***
— Сбежала с очередного собрания? Тринна скинула туфли прямо в прихожей и обернулась. Бабушка стояла на лестнице, ведущей на верхний этаж особняка, невесомо касаясь резных перил. И сама — невесомая, в сером траурном платье, только подчеркивающем худобу, с паутинками морщин в уголках глаз и губ. Но всё такая же надменно-прямая, как клинок, которым когда-то так лихо орудовала. — Да, сбежала, — ответила Тринна и словно ощутила, как вся усталость прожитого дня навалилась на плечи, пригибая к земле. — Ужасно. Целый день принимала пациентов, а в обед принесли записку, что после работы нужно идти в Белую Башню, ещё и проторчала там… Ай, — она безнадёжно махнула рукой. — И что обсуждает нынешняя колдующая молодёжь? — Кассилья снова предлагает переименовать Ложу, мол, нынешнее название не отражает вклад колдуний в её деятельность, — женщина закатила глаза и расстегнула ворот платья. — Дедушка бы посмеялся. При мысли об Аваре Тринна снова погрустнела. Завидев это, бабушка приблизилась к ней, обняла за плечи: — Пойдём в гостиную, дорогая. Я уже распорядилась насчёт ужина. Нам нужно поговорить. Тринна поплелась за бабушкой, понимая, что перечить Озрате Тенистер — дело гиблое, особенно когда ты — колдунья, а она — колдознатец, пусть и давно на заслуженном отдыхе. В небольшой, но уютной столовой ярко горел камин, волнами распространяя приятное тепло. Во главе стола, на дедушкином месте, по обычаю стояла толстая белая свеча, уже успевшая порядком оплыть. Ближе к противоположному концу стола служанка уже поставила тарелку с гуляшом, от аромата которого у Тринны закружилась голова, и она вспомнила, что ничего не ела с полудня. Торопливо усевшись, она жадно накинулась на еду. — И как ты только успеваешь разогреть ужин прямо к моему приходу, не раньше, не позже, — восхитилась она с набитым ртом. — Примерно знаю, на сколько у тебя хватает терпения на этих ваших собраниях. Минут на тридцать меньше, чем хватало Авару, — Озрата чуть улыбнулась, присаживаясь рядом. — Ешь как нищенка, только что изо рта не роняешь, совсем оголодала, бедная. Не успела поужинать? — И пообедать, угу. Кстати, откуда ты знаешь, что у нас собрание? — Ваши любят собираться по вторникам, а сегодня как раз вторник. — Ты как всегда наблюдательна, — Тринна отсалютовала бабушке бокалом глинтвейна. На некоторое время воцарилось молчание, нарушаемое лишь еле слышным стуком вилки по тарелке. Озрата задумчиво следила за тем, как внучка поглощает гуляш, узловатые пальцы постукивали по белоснежной накрахмаленной скатерти. Этот дом, их с Аваром дом, с любовью обустроенный, искрился калейдоскопом воспоминаний: скатерть Авар купил незадолго до смерти, когда предыдущая пришла в негодность от случайно пролитого им вишнёвого сидра, вилка, которой сейчас орудовала внучка, в числе прочих столовых приборов была куплена им ещё до рождения старшего сына — такое хорошее столовое серебро, до сих пор не потемнело, хотя, может быть, тут не обошлось и без колдовства… Хотя, наложенные заклинания могли терять силу после смерти колдуна, значит, и серебро скоро потемнеет… Или нет?.. Озрата сердито тряхнула головой — думает о всякой ерунде, когда нужно поговорить наконец с Тринной. Та уже успела расправиться с едой и теперь сидела, неподвижно глядя на огонь в камине и словно не видя его. Накопившаяся усталость словно придавила её к месту, не позволяя встать даже для того, чтобы добраться до постели. — Моя дорогая, я сегодня нашла кое-что в вещах твоего деда, — негромко начала Озрата, вытаскивая из складок платья изрядно потрепанный лист бумаги. Тринна вздрогнула, будто очнувшись, обернулась. — Пустяк, конечно, но мне бы хотелось тебе это показать. — Ничего не могу понять. Какие-то загадочные письмена, — колдунья тщетно попыталась разобрать несколько слов, написанных, несомненно, рукой её деда, но на совершенно не знакомом ей языке. — Где ты это нашла? — Прибиралась в его кабинете, складывала вещи в коробки. У него на столе… Ты, наверное, видела… Словом, там стоял наш маленький портрет в квадратной рамке, я хотела забрать его себе, сложила подставку и обнаружила под ней это, — Озрата помолчала, беззвучно шевеля губами, как будто ей трудно было говорить вслух и она проговаривала фразы про себя, как бы репетируя, как они должны звучать. — Не удивлена, что ты не