ВОСПОМИНАНИЯ ПОКЛОННИЦЫ
повесть.
_______________
XIV.
Михаил Павлович сидел в кабинете и разбирал бумаги, когда Эле́н следующим после встречи с Машей утром вошла в домашнем платье и без лица, постучавшись. Он как-то подозрительно поглядел, когда разрешил сесть, и спросил нарочито равнодушно: — Не расскажешь ли, в чем причина вчерашнего приступа? Эле́н устроилась в кресле неподалеку от стола, прижавши колени к груди. Рассеянный взгляд скользил по предметам вокруг, а остановившись на фигуре мужа, приобрел испуганный оттенок. Заговорила не сразу: — Зачем ты спрашиваешь? Я не могу... — Лесь, — муж перебил ее, — Чего ты боишься? Я ведь уже сказал, что ты свободна. Она удивленно и настороженно посмотрела на него, потом опустила ноги на пол и с вызовом парировала: — Я не свободна. — Следом пояснила: — Ты сказал, что не отпустишь меня. — Разве сама ты не просила меня не прогонять тебя? — он отложил ручку и откинулся на спинку кресла, сложив руки на груди. Эле́н не ответила, отведя взгляд. Мелкая дрожь захватила ее так же, как вчера. Миша наблюдал за ней внимательно, потом заговорил опять: — Чего ты от меня хочешь? Скажи прямо. Я тебя не трону, не бойся. Просто хочу понять. Но у Эле́н не было ответа и на этот вопрос. Голову атаковали с десяток мыслей разом, перебивая одна другую, смешиваясь в сводящий с ума шум голосов. Она пыталась поймать и остановиться хотя бы на одной, но ничего не выходило. А руки тем временем задрожали сильнее, потому что хотелось хоть что-то сделать, но совершенно не было понятно, что. — Я не знаю, — едва слышно прошептала Эле́н, когда уже не смогла выдерживать этого давления. Михаил Павлович озадаченно отвел взгляд от жены, потом раскрыл руки и позвал к себе, снова посмотрев. Эле́н хмуро и устало взглянула на мужа, но что-то внутри подтолкнуло ее навстречу предложенной помощи. Она поднялась, добрела до стола и села на его колени как ребенок, снова прижавши ноги к себе. Он же обнял ее и у самого уха заговорил: — Мне трудно видеть твои страдания и не иметь никакой возможности от них избавить. Ты знаешь, я все делаю, чтобы оберегать тебя и защищать. Но сейчас я бессилен, потому что ты молчишь и скрываешь суть проблемы. — Просто... запуталась, — проронила Эле́н почти беззвучно. Миша молчал, осторожно поглаживая спину Эле́н, прежде чем спросить, боится ли она его сейчас. Эле́н нащупала большим пальцем обручальное кольцо — это бессознательное движение всегда успокаивало ее — потом прикрыла глаза, вздохнула и решилась: — Я всегда боюсь, — все еще тихо, но тверже ответила. — Что ж, — он нахмурился, — Это справедливо. — И после недолгого молчания добавил: — Моего обещания не причинять боль будет достаточно, чтобы ты рассказала? Она покачала головой: — Мне больно будет от самого рассказа тоже. — Немудрено! Но в этой боли исцеление, Лесь, — Миша взял ее за руку, — Я помогу тебе разобраться с этим человеком, что бы у вас там ни было. Если расскажешь. Она горько улыбнулась и повернула голову, поглядев в глаза мужу: — В самом деле? Он кивнул, сильнее сжав ее руку в своей. Эле́н задумалась, отведя взгляд. Всё это звучало очень неоднозначно. Да, муж явно хотел помочь. Но он так же явно не представлял, с чем на самом деле придется разбираться, если она поверит свою тайну. И откуда ей знать, что истина не разгневает его? Что он свое обещание сдержит? Миша и правда в последнее время почти не причинял ей боли, однако, такие времена бывали и раньше, и неизбежно заканчивались. И все же, тяжесть ноши этой уже сводила ее с ума, а предложение излить душу звучало само по себе столь заманчиво... Эле́н вернула взгляд на мужа, который молча наблюдал, и проговорила решение четко и твердо: — Если ты нарушишь обещание, я заберу детей со всеми нашими вещами и уеду туда, где ты меня никогда не найдешь. И позволю разойтись по городу слуху о том, что причиной моего отъезда стало твое жестокое обращение. Что не только подтвердит уже существующие легенды (к которым я никакого отношения не имею), но и, надеюсь, в конец разрушит твою репутацию, которой ты так дорожишь. Михаил Павлович улыбнулся, слушая условия. Дождавшись, когда жена закончит, ответил лишь: — Хорошо. Рассказывай. Эле́н удивленно глядела на него, пытаясь осмыслить услышанное. Никаких встречных условий, угроз или напоминаний, кто в их семье решает всё. Только улыбка. Странная, умиротворенная, даже блаженная улыбка. Что же творится в его голове? Это становилось даже любопытно. План побега казался вполне удачным, что успокаивало, поэтому Эле́н вдохнула поглубже, сжала в руке ткань юбки для уверенности и начала, избегая взглядом его глаз: — Арсеньев — это псевдоним. Настоящее имя ее... В дверь постучали, отчего оба вздрогнули. Михаил Павлович громко спросил, кто там. Из щелки приоткрывшейся двери сообщили, что к барыне пришла Вера Евлампиевна. Муж поглядел на Эле́н вопросительно. Она же пожала плечами, а потом сама сказала