпу — у каждого есть свои странности. — Эй! Следом за шиворот Аликс приземлилось холодное месиво сырого снега и липковатой грязи. Она тяжело вздохнула и, скрипнув зубами, чтобы заглушить в себе вскипающие эмоции, медленно повернулась. У девушки, заступившей дорогу, были подстриженные чуть ниже ушей густые темно-русые волосы. Она стояла, оперевшись плечом о плесневелую кирпичную стену, одетая в распахнутый не по погоде мужской плащ, из-под которого выглядывала перешитая мужская рубашка. По-исхудалому длинные пальцы со сбитыми костяшками уже комкали новый, перемешанный с уличной грязью, снежок. Когда она неторопливо подошла ближе, отряхивая руки о борта замызганного плаща, оказалось, что девушка была выше Аликс на голову. Сухопарая и длинная, она напоминала скорее несгибаемый железный прут, чем утонченную тростинку. — Джин. Как ни пыталась Аликс скрывать своих эмоций, взгляд, который она бросила на нее, при всем желании нельзя было назвать хотя бы равнодушным, не то что теплым. На удивление скандалистка Мэри рядом тоже молчала. Джин махнула рукой, бросая снежок в семенящего по тротуару голубя. Испуганная птица зашелестела крыльями и спешно упорхнула в темную подворотню. На всей густонаселенной улице остались только они одни. Джин тряхнула головой, откидывая короткие спутавшиеся пряди со лба. — У тебя есть что-нибудь для меня? Под «чем-нибудь» она имела в виду что-нибудь представляющее хоть какую-то материальную ценность и способное быть проданным. Найти работу с достойной платой и неубийственным режимом во всем мире в конце XIX века было невозможно, потому каждый выживал как мог. Многие в том числе промышляли криминалом. По улицам столицы величайшей империи рыскали тысячи беспризорников, некоторые всего-то пяти лет от роду, выпрашивая подаяние и воруя, чтобы добыть на пропитание. Повзрослевшие девушки незаметно выносили в карманах под пышными юбками целый ассортимент магазинов. Молодые люди нападали на прохожих средь бела дня, избивали и грабили, отбирая все ценное, часто вплоть до одежды. В Лондоне даже при свете солнца даже в благополучных районах с полками констеблей было небезопасно. Что уж говорить о его темных задворках. Джин была из тех, под чьим крылом существовала самая настоящая подпольная империя. Награбленное в домах Вест-Энда серебро или, если повезет, золото сбывали скупщикам краденого, фальшивомонетчики переплавляли ложки в монеты столь искусно, что их было не отличить от настоящих. И пусть ее синдикат не вселял такой ужас, как Негодяи, или же не был столь распространен, как Сорок слонов, заработок этот был хоть и чрезвычайно опасным, но действительно прибыльным. Порой не находя в кармане пары пенсов, Аликс задумывалась об упущенной возможности завязать дружественные отношения с авторитетной Гекатой. Аликс качнула головой. Несмотря на то, что теоретически с Джин она не работала, та каким-то образом вечно умудрялась вымогать с нее пару крон. Постоянно. Джин облизнула белесую полоску шрама на верхней губе, сверкнула оскалом. В изгибе кривой ухмылки недоставало пары зубов. — И чем мне расплачиваться с булочником? «Не мое дело», — подумала было Аликс, но плотно сцепила зубы, чуть не прикусив язык, чтобы не сболтнуть лишнего. К несчастью, с ней была Мэри, которая никогда не упускала возможности что-то высказать в накаленных добела ситуациях. — Послушай, — она очаровательно улыбнулась, видимо, намереваясь все-таки попробовать смягчить настрой Джин дипломатичным путем, прежде чем устраивать сцену, — я могу поговорить со своей хозяйкой, чтобы тебе нашли работу: убьешь двух зайцев одним выстрелом — и заработаешь, и… Она не договорила, поскольку Джин достаточно резко и грубо прервала ее, в довершение обозвав шлюхой. Мэри и правда замолчала на пару секунд, но только для того, чтобы осознать нанесенное ей