знаешь, это эльфийский. «Вре каннем эльхе, нэр ма давельхе», кажется, как-то так это произносится. Тринна озадаченно потёрла лоб. Её разморило в тепле и домашнем уюте, от вкусной еды и пряного глинтвейна, разум отчаянно отказывался шевелиться. — Уже лет четыреста, а то и все пятьсот на эльфийском никто не разговаривал. После Раскола, сама знаешь, не с кем стало разговаривать, кроме тех, кто волей судьбы оказался на нашем материке. Зачем дед писал что-то на эльфийском? — Ты же знаешь своего деда — ему было любопытно, — у бабушки вырвался короткий смешок. — Нашёл какой-то столетний учебник… Я тогда была беременна твоим отцом, ловить беглых колдунов запретили, изнывала дома от безделья. Тут он приходит — довольный, как будто новое заклинание раскопал. Сказал, что написал для меня поэму из шести слов. Недавно начал учить эльфийский, и вот, его знаний хватило, чтобы срифмовать что-то осмысленное. Переводится как «Я могу жить без тебя, но не хочу». Тринна увидела, как у неё бабушки, у несгибаемой Озраты, которую боялась половина колдознатцев города, а вторая половина — безмерно уважала, задрожали губы. Сердце молодой женщины испуганно замерло, она вскочила и обняла худые плечи, обтянутые серым платьем, словно пытаясь защитить от снова навалившегося горя. Озрата накрыла её ладони своими, сухими и тёплыми, и продолжила неожиданно ясным, спокойным голосом: — Ты ведь знаешь, мы с твоим дедом сошлись уже совсем взрослыми — не восемнадцатилетними юнцами, как твои родители, ему уже было за тридцать, я ненамного отставала. Это была любовь не такая, как пишут в книгах, не страсть, сжигающая всё на своём пути, безотчетная и беззаветная; а взвешенная любовь двух многое повидавших людей, прошедших войну, видевших смерть, познавших горечь потерь. Мы оба понимали, что если из этого союза ничего не получится, мы переживём. Будет больно, но переживём, потому что доводилось переживать и более сильную боль, да, более сильное отчаяние… Нам так казалось. В этих строках — квинтэссенция нашей любви с твоим дедом, Тринна. Ни один не растворялся во втором, не ограничивал… Это была безграничная поддержка, безграничная вера. И вот теперь я лишена её, лишена… Могу жить, но не хочу… — Озрата закрыла ладонями лицо, и плечи её затряслись. — Бабушка! Боги, бабушка… Зачем ты так, — у Тринны тоже задрожал голос, она крепче прижала бабушку к себе, чувствуя и на своих щеках мокрые дорожки. Две женщины, старая и молодая, оплакивали любимого мужа и деда. Первой успокоилась Озрата. Резко перестали дрожать плечи, словно по команде, как будто она руководила своими слезами так же, как когда-то отрядом колдознатцев, и те так же беспрекословно ей подчинялись. Она встала, мягко высвободившись из объятий внучки, ласково погладила её по плечу: — Дорогая, ложись спать. Тебе нужно быть сильной. А мне — подготовиться. Тринна не очень поняла, что имела в виду бабушка, но усталость действительно чувствовала страшную. Со слезами из неё словно ушли последние силы, поэтому даже до постели женщина добрела с трудом. Кое-как, через ноги, стянув платье, оставила его лежать на полу, забралась под одеяло и укрылась с головой, как в детстве, когда боялась монстров в темноте. Теперь-то Тринна знала, что дом бабушки с дедушкой защищён охранными чарами, да такими, что ни одному монстру не под силу преодолеть, а бояться стоит не монстров, а людей. Вопреки обыкновению, колдунья заснула почти мгновенно и спала крепко, как младенец, даже кошмары не тревожили. Тем неприятнее было пробуждение: в дверь оглушительно колотили. — Что там стряслось? — Тринна высунула из-под одеяла всклокоченную голову. Дверь приоткрылась, и на пороге возникла служанка. Одного взгляда на её бледное лицо и жалко кривящийся рот колдунье хватило, чтобы проснуться окончательно. Она рывком села на постели; с губ сорвалось раньше, чем она успела подумать: — Бабушка умерла? Служанка будто побледнела ещё больше и медленно кивнула.Поэма из шести слов
30 октября 2022 г. в 18:34
На сто сорок шестой (или около того, Тринна успела сбиться со счёта) минуте стало совсем невмоготу. Голову словно сдавило железным обручем, виски нещадно ломило, а в глаза будто насыпали добрую горсть песка. Голоса окружающих сливались в монотонный гул, отчего казалось, что женщина угодила в самую середину потревоженного улья.
