Il gambetto (Гамбит)

      Беатриче всё реже навещала Эцио. Теперь только слуги приносили пищу. Однако они не были похожи на прежних себя: взволнованные, радостные и вечно что-то обсуждающие. Даже брань Асканио не могла испортить их приподнятое настроение. А ответ был прост: шла последняя неделя перед началом карнавала.       Из окон, выходящих на канал, Эцио видел, как мимо проплывали люди в ярких масках и блестящих нарядах. Иногда ему мерещилось, что в платье под маской пряталась совсем не девушка, а мужчина. Даже простолюдины носили простые, но не менее задорные маски. Вот только выйти и посмотреть, что творилось на кампо, Эцио не мог. Синьорина не выпускала, говоря, что за ним всё ещё идёт охота, да и рана его может открыться.       Но Беатриче знала, что всё не так. Ещё в декабре Марко исполнил все свои обещания, и правительство сократило траты на поимку ассасина, а на улицах исчезли лишние патрульные. Общество практически забыло об ассасине и благодарило за всё талантливого дожа.       Однако страх, что кто-то из стражников или шпионов Марко увидит Эцио и её обман раскроется, давил на Беатриче. Она не могла рисковать ни своей жизнью, ни жизнью Антонио, ни кого-либо ещё. Теперь каждое посещение Палаццо Дукале было подобно сидению на стуле из иголок. Хотя эта неделя была последней перед тем, как большая часть правительства отойдёт от дел и уйдёт в безудержный загул. Тогда Беатриче сможет спокойно выдохнуть на некоторое время.       Под конец недели делегация Асканио вновь собиралась выступать в Сенате. Лоренцо просил венецианцев отозвать кондотьера и устроить переговоры. Заседание ещё не началось, и сенаторы обсуждали последние новости в коридорах, но, заприметив флорентийцев, замолкали.       На мгновение звуки из кортильи отвлекли Беатриче, и она потеряла свою группу и осталась одна в коридоре. Шпионы Марко могли быть где угодно, и не стоило задерживаться. Тем не менее фигуры из соседнего коридора заставили синьорину остаться. Это была догаресса со своей невесткой.       Одетая в золотое платье, с золотой вуалью и небольшим рогом дожа на голове Лючия Руццини-Барбариго хаяла поникшую Карлотту. Тон догарессы был похож на тот, которым кормилица наставляла не угодившую ей Беатриче.       — Твоё поведение неприлично, дорогая. Мне вновь доложили, что ты общалась с тем калекой. Чем тебе не угодил мой сын?       — Ничем, мадонна, — не поднимая головы, ответила невестка.       — Разве это не почётно — быть членом семьи дожа?       — Очень почётно, мадонна.       — Тогда почему ты пишешь письма не моему сыну, а какому-то полоумному? Да ещё какие! Любовные!       — Мадонна…       — Мне не нужны твои жалкие оправдания. Лучше иди в церковь и помолись о своей грешной душе. Для супругов нет ничего хуже прелюбодеяния. Тебе бы стоило поучиться у своей кузины. Столько ухажёров пишут ей письма, но она остаётся верна мужу и отсылает их обратно.       — Но, мадонна, я люблю его! — чуть громче возразила Карлотта.       — Ба-а! Не поднимай на меня голос! В молодости я тоже имела друга сердца, но ради чести и блага семьи пожертвовала своей любовью и теперь довольно счастлива. У меня опять из-за тебя голова разболелась. Oh, povera mia testa! — синьора Руццини нарочито оперлась о колонну и с грацией подняла руку. — Откуда столько напастей на меня свалилось? Живот вскоре разболится, и меня снова будет тошнить! Эта дыра в желудке скоро сведёт меня в могилу!       — Мадонна, вам надо кровопускание…       — Ничего мне не надо, а тебе следует идти в церковь. Пускай Господь дарует тебе сына. Может, тогда ты выкинешь дурь из головы.       