пришедшему старательно ровным тоном: — Проводи ее в малую гостиную, я сейчас приду, — услышав удаляющиеся шаги, повернулась к Мише и тихо добавила: — Извини. Я постараюсь скоро вернуться. Он кивнул как-то рассеянно, отпуская ее и позволяя встать. Эле́н медленно поднялась, расправила юбки и пошла к Вере. Ноги ее едва удерживали, а нутро так и ныло от брошенного на полуслове объяснения, давшегося таким трудом... К чему Вера пришла, не предупредив? Эле́н нашла ее сидящей на диванчике, тоже встревоженную. Села рядом и сразу, без привычных любезностей спросила, что случилось. — Ника рассказал мне о вашей... размолвке с его сестрой. Я всё думала, как, должно быть, ты переживаешь. Решила прийти и узнать, потому как не смогла больше в неведении... Леночка, я не помешала? — Она взяла подругу за руку, — Мне сказали, вы с Михаилом Павловичем были. Слова эти горько отозвались в душе Эле́н. Но думать даже о том, чтобы говорить об этом теперь с Верой не было никаких сил, поэтому она лишь вздохнула и ответила с той маской, какую привыкла носить в свете: — Ох! Верочка, мне очень лестно, что ты так волновалась. Но, право, не стоило. Да, мы не смогли прийти к соглашению в одном вопросе с ней, но ничего страшного не случилось. Я в полном порядке, — Эле́н даже постаралась улыбнуться, — Однако, Михаил Павлович и правда меня ждет. Ты извинишь меня? Это так неловко, ты столько времени потратила на дорогу... Вера сразу разгадала эту маску, что ясно отразилось на красивом и еще встревоженном лице ее в едва потухшем взгляде, но напирать не стала: — О, нет, не беспокойся! Я зашла к вам по пути к Лабунским, так что никаких неудобств, — она развела руками, пресекая попытки Эле́н извиниться, — Это ты меня извини, что без приглашения пришла, — и поднялась, — Очень ты меня успокоила, Леночка, — обняла поднявшуюся следом Эле́н и улыбнулась. — Ну, теперь мне пора! Проводив Веру, Эле́н скорее отправилась обратно, думая о том, что успел себе надумать Михаил Павлович относительно «имя ее» и внутренне собираясь с духом, чтобы продолжить рассказ. Но теперь думала еще и про Веру, которая очень уж близко к сердцу, видно, приняла рассказ Ники. И что же он рассказал ей в сущности про их размолвку? Когда зашла в кабинет, обнаружила мужа уже раскуривающим трубку возле окна. Он обернулся к ней, услышав скрип дверных петель, и жестом подозвал подойти ближе. Эле́н повиновалась и, не заметив суровости или гнева в нем, села на подоконник, спиной к стеклу и лицом к стоящему рядом мужу. — Так как ее зовут? Эле́н опешила от простоты и прямоты вопроса, а потому даже не успела напугаться и ответила в тон легко: — Мария... Маша. Михаил Павлович склонил голову вбок, осматривая жену. Потом спросил задумчиво: — Для чего она публиковала эти рассказы? Эле́н покачала головой. Рассказывать про сны ей совершенно не хотелось, потому как это точно выставило бы ее безумной. Но другого объяснения, кроме «она не догадывалась, что пишет о живом человеке», в голову не приходило. Поэтому сказала просто: — Не знаю. Он затянулся, потом выдохнул густой дым, от которого Эле́н закашлялась. Миша же извинился и отошел, налил себе и жене по рюмке вина, а затем донес их к окну, зажав трубку в зубах. Отдал одну ей, вторую сразу выпил сам, поставил пустую рюмку на подоконник и стал рассуждать: — Получается, Мария эта написала о тебе неизвестно зачем два рассказа: один полный восхищения, второй почти что полностью омерзительно пошлый. Потом вы каким-то образом познакомились. За эти пару месяцев ты потеряла от нее голову. Искала встреч. Она же, видимо, их пыталась избегать. Хотя при этом продолжала подавать знаки в новых рассказах, которые уже были не о тебе. А вчера встреча состоялась. Но прошла крайне неудовлетворительно. Или наоборот, но что-то помешало тебе радоваться. Видимо, мое существование. Всё так? Эле́н улыбнулась обреченно. Сейчас ей казалось, что муж сможет прочитать по ней еще в два раза больше, если она скажет хоть слово. Поэтому она молча кивнула. А он все равно продолжил рассуждение: — И теперь тебе хочется того, что запрещает и здравый смысл, и закон Божий, и мораль. Но дьявол подстрекает, искушает тебя до того, что сопротивляться соблазну не можешь. Ну, что же, согрешила уже, Лесь? Вместо ответа она спрыгнула с подоконника, дошла до графина с вином и налила себе еще. В два глотка осушила, наполнила снова. И снова выпила. Потом обернулась и бросила нарочито небрежно: — Не понимаю, почему ты еще не в ярости. — Держу данное обещание, — серьезно ответил муж. — И ты права была, гнев не действует. — Хм, — она вернулась и встала рядом, смотря теперь не на Мишу, а в окно, — Ну, в любом случае, это уже не важно. Больше не согрешу. Она заметила, как он удивленно повернул к ней голову: — Почему? — Потому что... — она прервалась, думая, как это объяснить. А потом рассмеялась: сначала сдержанно, но вскоре настоящий истерический хохот захватил