оскорбление, набрать воздуха в легкие и извергнуть возмущенную тираду. — Прошу прощения! — резко повысив голос сразу на несколько тонов, начала она. — Я готова терпеть любые нелестные эпитеты в свой адрес, но вот это уже перебор, и отмалчиваться я не собираюсь!.. — Успокой свою подругу, — ровно произнесла Джин и привычным движением смахнула волосы с лица. — Или, если она не заткнется, это придется сделать мне. Внизу Джин хрустнула пальцами, обмотанными грязновато-серым бинтом. Аликс метнула на Мэри взгляд, что был одновременно и умоляющим, и угрожающим. Та замолчала, но ярость, закипающая в ней с каждой секундой все больше и больше, была ощутима почти физически. — Что ты цепляешься? Скажи, что тебе нужно, и мы пойдем. Ты все получишь. — Так уж и все? Конечно. Аликс не сомневалась, что все опять сведется к этому. Возможно, их разговоры с Джин менее напоминали бы Битву народов, не сводись они каждый раз к несчастному камню преткновения — Джеку. Джек говорил, у Джин причин озлобиться на жизнь было сполна. Аликс не знала всей истории, но слышала от него, что та за неполных двадцать лет пережила столько потрясений, что дальше жить было бессмысленно — все, что стоит внимания, ею уже прожито было. Аликс же считала, как бы паршиво жизнь ни складывалась, вымещать обиду на окружающих, как бы они ни были замешаны в хитросплетенном сюжете личной трагедии, — свинство наивысшей степени. — Встретимся у Льюиса сегодня вечером. И постарайся не опаздывать, как всегда. — Постараюсь. Когда Джин скрылась за обшарпанным углом, Мэри громко выдохнула, словно невысказанное возмущение жгло легкие и болезненно распирало ее изнутри, и отпустила в адрес ушедшей пару тщательно подобранных оскорблений еще более нелестных, чем получила сама. Аликс кисло улыбнулась, но сама ничего не сказала. И они пошли дальше, потому что такие сцены давно перестали быть чем-то будоражащим. На пересечении Брик-лэйн и Хэнбэри-стрит Мэри выторговала для умирающей от голода подруги почти за бесценок дюжину свежих устриц. Чумазый и пропахший сырой рыбой торгаш в дырявом свитере сначала упирался, но, когда она указала ему на длину своей юбки и улыбнулась во все тридцать два, сдался, даже забыв спросить, где ее можно найти. Брик-лэйн была длинной, узкой, грязной и переполненной такими же ее жителями — немытыми, тощими, дохлыми. И, казалось, на всю милю здесь никто не говорил по-английски. Аликс дошла с Мэри до дома, где та снимала комнатушку, условилась встретиться через несколько часов, когда та проспится, а сама повернула на другую очередную мрачную и зловонную улочку. Мэри с грохотом и руганью закрыла за собой дверь, потому как иначе та никак не хотела запираться. Комната была до смешного маленькой, словно вырванной из кукольного домика. Вот только в кукольных домиках не крошится с потолка штукатурка, а под полом не скребут мыши. Из мебели здесь была лишь кровать и прислоненный к стене стул на трех гнутых ножках. Мэри заглянула в висевшее на стене треснувшее зеркальце и попыталась улыбнуться. По-настоящему. По-своему. Улыбка вышла привычной: широкой, обнажающей ряд ровных зубов, обольстительной и немного напряженной — искусственной. Иначе улыбаться она уже не умела. Она прожила четверть века, более четверти из которой — в холодных сырых подворотнях или душных тесных притонах. То была лишь несмываемая грязь, вечная нужда, тошнотворная вонь и нарастающая гадливость к окружению и себе. Мэри уже не помнила, когда в последний раз была той же, что семь лет назад. Невинной девчонкой, покинувшей в поисках лучшей жизни семью и дом, но в итоге оказавшейся затянутой в зловещую и хваткую пучину Ист-Эндского порока. Она тяжело вздохнула, стерла улыбку с уставшего лица, стерла полой красного драдедамового платка слой пыли с подоконника, присела на скрипнувшую кровать и расплакалась.