Ложа колдунов в полном составе обсуждала предложение о переименовании в Ложу колдунов и колдуний.
Поняв, что больше не выдержит, Тринна проворно собрала со стола вещи, убрала их в сумку через плечо из тёмно-коричневой замши (так идёт к её бордовому платью с высоким воротом!) и принялась как можно более незаметно протискиваться к выходу. Ложа колдунов обычно заседала в центральной зале Белой Башни; всё как положено, мраморная трибуна, ровные ряды мягких кресел с приятной на ощупь обивкой цвета слоновой кости и откидными столиками. Беда в том, что Тринна, как Средняя колдунья, то есть, достаточно искусная, чтобы не зваться Младшей, едва повзрослевшей и вступившей в силу, но пока недостаточно для Старшей, сидела на среднем ряду, и ей требовалось ещё и пройти к выходу между рядами кресел. Здесь-то её и окликнули:
— Тринна! Куда же ты? Твоё мнение очень важно для нас, ты должна остаться!
Женщина обернулась и усилием воли удержалась от гримасы — её остановила Кассилья собственной персоной, Средняя колдунья, которая, собственно, и внесла столь ценное предложение, как переименование Ложи, и сейчас стояла за трибуной. Её магически усиленный голос пронёсся через всю залу и заставил всех колдунов (и колдуний) обернуться к выходу. Тринна вздохнула. Придётся отвечать.
— Прости, дорогая, не могу задержаться дольше. Уже поздно, дома ждёт бабушка. Ты же знаешь, после того, как дед… Совсем сдала, — добавила она извиняющимся тоном. Слова возымели должный эффект — лица собравшихся смягчились сочувствием, кое-где даже раздались одобрительные шепотки. Немудрено, ведь Авара Тенистера, деда Тринны, одного из искуснейших колдунов последних пары сотен лет, знал каждый. Как и то, что около трёх недель назад Авар тихо умер от старости в возрасте восьмидесяти шести лет, оставив вдовой любимую и любящую жену.
— Да, конечно, иди, бабушка, я всё понимаю, — забормотала Кассилья, поняв, что продолжать настаивать бессмысленно. Тринна с достоинством склонила голову, качнув золотыми кольцами серег, развернулась на каблуках и через несколько мгновений уже захлопнула тяжёлую дверь.
Бегло оглядев вестибюль и убедившись, что никто не увидит её слабости, женщина испустила тяжёлый вздох и прижалась спиной к двери центральной залы, с трудом подавляя в себе желание сползти по ней на пол и обхватить коленки руками, совсем как в детстве, когда родители ругали за провинности. Только дедушка больше не придёт и не пожалеет, не заступится.
— Ничего, Тришка, — еле слышно пробормотала она, сама не заметив, что назвала себя детским прозвищем, придуманным дедом, — рано или поздно это должно было случиться.
Тринна потёрла переносицу, как делала это всегда, когда попадался особо трудный пациент, оттолкнулась от двери, и её каблуки зацокали по паркету прочь.