ее. И все-таки нашла силы пояснить: — Это смехотворно! Потому что даже ты не главное препятствие. И никогда им не был. А знаешь кто? — Неужели? Кто? Она повернулась, с вызовом глядя на мужа, и словно выбросила: — Ее папаша. Потому что выдаст замуж любому встречному, кто только попросит. И она собирается сидеть затворницей, пока он жив, лишь бы этого не случилось. — Так она... — А я так злюсь! — распалилась Эле́н, перебив мужа, — Это невыносимо! Нет, совершенно невыносимо. Миша, тебя она тоже боится. Поэтому не позволяет даже переписку вести. Всё из-за твоей, — она гневно ударила его ладонью в плечо, — репутации! — Лесь, — он поймал ее руку, — Я обещал не трогать, но и ты держи себя в руках. Знаешь ли, нелегко сохранять спокойствие, пока ты признаешься в таких... вещах. Я это ради нас делаю. Прояви хотя бы толику благодарности и уважения. Она извинилась, стушевавшись. Эти слова отрезвили ее и остудили пыл. Эле́н вспомнила, для чего вообще пришла. — Я хочу уехать. Отпустишь меня к сестре? — К Натали в Москву? — она в ответ кивнула. — Зачем? — Мне тошно быть здесь и знать, что она где-то рядом, а я не могу даже поговорить с ней. Хочу, чтобы... чтоб покинула мои мысли... На удивление, он сразу согласился, спросив лишь, когда хочет поехать. Эле́н, вовремя вспомнив про свадьбу несуществующей институтской подруги, решила упомянуть ее, чтобы потом у мужа уже не возникали вопросы об этом и притом чтоб не раскрывать еще больше лжи со своей стороны. — Если это действительно поможет тебе, — серьезно и медленно отвечал Михаил Павлович, — Избавиться от своих противоестественных... желаний, то езжай, когда захочешь. И будь там столько, сколько понадобится, — потом спросил: — Детей оставишь? — Могу забрать, если... хочешь. — Оставляй. Агаша с Тимофеичем и сами справятся, Ксюша им поможет. Польку возьмешь? — Эле́н кивнула, — Что еще нужно? Они спокойно обсудили все вопросы, связанные с предстоящей поездкой, а Эле́н никак не могла перестать думать о том, что реакция мужа на откровение ее пугает и поражает. Она ожидала чего угодно, но никак не этого. Наконец, когда он выдал ей денег и уже готов был отпустить собираться, она все-таки спросила: — Почему ты... так спокоен? Я ведь призналась, что... — Я помню, в чем ты призналась, — он перебил ее, едва заметно поморщившись, — И это действительно не только грех, но и мерзость. Однако, ты моя жена перед Богом и знаешь, что для меня это не пустые слова. Я дал обещание. Не только сегодня, но и перед алтарем, если помнишь. А еще я люблю тебя, — он улыбнулся. — Даже теперь? — Да. И более того, теперь особенно крепко, — он встретил ее озадаченный взгляд и пояснил: — Ты впервые, кажется, мне по-настоящему доверилась. Не считая, пожалуй, признания, что ненавидишь настолько, что даже любишь. — А если я никогда не полюблю тебя так, как ты того хочешь? Миша пожал плечами, улыбнувшись. Она ждала ответа какое-то время, но муж вернулся к своим бумагам, всем видом показывая, что ничего больше не скажет. Еще сильнее озадаченная, чем до того, как решилась спросить, она вышла, медленно закрыв за собой дверь. Дорогу до покоев почти не запомнила, всё было туманно и мрачно, хотя улицу грело полуденное солнце, разливаясь светом по комнатам и коридорам. Сколько бы ни пыталась разгадать Эле́н душу своего мужа, он был не просто закрытая книга, но книга заколдованная — даже если удавалось прочесть хоть страницу, тут же оказывалось, что написанное имеет либо противоположное значение, либо вообще следует читать кверху ногами... Она упала в кресло возле секретера рассеянно и устало, даже не зная, за что взяться. Миша теперь знал почти всю правду, и что это значило для нее? Кроме того, что необходимо было еще надежнее беречь письма Марии. Стоит ли впредь рассказывать ему про это, или, наоборот, проявлять осторожность, чтобы не переполнить чашу терпения и не вызвать-таки разрушительный гнев? И все же она радовалась, что так легко получила разрешение уехать. Ведь, идя к мужу утром, Эле́н была уверена: придется очень постараться, чтобы он позволил. Мысли о встрече с любимой сестрой утешали ее, возвращали к воспоминаниям беззаботной жизни, которую, как она подспудно надеялась, удастся на время возродить, будучи под крылом Натали. И быть может, в самом деле исцелиться от своей болезни? Нет, Миша не прав, что это мерзость. Намного более мерзко было то, что делал с ней муж, чем даже самые смелые и постыдные сны ее с Машей, а тем более их невинная нежность у Веры в гостиной. Хотя, быть может, когда бы они смогли дольше быть рядом и чаще видеться... Кто знает, до чего довел бы их дьявол со своими искушениями! Но теперь этого уже не узнать. Эле́н вздохнула, снова ощутив укол обиды, которую ей нанесла Маша своим отказом. Возможности, которые они могли бы использовать, сменяли в воображении одна другую: фиктивный брак, фальшивые документы... В конце концов, Эле́н могла бы