Беатриче пронзила заманчивая идея попробовать сблизиться с ними. Стоя за поворотом, она выжидала подходящий момент для знакомства, хотя сама не была уверена, что совладает с такой темпераментной женщиной. Уверенность, что всё пройдёт ладно, таяла на глазах, но попытаться стоило. Лесть — не самый лучший способ, зато действенный. Если это поможет пронюхать замыслы тамплиеров, Беатриче не поскупится и выдержит все нападки.       Повадки догарессы были в точности, как у кормилицы. Возможно, всё-таки им удастся поладить. Надо только представить рядом Дафну и не забывать про статус. Ради благого дела стоило потерпеть. Тогда Беатриче без зазрения совести и косых взглядов сможет посещать палаццо, а двери многих каса сами откроются. К тому же она приблизится к Марко, а, значит, и к планам тамплиеров. Подобной новости будут рады не только ассасины и Никколо, но и Лоренцо.       Когда синьоры приблизились к лестнице, синьорина вышла к ним из-за угла, будто отбилась от своей группы и потерялась.       Изначально приветливая и желающая помочь догаресса вмиг вскипела, стоило ей в Беатриче признать флорентийку, которая весь вечер смешила гостей Марко. Была устроена целая отповедь, как стоит вести себя благородным синьорам: как одеваться и как отвечать на вопросы. Синьорина вытянула лицо. Памяти догарессы в её года позавидовал бы даже мудрец. Она припомнила всё: и на каких словах гости рассмеялись, и как Беатриче села среди мужчин, и как вскружила голову мессеру Горломи, хотя он женат. Благо «подстилкой между Флоренцией и Венецией» не назвала.       Весь план шёл прахом. Надеясь хоть что-то наверстать, синьорина в один голос с Карлоттой поддакивала неумолимой матроне. Вот только синьора Руццини всё распалялась, не давая и слова вставить. Желая хоть как-то её утихомирить, и так посиневшая невестка попросила вернуться в покои, ибо в коридоре было холодно.       — А я тебе говорила не надевать холодные цвета! Пожалуй, ноги уже застудила! Как ты будешь ребёнка вынашивать с больными ногами?       Тем временем из своих покоев показался дож в компании старого телохранителя и слуг. Он будто не замечал недовольства жены. Всё его естество точно светилось изнутри, как у простолюдина во время праздника. Переливающаяся золотом на свету мантия и искусно вышитая монахинями шапка это только подчёркивали.       Догаресса вмиг смолкла, приняв покорную позу. Взгляд невестки стал более живым. Карлотта глаз не сводила с оступившегося Данте, на что получила недовольное покашливание.       — Anima mia, — ласково протянул дож, — Опять наставляешь молодых? Ты бы о себе подумала.       — Как можно думать о себе, если синьоры позабыли добродетели! Если так продолжится, они ненароком щиколотки обнажат да волосы распустят. Мне вновь дурно. Мой живот опять разболелся!       — Может, ты что-то съела?       — Нет, я точно уверена, что в желудке дыра. Там всё тянет и колит.       Поцеловав руки жены и с любовью взглянув на неё, Марко попытался её успокоить, но она не стихала, настаивая на своём. Впрочем, дож оказался настойчивее ипохондричной жены. Досадливо причмокнув, догаресса попыталась хоть чего-то достичь в своих идеалах и обязала избавиться от Данте. Марко тоскливо посмотрел на верного ему человека. Отправлять старого друга в приют, словно сумасшедшего, не по-христиански. Но и отказ любимой жене дорого ему обойдётся.       Получив желаемое, синьора Руццини взяла под руку погрустневшую невестку и удалилась, продолжая тираду.       Беатриче хотела незаметно ускользнуть, но Марко обратился к ней, предложив довести до Сената. Все сопровождающие не верили своим ушам. Беатриче не могла ни согласиться, ни отказать. Неизвестно, что хуже, а нужды в услуге дьявола она не испытывала. Но и отказывать невежливо. Беатриче кивнула и молча последовала за дожем. Челюсти сжались до боли, а нижняя губа задёргалась. Даже комплимент в сторону догарессы язык не поворачивался сказать.       — Теперь в Венеции наступил покой, и она может вернуть себе прежний блеск или даже стать лучше. И всё благодаря вам, синьора Филато, — дож щёлкнул пальцами, и слуга поднёс расшитый шёлковыми нитями мешочек, — Примите это в благодарность.       Недоверчиво глядя на Марко, синьорина быстро развязала узел. В мешочке лежала чудесная маска Вольто. Сделанная из папье-маше маска была гладка и бела, как мрамор, и покрыта серебряными узорами цветов яблони. Мастер словно вложил в неё всю душу. Подобная красота никогда прежде не оказывалась в руках синьорины.       Она как заворожённая водила по линиям маски, осматривая и ощупывая каждую деталь. На обороте серебром поблёскивало число тридцать. Тридцать! Серебро и тридцать! Что за насмешка жизни! «Предательница! Просто прекрасная награда для предательницы», — твердило подсознание. У синьорины закружилась голова, а ноги подкосились — она чуть не оступилась о собственный подол. Это не было простым совпадением.       — Всего масок сто. Это ваше приглашение на мою закрытую карнавальную вечеринку. И я очень обижусь, если вы не придёте, — будто издеваясь, добавил он. — За вами приедут мои слуги. Надеюсь, у вас есть жёлтое платье. Оно лучше всего будет смотреться с этой маской.       — El xe un onore par mi, Doge.       Беатриче сжала в руках подарок. Хотелось, чтобы эта маска треснула и ей не пришлось идти на вечеринку.       Чего Марко добивался? Сначала он шантажировал и вынуждал предать, а теперь расплачивался, будто это Беатриче оказала услугу, стремясь оказаться в круге дожа. Мерзкий, паскудный, алчный, криводушный подлец! Неужели ему в радость давить на больное и унижать? Или он догадывался, что Эцио жив, и желал таким образом избавиться от подельников? Вряд ли. Это успокаивало.       А вдруг это очередная ловушка и ему всё известно? Тоже вряд ли. Иначе на улицах продолжались бы обыски. Либо Марко всё-таки подозревает, что Эцио скрывается в доме посла, ибо зачем ещё ему посылать личных слуг. От этих мыслей по спине пробежали мурашки.       Беатриче желала отшвырнуть приглашение куда подальше, если не в самого дожа, наплевав на его высокий пост. Такие преступники, как Марко, не достойны высших чинов! Но, увы, она не в том положении, чтобы устраивать скандалы, да и воспитание не позволяло. Синьорина запихнула маску обратно в сумку, повесила на пояс и вежливо улыбнулась, будто её ничто не смутило.       В голове уже созрел план, как притвориться больной. Конечно, Беатриче было жалко, что она пропустит карнавальные гуляния и сможет наблюдать лишь из окна. Что делать с маской, она подумает позже, но точно признается во всём Эцио. Он обязан знать.       Сколько вариантов выхода из катастрофической ситуации оказывается было в тот момент, но выбран был один из самых лживых. Как бы Беатриче хотелось, чтобы можно было отмотать время вспять, но теперь было поздно мёртвого пробуждать. Она уже представляла, как вернётся домой и, упав на колени, станет просить прощения за предательство, умолять о пощаде. Может, её помощь не пройдёт даром; Эцио смилуется и не убьёт?       В зале Четырёх дверей всё ещё беседовали несколько сенаторов и их родственники. Вечно хмурые, особенно когда рядом находился кто-то из Барбариго, Бернардо и Поло Джустиниани, не кривя душой, встретили дожа.       — Надеюсь, долго ждать меня не пришлось. Эта юная синьора немного заблудилась в коридорах.       — Нисколечко.       — Поло, рад вас видеть впервые за столько месяцев. Дорога из Египта не утомила?       — Нет, дож, — ещё раз поклонился Поло. — Не знаю, как вы убедили советников, но хочу выразить благодарность, что стража наконец начала бороться с ворьём. За пару месяцев со складов ничего украли, хотя раньше и месяца не проходило, как один мешок исчезал.       — Мессер Бернардо, вы знаете, как я ценю ваш опыт прокуратора и посла. Не могли бы вы наставить моего младшего брата, а то, боюсь, ему совсем не свойственно помогать обездоленным, — Марко с сенаторами скрылся в зале.       