приходить прямо к Марии домой! Но предлагать их не было уж никаких сил. Потому как твердость Машиного отказа и ее нежелание даже искать выход показали Эле́н — это бесполезно. Она собралась с духом и позвала Поленьку. Объявила ей, что завтра они уезжают в Москву и наказала собирать вещи. Когда та ушла, принялась складывать все письма Маши в шкатулку с украшениями, поддев внутреннюю обивку и спрятав их там. Потом распорядилась подавать обед и стала переодеваться. Выбрала одно из любимых платьев Михаила Павловича, красное с серыми лентами и мелким цветочным орнаментом. Весьма изящное, хотя и сильнее декольтированное, чем положено к обеду. Миша ласково провел ладонью по стану жены, встретив ее на лестнице и обнаружив такой красивой. Она же подставила ему щеку для поцелуя и сообщила, что решила ехать завтра. — Я тебя провожу на вокзал, потом поеду в министерство. Но будь готова вовремя, меня ждут. За обедом они объявили уже детям, что Эле́н уедет. Те сдержанно расстроились, не позволяя себе открыто протестовать, хотя и было видно, что новость их разочаровала. И, вероятно, во многом именно потому, что она не брала их с собой, к двоюродным братьям и сестрам. Не считая этой повисшей в воздухе обиды, обед прошел спокойно. Миша любовался женой, а она вела себя подчеркнуто благодарно и уважительно. После Михаил Павлович из дома уехал, а Эле́н продолжила собираться и заканчивать дела. Позвала к себе по очереди дворецкого, Осипа Игнатьевича, ключницу Анну Семеновну и Агашку, решила все возникшие вопросы и раздала распоряжения на то время, пока ее не будет. Записала всё, что нужно было сообщить мужу, чтобы он проконтролировал. Написала знакомым, с кем вела переписку, чтобы отправляли ответы теперь на адрес ее сестры. Наконец, отправила письмо Вере, в котором, кроме прочего, просила сохранять известия о себе, какие она обыкновенно сообщает ей, в секрете от Ники — и, соответственно, от его сестры, — потому как не хотелось бы ввязывать в эту историю саму Веру. Закончив поздно вечером, она спустилась к ужину, который уже подали по распоряжению вернувшегося Михаила Павловича. В этот раз ели вдвоем, без детей, поэтому могли разговаривать свободнее. — Что, Лесь, окончила сборы? Всё готово? — спросил муж, отрезая кусочек сочного бифштекса и с удовольствием отправляя его в рот. — М-м, почти. Я тебе отдам записку, как закончим. В ней то, что понадобится купить и заказать через неделю и потом пару раз в месяц. Нюрка и сама знает, что нужно, но я выписала, сколько денег выдавать. С Агашей сам решай всё, но я ее предупредила, что вместо меня Анна Семеновна. Ты же не будешь сам всем этим заниматься? — Нет, пусть работают, у меня и так достаточно дел, — он допил вино и позвал налить еще, в это время спросил: — Ты написала Натали? Она покачала головой: — Я приеду быстрее, чем дойдет телеграмма и тем более ответ, а ждать не хочу. Она недавно сама звала нас всех погостить. Думаю, они и теперь с радостью меня примут. Эле́н принялась за десерт, наслаждаясь каждым кусочком бисквитных пирожных с вишневой начинкой и сладким розовым кремом, что во всех красках отражалось в каждом движении ее, чем заставила мужа рассмеяться: — Даже и не знаю, видел ли когда-нибудь на твоем лице более счастливое выражение, чем то, что способны вызвать сладости! Она смущенно слизнула с губы крем и улыбнулась, ничего не ответив. Он же потянулся и, осторожно коснувшись ладонью щеки, большим пальцем стер пару крошек с уголков, отчего Элен зарделась и опустила взгляд, скрыв его под дрожащими ресницами. Он усмехнулся и тогда отпустил ее. Скоро они закончили и отправились наверх. Дойдя до середины лестницы, Миша коснулся вновь жены со спины: — Не собиралась ли ты сегодня на рассвете снова проведать меня? Она пожала плечами, удивившись впервые открыто озвученному вопросу на эту тему. — А вы почему интересуетесь? Хотите позвать Агашу, Михаил Павлович? — спросила Эле́н, сощурившись. — Да вы просто провидица, Елена Федоровна, — в тон ей ответил Миша, рассмеявшись. — Раньше вас не беспокоило, приду я или нет. — Что ж, — они дошли до второго этажа и остановились, — Теперь хочу знать. — А с кем вы хотите провести ночь? — А вы? Она подавила горький смешок и искреннее: «с той, кто не желает провести ее со мной». А потом напомнила, что она спросила первая, и неожиданно услышала: — Как и вы. С нежелающей проводить ночь со мной, — сказанное почти шепотом ей на ухо. — Я вас ненавижу, Михаил Павлович, — зло прошипела она и, схватив за руку, повела к себе. Он с удовольствием поддавался ее власти, позволяя себя раздеть. С еще большим наслаждением помог раздеться ей. Эле́н уложила его в кровать, а потом села рядом и стала заплетать две косы. Когда забралась под одеяло, муж лишь осторожно приобнял, уткнувшись носом в макушку и самозабвенно вдыхая аромат духов, который, хотя уже и слабо, но еще доносился от волос. Эле́н старалась отвлечься от мыслей о том, как сильно ей хочется, чтобы вместо Миши тут была Маша. И постепенно у нее это получалось, потому что муж умел своими объятиями каким-то магическим способом успокоить ее несмотря ни на что. Наконец почувствовав, что сон почти захватил сознание, она произнесла полушепотом: — Миша, спасибо. Надеюсь, ты не обманул меня. — В чем? Но Эле́н уже не ответила, потому как провалилась в сон. А муж поцеловал ее в макушку несколько раз, продолжая гладить по спине и плечам. Вскоре одна из рук перестала касаться Эле́н и поднялась выше. Сквозь сон она почувствовала, как грудь мужа всколыхнулась от всхлипа. Кажется, той освободившейся рукой он стирал со щек слезы? Она, не открывая глаз, потянулась и поцеловала его в шею, пальцами зарываясь в волосы на затылке. А Миша нашел губами теперь ее лоб и целовал его, улыбаясь. — Ты все равно мой муж, — едва слышно и сонно пролепетала Эле́н, — Перед Богом... Она уже спала, когда Михаил Павлович позволил слезам проливаться столько, сколько того просила душа. После этого он беззвучно прочел несколько молитв, вновь поцеловал жену в макушку и тоже уснул, крепко ее обнимая. Эле́н оказалась в весеннем яблоневом саду Родионовки, который зацвел своими душистыми белыми цветками. Рядом шла Маша, почти не глядя на спутницу. Заметив ее, Эле́н остановилась и дотянулась до руки. Бестужевка подняла взгляд покрасневших глаз. Под ним Эле́н пробрали мурашки, захотелось столько всего сказать, но все еще ничего не выходило. Даже открывая рот, ни звука не исходило, слова не шли. Маша смахнула слезы синхронным резким движением и одними губами медленно, четко проговорила: «прости меня». Эле́н прикрыла глаза и улыбнулась. До чего же находчивая девчонка! Ответила, стараясь произносить понятно: «смотрю — не могу обижаться». Маша довольно и хитро закусила губу, а потом сказала: «ну, чудо!». Эле́н покачала головой: «утром буду жалеть» и увлекла Машу в долгожданный, утешительный поцелуй, который начался с ласковых объятий, а закончился почти так же, как и один старый их сон — когда Эле́н, сидя под яблоней, принялась целовать колени Маши, освободив их от юбок, и подниматься выше, чем доводила и ее, и себя до исступления, трепетного и совершенно сводящего с ума. Маша запускала пальцы в волосы Эле́н, а та больше угадывала по дыханию и движениям, чем действительно слышала ее стоны и мольбы продолжать, в то время как Маша и правда сокрушалась, что не может вслух высказывать весь свой восторг и желание. Проснулась чета Березиных рано, разбуженная Поленькой, как вчера еще о том попросила Эле́н, чтобы не опоздать на поезд. Она с улыбкой глядела на вместе лежащих барина с барыней, но промолчала, конечно. Эле́н, и вправду пожалевшая — но только наполовину — о том, что сделала во сне, сладко улыбнулась. Воспоминания сна и красочность его вкупе с осознанием, что обе они по-настоящему пережили всё, что там было, приятно заполняли ее душу, согревая, несмотря на разочарования реальности. — Что снилось тебе такое, птичка моя? — муж, как водится, резко вывел ее из грез своим вопросом, — Ты что-то очень довольно бормотала. Эле́н, кажется, даже покраснела, но не нашлась с ответом и лишь спустя долгие пару минут спросила: — Ты в самом деле хочешь знать? Он поднялся на локте, с прищуром всматриваясь в ее черты: — Неужто она?! Ты шутишь? Эле́н молчала, не подтверждая и не опровергая, но смущенный и разнеженный взгляд, видно, говорил всё за нее. — Поразительно! — он покачал головой и стал подниматься. — Ты удивительная женщина, Леся. Спать на груди мужа, в его объятиях, и смаковать сны о любовнице, просыпаясь с утра. Не знаю даже, есть ли на свете еще хоть одна столь же бесстыжая баба? — Миш... — робко возразила Эле́н, — Ну я же не имею власти над тем, что мне снится. Как ты можешь упрекать в этом? — О нет, я упрекаю тебя в том, что ты имеешь наглость радоваться виденному сейчас. Хотя бы из уважения могла и сдержаться! Нет, ты невыносима, — он натянул брюки, накинул сорочку и, взяв остальную одежду, поспешил к выходу, — Одевайся, не то опоздаешь. Через полтора часа они встретились внизу и отправились к вокзалу. В экипаже Эле́н решилась спросить: — Миш, ты злишься? — Ты в самом деле хочешь знать? — передразнил он вместо ответа. Она надула губки и отвернулась к окну. Потом все же услышала: — Я не удивлен. Но да, это рассердило меня. — и следом: — Что еще хочешь знать? Эле́н пожала плечами, думая. Потом задала вопрос, который интересовал всегда: — За что ты меня любишь? Ответил он не сразу и совсем не так, как она ожидала: — Не скажу, — загадочно улыбнувшись. Они приехали на вокзал, где Миша ласково и нежно попрощался с ней, усаживая на поезд и желая, чтобы путешествие это помогло ей обрести душевный покой. Эле́н поблагодарила его, подарив поцелуй в щеку, и вручила записку, которая лежала в кармане. Попросила открыть, когда уедет. Поезд тронулся, истерично взвизгнув, и Эле́н