Неподалёку синьорину ждал с перекошенным лицом Асканио. Будь на то его воля, посол давно отправил бы её во Флоренцию. Однако Беатриче, в отличие от иностранных делегаций, могла дольше оставаться незамеченной. Сегодняшний день не был исключением. Асканио оставалось лишь вновь поручить одному из помощников дождаться её за дверьми.       На выходе из Сената синьор Стораро встретил римского посла и не удосужился его даже поприветствовать. Как ему казалось, на губах синьора Колонны ещё молоко не обсохло, чтобы быть послом. Вечно в щегольских, пёстрых нарядах, а теперь и с тростью в правой руке он не походил на серьёзного посланца, лишь на нелепого шута. Никакого изящества.       Асканио был ужасно рад тем двум неделям, когда синьор Колонна из-за болезни не появлялся в палаццо. Единственное, в чём трудно было его упрекнуть — наличие дисциплины и чистоты. Хоть в чём-то синьор Колонна был отличен от грязных римлян.       Заученно поприветствовав, римский посол предстал Сенату с Синьорией. Как всегда, быстрый взгляд и мимолётная улыбка досталась синьорине. Донны только гадали кому.       Марко с сенаторами внимательно выслушал новую просьбу Рима о помощи в войне против Неаполя, как и множество других обращений послов. Но больше всего его волновали депеши с Востока. Египетский султан, как и венецианский посол у османов, боялся, что Баязит может пойти войной против Египта. Тогда под угрозой окажется Кипр.       Сенат перешёл к основной повестке дня: строительство приютов в Кастелло и Каннареджо. Дож, как только мог, пытался убедить сенаторов и Синьорию в необходимости ещё нескольких зданий. Очень часто он обращался за дельным советом к Бернардо Джустиниани, зная, что его всегда выслушают.       Только Агостино не желал никого слушать, что било по сердцу Марко.       — Дож, вы в прошлом были прокуратором Сан-Марко. Неужели не видели, в каком плачевном состоянии находится ризница? — громогласно воззвал новый прокуратор Сан-Марко. — Нам нужна новая.       — Брат, это дорого. В казне не хватит денег на исполнение всех твоих желаний. В городе и так не хватает приютов для беспризорников. Как прокуратор Сан-Марко, ты должен это знать.       — Нищие не могут вернуть величие республики.       — А прокураторы в мраморных дворцах, значит, могут?       — Приезжие смеются, что площадь Сан-Марко — сердце политической жизни Венеции — дряхлое, как Рим!       — И что нам фасад принесёт? Хворь, голод, кражи!       — Кражи? Начни с Тьентополо!       — Нет, голубчик, проверь свои счета!       — Не я один…       — Полно, брат, — Марко прижал руку к сердцу и закачал головой, — Такими разговорами мы ничего не решим.       Новой темой стало назначение администраторов Террафермы. Однако Агостино считал кандидатов лизоблюдами. От каждого его веского слова дож мрачнел.       Беатриче только радовалась. Сейчас её не волновали беспризорники и бедняки, лишь противостояние братьев. Агостино, будто вместо неё, боролся с недостойным братом. Этот полный, престарелый прокуратор был самым живым и активным среди вялых сенаторов разных возрастов. Антонио точно не ошибался, когда говорил, что считает Агостино главным врагом тамплиеров. Возможно, с ним удастся договориться о сотрудничестве. Только как подловить момент?       За жаркими дебатами незаметно настал полдень. Прозвенел звонок. Синьория покинула зал, оставляя старейшин и Сенат развивать другие предложения. С мудрецами последовали гости, зная, что ничего интересного в Сенате больше не будет. Беатриче тоже не стала задерживаться и в сопровождении помощника Асканио спустилась в лоджии.       