прикрыла глаза, представляя себе сестер, их дома и детей, московские улицы и свет — совсем не тот же, что петербуржский — предстоящие балы, ужины и приемы, новые лица и впечатления, а особенно давно забытые лица старых друзей детства. Она наслаждалась стуком колес поезда, его мерным ходом и убегающими за горизонт пейзажами. А Михаил Павлович в это время читал написанные ею незадолго до выхода из дома слова: «Муж мой единственный, если бы я могла быть двумя людьми сразу — собою и той, кто была бы способна любить тебя всецело — верь, ни минуты бы не колебалась я и стала этими людьми. Но жизнь распорядилась иначе. Ты знаешь, я десять лет старалась взрастить это чувство в душе своей наперекор всему. Ты теперь знаешь, что у меня не вышло. Однако, я люблю тебя так сильно, как только могу. И благодарю за заботу и добро, какие ты мне даришь, уже не требуя взамен ничего. Вижу, что-то в тебе переменилось. И благодарю судьбу за эту перемену, потому что добрый и бескорыстный друг, которого я в тебе нахожу теперь, мне крайне необходим. Твоя судьба — в твоих руках. Моя, так сложилось, тоже. Доверяя ее тебе, лишь надеюсь, что ты навсегда останешься тем, кто искренне желает мне счастья так же, как я желаю его тебе (хотя и не могу дать). Спасибо, что отпустил меня. Я постараюсь вернуться свободной от той любви, которую не могу дать тебе, но смогла обнаружить в себе к другому человеку, чтобы будущая жизнь наша была счастливее и безмятежнее. Надеюсь, Агаша наша вполне сможет утешить тебя и подарит хотя бы толику желанного чувства. Я буду рада, если так и случится.Пиши мне, Миша.
твоя Леся»
Эле́н сошла с поезда, зная, что никто не будет встречать, поэтому в здании московского вокзала сразу принялась искать кого-нибудь, кто сможет довезти. Среди многочисленных пассажиров пара человек показались ей знакомыми. Эле́н пригляделась — это была графиня Салкова с тем юношей, который шел намедни с ней и ее мужем по улице. Несколько мгновений нерешительно она простояла в отдалении: стоит ли обратиться к тем, кого далеко не все в свете принимают? Однако, это лучше, чем одной ехать с извозчиком. Эле́н вздохнула и подошла к графине, которая сразу ее узнала: — Елена Федоровна, какая встреча! Вы с мужем? Она покачала головой, отрицая, и высказала просьбу, назвав адрес сестры. — Ох, как же вы одна... Конечно, мы возьмем вас с собой! — графиня была крайне эмоциональная личность и постоянно восклицала, широко улыбалась, да и в целом вела себя порой весьма эксцентрично. Эле́н улыбнулась, чувствуя, что такое отношение этой женщины ей льстит. Заметив на себе заинтересованный взгляд, спросила, чтобы перевести внимание: — А ваш муж?.. — О! — сразу перебила графиня, — Он тоже остался в Петербурге, что-то ему нужно там решить с актерами для нашего театра в Киеве... Вы знаете, что мы открываем театр? — и она стала во всех подробностях описывать, как они собираются устроить его, то и дело обращаясь к спутнику, который оказался одним из главных его артистов, пока все трое шли к экипажу. Эле́н наказала Поленьке проследить, чтобы весь багаж погрузили, и села с помощью Давида — так звали артиста — в их экипаж. — А Вас не смущает, Елена Федоровна, наше общество? — лукаво улыбнулась графиня, когда они тронулись. — Отчего же? — Эле́н понимала, конечно, отчего. Но не находила допустимым прямо говорить о своих сомнениях. — Думаю, вы понимаете, про что я спрашиваю, — кивнула сама себе графиня, — Ведь все прекрасно знают о нашей с мужем репутации. Так что, вы не боитесь навлечь на себя подозрения в чем-нибудь эдаком от злых московских языков? Эле́н невольно усмехнулась: еще пару дней назад она была в полушаге от того, чтобы свести собственную репутацию если не на тот же уровень, то очень близко к нему, не прибегая даже и к помощи других лиц с тенями, которые они обыкновенно отбрасывают на окружающих. Да и, с другой стороны, в каких эта репутация кругах? Среди старой гвардии, да, за такое оказываются в опале. Но среди молодых... — О, неужели?.. — изумленно предположила графиня, глянув сначала на красноречиво молчавшую Эле́н, потом многозначительно на Давида, видно, в поисках поддержки, и опять на Эле́н — выжидающе. Эле́н тут же горячо закачала головой, отрицая: — Мне не кажется правильным исключать из общества людей за их решения, если они никому не причиняют зла, но... Нет, нет. — Конечно-конечно, — графиня отступила, все-таки победно улыбнувшись. — Извините, Елена Федоровна, не отнеситесь строго... К нам не часто так свободно обращаются люди вашего круга. — Я буду рада вновь встретить вас, — для себя самой неожиданно заявила Эле́н. А все-таки открытая и добродушная графиня вызывала в ней симпатию. — Надеюсь, вы сможете пойти на ужин к Гончаровым! Мы будем там, и многие наши добрые друзья там будут. Вы знакомы с ними? — Ох! С Сашкой Гончаровым мы полдетства вместе провели, пока я не поступила в институт. Он здесь? Графиня задумалась, потом воскликнула: — Вы, верно, про Алекса? — и рассмеялась, — Теперь мы его так зовем. Да, обязательно напишите ему, что приехали. Ужин через неделю. Ну, до встречи! — графиня ласково расцеловала Эле́н в обе щеки, заметив, что они уж подъезжают к дому Николая Ивановича. Эле́н вышла все еще под впечатлением от разговора и новости, что друг детства теперь в тех же кругах, где обитает широко известная своими широкими взглядами графиня... Натали встретила ее с большой радостью, хотя и пожурила, что та не предупредила о своем решении и сестра не успела подготовить к ее приезду комнаты. Они проговорили весь вечер, предаваясь воспоминаниям и обсуждая насущное. Эле́н старательно обходила стороной истинную причину своего прибытия и только говорила, что соскучилась по родным, а потому Миша все-таки отпустил ее одну, потому как сам по обыкновению был слишком занят. Разговор этот оставил у Эле́н смешанные чувства. Натали, бесспорно, была любимой из пяти сестер, у них была сама крепкая и долгая дружба, несмотря на разницу в возрасте — восемь лет — из-за которых большую часть детства они провели порознь. Когда Эле́н только родилась, через год Натали уже была сослана в институт. Когда же пришла пора поступать самой Эле́н, сестра училась в старшем классе, а в следующем году ушла. Они проводили вместе каникулы, пока Натали не вышла замуж, но зато потом обе жили в Москве — и Натали забирала всех сестер на каникулы чаще, чем родители, жившие в Родионовке. И несмотря на разлуки, им удалось сохранить близкие отношения и теплую привязанность. Натали была для нее вместо матери, которая обыкновенно заботилась поместьем, а не детьми. И все-таки Эле́н не решилась рассказать Натали о Маше. Необходимость скрывать, недоговаривать и следить за словами изнуряла ее. Потому что Эле́н отчаянно нуждалась в ком-то, кому сможет без страха рассказать всё, что накопилось тяжелым камнем на душе. Чтобы камень этот, быть может, наконец упал. Однако, представить себе, как она бы хоть кому-нибудь открыла всю правду, Эле́н не могла. Это всё даже у нее в голове не укладывалось, что уж говорить о других... Существует ли на свете человек, способный вполне понять ее? Эле́н совсем не была в этом уверена. Позже она написала всем московским знакомым, расспрашивая, как у них дела и сообщая, что теперь тут обитает. Многие, в том числе и Сашка-Алекс Гончаров, ответили следующим же днем, приглашая к себе. Однако, первым делом Эле́н с Натали и ее детьми отправились навещать всех живших в городе родных: средних сестер Оленьку и Вареньку, и брата-близнеца Эле́н, Федьку. Две другие сестры, Анна и Вера, жили с мужьями далеко, и сами лишь изредка приезжали то в Москву, то в Петербург. По дороге к Ольге Натали рассказала о том, как идут дела в Родионовке после выкупа. Так Эле́н узнала, что мужья их почти все крестьянские силы пустили на строительство завода, вложив в это дело значительный капитал, а поля в будущем году решили забросить. — Ну, я считаю, правильно сделали, — говорила Натали, — Земля все равно пустая, ничего на ней не росло путного. Папа этого словно не замечал. А так, пусть уж лучше производство налаживают и деньги зарабатывают, и хлеб на них покупают. Это надежнее будет. Как ты считаешь? Эле́н соглашалась, хотя и весьма посредственно разбиралась в экономических вопросах. Однако, разговоры о Родионовке, которую она всей душой любила, согревали и радовали ее независимо от содержания, потому что переносили ее воображение в эти поля, дом и сады. Сидя уже у Оленьки, Эле́н узнала и о том, какие новости приходили от родителей. Они уехали сначала на Кавказ, а потом по морю заграницу, чтобы поправлять здоровье, сразу после того, как Михаил Павлович и Николай Иванович выкупили имение, так как своих денег у отца Эле́н почти не осталось — сначала все ушло на приданное для шести дочерей, а остатки были беспощадно сожжены ретроградным взглядом на управление имением. Однако, зятья помогли спасти положение (с подачи своих жен, конечно), и договорились заняться Родионовкой. Единственный, кто оказался в самом невыгодном положении — брат Эле́н. Потому как раньше ему полагалось все поместье, а теперь только часть от тех денег, что получил отец за него. Ольга зачитала письма матери, которая рассказывала, какие они с отцом посетили города и курорты, с кем встретились и познакомились, как им понравилась еда, воздух, развлечения и нравы местных — в общем обыкновенные путевые заметки рядового туриста. Оказалось, врачи крайне положительно отзывались об их здоровье и говорили, что это горы спасли их от тяжелых последствий болезни. Родители охотно верили и собирались в следующем месяце вернуться на Кавказ. Эле́н, встречаясь с родными, не могла не радоваться. Многих из них она последний раз видела лет пять назад, а некоторых и того больше. И они все как один встречали ее тепло, радушно — Эле́н и мечтать не могла о таком