Во внутреннем дворе палаццо возле аркад уже теснились обычные горожане — молодые и старики, мужчины и женщины с детьми, калеки — в блеклых одеждах или даже лохмотьях, с надеждой в глазах ждущие своей очереди. Без предварительной записи, не кланяясь и лишь называя своё имя, горожане поочерёдно подходили к дожу, на что патриции презрительно фыркали. Но таково пожелание дожа, и никто не смел перечить, даже Синьория. За два месяца в кортилье палаццо, куда не каждого горожанина пускали, еженедельные аудиенции с простолюдинами стали обыденностью.       На залитой водой брусчатке не было ни дорогих ковров, ни помоста для чиновников. Рядом с лестницей, где щемилась Синьория с Коллегией Мудрецов, поставили только кресла для дожа и прокураторов. Возле кованых ворот десяток стражников проверяли посетителей на наличие оружия.       В коридоре на втором этаже яблоку негде было упасть. Там толпились знатные гости, обсуждая семью Барбариго.       Как благородная синьора, Беатриче не стоило задерживаться и слушать сплетни, но ей было не до этого. Урок Марко усвоен. Беатриче жизненно необходимо узнать о доже побольше, или найти союзников для ассасинов. С вороватым видом она прогуливалась среди патрициев. Никто и слова дрянного не говорил, все только восхищались мудростью Марко. А самой рассказать об истинной его личине опасно.       — Синьора Филато, рад вас видеть!       Синьорина обернулась. Её хмурое лицо стало более приветливым.       — Синьор Джакомо, что вас привело сюда? Неужели это представление?       — Да. Вижу, вы не спешите. Не могли бы составить компанию?       — Синьора, мы можем остаться. Я не против, — влез помощник. — Но, может, представите вашего знакомого.       Синьор Пацци, будучи человеком образованным, быстро смекнул и, представившись, начал объясняться, будто перед ним был сам Лоренцо. Помощник не сразу и с неохотой, но поверил ему. Довольный Джакомо провёл их балюстраде, где раньше стоял сам.       Оттуда открывался вид на всю кортилью.       Вот два торговца, одетые в поношенные соттовесте, просили разрешить спор об аренде этажей в доме на кампо Сан-Поло. За ними другой мелкий торговец в засаленной бретте благодарил дожа за то, что тот отловил многих воров. А молодая вдова с младенцем на руках слезливо просила снизить ей налог с трёх дукатов на один, чтобы не пришлось становиться проституткой.       За вдовой — ещё очень молодой, но совершенно обедневший калека. С культями на обеих ногах, утерянным глазом и в оборванной котарди он ничего не требовал, лишь просил послушать. Судьба сыграла над ним злую шутку, лишив его ног в последнем бою под Феррарой, а после — и семьи. Теперь ему ничего не осталось, как скитаться по улицам города и топить горе в чашках.       Марко пустил слезу. Встав с места, он, будто отец блудного сына, обнял уставшего от жизни человека, не брезгуя ни отвратительной вонью, ни грязью на одежде, ни волдырями на коже. Патриции ахнули. Агостино скривил рот.       — Похоже, я ошибался насчёт Марко, — сказал Джакомо. — Он прекрасный дож.       — I ladri dei mari potevano anche diventare sovrani di fortezze, — тихо возразила Беатриче, перейдя на тосканское наречие.       — Конечно, Марко имеет за собой грехи. Душа человека неотделима от его тела и природы. Человеческие деяния — это проявления его души. А у Марко душа подобна душе святого Мартина.       — Вам выступать среди флорентийских учёных надо, синьор, — вставил помощник.       — Вот только Марко вряд ли поделится своим плащом, — зашипела она, продолжая сверлить взглядом Марко. — Он ведь только выслушивает и даёт надежду. А вы говорили…       — Говорил, — перебил Джакомо. — Но не Марко всем распоряжается, а Сенат, Синьория…       — Questo è solo un organo consultivo.       — «Se l'è mort el Doxe, no l'è è morti la Signoria», — так говорят венецианцы. Каждый творит в меру своих возможностей. Марко устроил эти аудиенции для тех, кто оторвался от народа.       — Даже так он продолжает вынуждать играть по его правилам. Не удивлюсь, если в один день вместо льва примчится двуликий Янус.       — Двуликий Янус? — синьор Пацци посмотрел на прокураторов. Рысью оглядевшись, он ещё тише, также перейдя на тосканский, с едва заметной горечью признался: — O forse hai ragione su qualcosa. Посмотрите, эти сенаторы буквально смотрят в рот Марко. К счастью, он не судит о людях по их сундуках. Многим приходилось искать другие пути. Вон мессер Дандоло — сват мессера Грити. Он породнился с Грити, чтобы те проголосовали за его назначение в Большом Совете.       Беатриче насторожилась. В прошлый раз Джакомо при ней был скуп на подробности, но то, как он хулил венецианскую знать, говорило о его осведомлённости. Возможно, проскользнёт подсказка, как обличить и сместить Марко с поста дожа.       — Тот мелкий с сытым брюхом и в пурпурной тоге — это мессер Гарцони, кум мессера Лэндо, почтеннейшего наследственного магистрата лесного хозяйства. Его отец выкупил этот пост за цену, в двадцать раз превышающую жалованье. Теперь самые выгодные цены на древесину у Лэндо. А на самом углу лестницы высокий, как Кампанила, и с плешью мессер Фоскарини. Впервые став членом Большого Совета, он ни секунды не сидел без дела и посещал все открытые и закрытые вечеринки Венеции. Фоскарини с тех пор не проиграли в суде ни одного дела. Но при Агостино… Я уже вижу новое лицо в Сенате, достойное только поста помощника мясника.       Беатриче вместе с помощником внимала каждому слову и вгрызалась взглядом в лица указанных патрициев. Сколько лихоимцев поселилось в коридорах Палаццо Дукале! Во флорентийской Синьории их и то меньше. В будущем ассасины обязательно со всеми разберутся.       — И никто их не накажет? Слышал, подкупы наказуемы, — удивился компаньон Беатриче.       — Punibile se catturato.       — С такими знаниями вы всё ещё живы? Тоже тайна?       Джакомо кивнул. Его взгляд ещё раз обвёл патрициев, ища шпионов Совета Десяти.       — Все они одинаковы: что падишах, что визири, — заключила синьорина.       — Удивительно, что Господь их держит тут, в отличие от Марко. Он, как Лоренцо, многие годы в ущерб себе закупал книжные станки, жертвовал приютам с больными и безумцами… Благодаря Марко наконец поймали этого злосчастного ассасина!       Синьорина криво усмехнулась и помотала головой.       — Я сказал что-то смешное?       — Нет, синьор, нет, — она натянуто улыбнулась, а её голос стал жёстче. — Но восхваления и оправдания тамплиера мне противны. Его стремления к абсолютной власти вопиющи. Только Господь имеет право повелевать миром, а не они!       — Боже, синьора Филато, не может быть, чтобы вы поверили в эти детские сказки! — пристыдил помощник. — I Templari non esistono più da molto tempo. Вам бы следовало это знать, прежде чем путешествовать с послом. Лоренцо нас уверял, что вы довольно образованы.       — Абсолютная власть… Тамплиер? Лишь немногие так говорят… — Джакомо опёрся о кулак и ещё несколько раз повторил эти слова. — Так вы, значит, с другой стороны канала.       Беатриче смешалась и захлопала глазами. Откуда синьор Пацци мог знать, где каса посла? Затем её осенило. Рот безмолвно раскрылся, а брови сместились к переносице. Беатриче отшатнулась.       — Вы… Там… Член ордена двух рыцарей на коне!       — Прошу, не осуждайте меня, и я вас не буду. Я вам ничего дурного не сделал и не собираюсь.       — Тогда почему все ваши братья такие…       — Увы, нередко в человеке преобладает дурное. Особенно, если это часть его жизни. Тут я ничем помочь не могу.       — А если я вас попрошу, сможете? — опрометчиво спросила она.       Вопрос глупый. Вряд ли тамплиер поможет союзнику ассасинов. Однако Джакомо даже сейчас делился секретами и, может, не откажет.       — Зависит от обстоятельств, — промямлил он. — È molto difficile decidere di tradire.       — Вы и не представляете… Тогда как мне…       — Советую вам помнить про утрени. Каждую пятницу в Сан-Джулиан недалеко от Сан-Марко священник так воодушевлённо читает Евангелие. Его стоит посетить.       Беатриче ликовала, что хоть что-то ей удалось. Возможно, у ассасинов будет ещё один союзник.       Внезапно из толпы выбежал маленький мальчик, за которым не смогла уследить мать. Сдерживаемая мужем она стояла на месте и судорожно вздыхала. Вся публика обратила внимание на ребёнка. Он, бодро топая изношенными башмаками, подбежал к трону и ухватился за блестящую мантию незнакомого старичка.       Охнув, Марко прекратил речь, также наблюдая за ним. Мальчик водил пальчиками по гранатовым узорам мантии, что-то бормоча себе под нос. Глаза, полные детской пытливости, встретились со старческими. Дож улыбнулся и посадил его себе на колени.       Прокураторы и слуги предлагали вернуть матери ребёнка, но Марко отказывал, прося продолжать аудиенцию. Он играл с мальчиком, будто то был его собственный внук, подставлял ему интересные на мантии места и даже снял рог дожа, чтобы лучше было рассмотреть. Детский лепет радовал его душу.       Однако ребёнка следовало вернуть матери. Марко взял его за руку и, весело болтая, стал медленно прогуливаться по кортилье. К самому краю толпы приблизилась женщина. Вся в слезах она рвалась обнять непослушного сына. Мальчик сам ринулся к ней.       Разинув рты, публика молча переглядывалась. Сердобольная душа Марко никого не оставляла равнодушным, вызывая то безоговорочное восхищение с уважением, то придирчивое попирание.       Больше всех ворчал Сильвио, стоявший прямо за креслом дожа.       — Марко, ты стар.       — Будто ты не дряхлый старик, Сильвио.       — Я моложе и тебя, и Агостино. В твоём возрасте уже надо о покое думать, а не политикой заниматься.       — Скажи это Бернардо, — почесал бороду Марко, стараясь вслушиваться в очередную просьбу. — Он точно оценит твоё предложение и пошлёт за устрицами. Я же буду трудиться, пока в нашей прекрасной Республике не наступит идиллия. Ты же занимайся своими обязанностями в Большом Совете.       — Бывший прокуратор теперь простой советник! Чтобы человека сняли с пожизненного поста, вздор! А по чьей вине это? Всё потому, что наш братец не имеет мер в своей напыщенности!       — Полно, кузен. Совету не понравилось, что все Барбариго занимают высшие чины. А Агостино показался им более амбициозным. Нашёл время для причитаний.       — А по-другому с тобой теперь невозможно. Ты всё время занят, окружён лизоблюдами и готов подставить им вторую щеку.       — Божья кара на твою голову, Сильвио. Если ты не хочешь, чтобы меня сместили, как Франческо Фоскари, то захлопни свой рот!       Сильвио поджал губы и скрылся среди сенаторов.       Марко потёр виски. Родных подменили на диких шакалов. Когда Агостино назначили прокуратором Сан-Марко, было даже радостно: договориться с родным братом легче, чем с кузеном. Однако дожа ждало разочарование. Лавировать между простым народом и патрициями было не просто, а братья только усугубляли всё. Хотя снятие кузена с поста прокуратора было ему приятно.       Всё начиналось так прекрасно, что ни головная боль, ни притязания Агостино не могли испортить настроение Марко.       — Господи, помоги мне создать государство, что воздаст справедливо нищему и богатому! — взмолился он.       — Опять ты о своей утопии! — упрекнул Агостино.       — Государство не может создать рай на земле, но способно сподвигнуть граждан стремиться к садам небесным.       — E come i te ga aiutà i tuoi ascolti?       — Тебе и так известно, что мудрость удел единиц. Выслушивая народ и разумно осуществляя желаемое им, можно достичь лучшего для государства.       — Твои мечты ничего не стоят. Хочешь лучшего государства — поскорее встреть Апостола Петра.       Марко потерял дар речи и горько зажмурил глаза. Подобное можно было ожидать от Сильвио, но не от Агостино. Как же так?       Взор вернулся к кортилье, но дож не мог сосредоточиться. В глазах потемнело; везде мерещились серые силуэты и злорадствующее лицо Агостино. Дыхание спёрло, а головная боль только усилилась. Дож обмяк на кресле, никого не слушая и стараясь вобрать как можно больше воздуха. Сердце кольнуло, и руки сжали накидку на груди. Марко захрипел:       — Всё… хватит… на сегодня. Отведите меня…       Свита в секунду окружила почти бессознательного дожа, скрывая от любопытных глаз. Горожане растерялись. По кортилье прошлись взволнованные возгласы, поднялся гул. Стража никого ближе не подпускала и выводила толпу на пьяцетту. Никто не понимал, почему дож прекратил аудиенцию. Те, кто успел хоть что-то рассмотреть, предполагали, что дожу резко стало плохо.       Патрициев с галереи выводили через запасные лестницы. В отличие от горожан, знать молчала.       Джакомо шикал, предупреждая любое любопытное слово Беатриче. Только теперь она обратила внимание, что все патриции держались от них на расстоянии вытянутой руки и выжидательно поглядывали. От этого ей стало тревожно.       На пьяцетте флорентийцы попрощались и молча расселись по гондолам.       Чем ближе они подплывали к каса, тем больше синьорину мучили мысли о предложении Марко. Маска на поясе казалась нестерпимо тяжёлой. И всё-таки… отказаться или прийти? Оба варианты были рискованными, но совесть не позволяла посетить вечеринку.       Беатриче влетела в свою комнату и закрылась до вечера. Мешок с маской полетел в тёмный угол, венецианские украшения — в другой. Желание рассказать обо всём прямо сейчас стремительно росло. Синьорина так и поступила бы, если бы не любопытные слуги. Несомненно, они могут всё рассказать своим знакомым, а те — своим господам.       Когда все стихли и разошлись, Беатриче незаметно пробралась в комнату Эцио. Он сидел на кровати, почитывая под светом лучины одну из книг Лоренцо. Почему-то от этой мелочи на душе синьорины сделалось приятно. Она вспомнила, как Эцио поделился собственными переживаниями и помог в трудную минуту, хотя сам был в розыске. Даже сейчас он ждал новостей и верил каждому её слову. Беатриче не хотела закапывать себя ещё одной молчаливой ложью, как и рушить едва наладившееся доверие. Теперь весь запал стих.       — Ты что-то хотела?       — Вижу, святой Беуно хранит тебя, — её голос дрожал, а пальцы перебирали кромку рукава.       — Что-то новое произошло?       — Барбариго продают Ка’Сета. И, похоже, у дожа случился припадок.       — Так ему и надо.       — Ему и всем лихоимцам.       Эцио изогнул бровь. Рассказ синьорины заставил его криво усмехнуться. Антонио будет с кем разбираться, если тот вернётся.       Беатриче интересовало ещё кое-что:       — Я вот подумала: в мире существуют плохие и добрые люди. Может, среди тамплиеров всё же есть хорошие? Возможно, они согласятся быть с вами союзниками.       — Невозможно. Тамплиеры никогда не изменят себе. Даже если станут союзниками — что вряд ли — доверия к ним у меня будет меньше, чем к ростовщику. И с чего такие перемены? Неужели ты решила надеть чужие ботинки?       — Нет! — отрезала она. — Ни за что и никогда я не предам тебя!       Разговор никак не шёл. Вновь повисла давящая тишина. Было непонятно, с чего начать признание. Беатриче всё меньше и меньше хотела это делать. К тому же после столь громогласных слов. Падать ниц и просить прощения — ниже достоинства благородной дамы. У Эцио и так мало союзников. Нет, нет, она не расскажет и похоронит эту тайну; не подорвёт его доверие!       Беатриче закрыла за собой дверь. Совесть продолжала её мучить, что струсила и не рассказала.       Перед сном Мария получила наказ — сжечь мешочек, не глядя что там.