искреннем внимании в столице. Семья у них, несмотря ни на что, была дружная. Однако, постоянные вопросы о том, почему она приехала одна, не давали ей забыть о Маше и об их с Мишей драме. Под конец дня, лежа в постели, она особенно остро ощущала себя одинокой, печальной и совершенно несчастной. Маша не снилась ей, а Миша не писал, и вся жизнь приобрела какие-то другие, непривычные и странные очертания, совсем не похожие на детство, но какие-то уродливые и бестолковые. Одним вечером, когда уж почти минула неделя ее жизни в Москве, Натали заметила в сестре особенно горькое выражение, и обратилась участливо: — Милая, на тебе лица нет. Ты ведь знаешь, что можешь рассказать мне обо всем? Но нет, Эле́н проглотила подкативший к горлу ком, об этом — не могла. Она бросила работу, с которой они сидели, и ушла к себе. Натали нагнала ее уже у постели, обняла и стала расспрашивать: — Отчего ты такая скрытная стала? Неужто чего такого случилось ужасного, что даже и мне сказать не можешь? Леночка, так нельзя. Так ведь и заболеть недолго! Знаешь, как одна девица у нас тут, до того впечатлительная оказалась... Недавно приключилось, что нервные боли ее стали совсем невыносимые, пришлось отлучать от семьи... Не хочешь ведь ты в самом деле такой себе участи? Эле́н дрожала в объятиях сестры, но слова вымолвить не смела, они просто не сходили с губ — будто во сне. Немыслимо было произнести вслух: «Натали, я страдаю от любви к женщине», невыносимо было и молчать об этом. Поэтому Эле́н просто покачала головой в ответ, попросила оставить ее и села торопливо выводить, в надежде хоть так найти утешение: «Верочка, прошу тебя об одолжении! Отправляю с ответным письмом эту записку и прошу передать ее Нике — сердечно благодарю тебя за помощь». А на оборотной стороне написала: «Ника, я пишу вам в отчаянном положении, обстоятельства которого вам, конечно, хорошо известны — ведь вы были их свидетелем. Мне горько прибегать к этой возможности, но и упускать ее, имея в виду незримую и призрачную надежду, не могу. Едва ли я стала бы тревожить вас, если б у меня был хотя бы один иной путь. Однако, сейчас чувствую, никакого иного пути нет, и кроме как обратиться к вам, мне остается лишь совершить что-нибудь ужасное, непоправимое. Итак, Ника, прошу вас, скажите: вы, знающий о сестре своей много больше меня, что мне делать? Пойму вас, если не ответите. Но если всё же окажете милость, узнайте мой теперешний адрес у Веры.С благодарностями и надеждой,
Е.Ф.»
Она вложила эту рискованную записку в ранее написанное письмо к Вере и впервые за долгое время помолилась на сон грядущий. Дождавшись наконец числа, когда был назначен ужин у Гончаровых, она почувствовала что-то отдаленно похожее на прежнее состояние, бывшее у нее до замужества. Знакомых ожидалось мало, а всем, кто был, Эле́н уже рассылала письма и рассказала о том, что приехала одна — поэтому неудобных вопросов на вечере не ожидала. Она очень надеялась, что сможет насладиться обществом этих людей и хотя бы на несколько часов забыть о прошлом. Эйфория первого выезда в новый свет — и особенно потому, он ей незнаком — захватила ее, словно вьюга, и кружила-кружила по покоям, пока она наряжалась, подбирала украшения и помогала Поленьке мастерить прическу. Через пару часов она уже разглядывала снова юную и даже пышущую здоровьем Эле́н в зеркале: утянутую талию обхватывал изумрудный с холодным отливом бархат, декольтированное платье это было густо украшено стеклярусом и драгоценными камнями — то был подарок мужа на прошлое Рождество, — а на шее мерцало бриллиантовое колье с крупными рубинами, обрамляя очаровательно-благородный овал лица. Эле́н натянула молочно-белые перчатки и с лучезарной улыбкой отправилась вниз. Она сказала сестре лишь, что поедет к Гончарову, но когда та не припомнила его — обрадовалась и сообщила, что это друг детства, который позвал ее сыграть в карты с его кружком близких друзей. Натали была счастлива такой перемене в настроении Эле́н и с удовольствием отпустила ее. Дом Сашки-Алекса был почти такой, каким она его помнила с юности: здесь жили еще его родители и дед. В окнах тепло играли огни и колыхались портьеры, а при входе стояло несколько мужчин в костюмах последней моды, раскуривающих сигареты и бурно обсуждающих что-то очень смешное. Эле́н отпустила сестриного кучера и попросила вернуться не позже полуночи, а потом поднялась на второй этаж, где Гончаровы снимали комнаты. Графиня нашла ее почти сразу и крайне любезно расцеловала, с присущей громкостью и экспрессией. — Вы очаровательны, Елена Федоровна! Просто изумительны! Кому вас представить? Хотите, я представлю вас во-он той чудесной красавице? — она указала на коротко стриженную светловолосую девушку в скромном черном платье, стоящую спиной к ним, — Очень хорошая моя подруга! — взяла Эле́н под руку и, поведя вглубь гостиной, спешно прошептала возле уха: — Здесь все свои, Елена Федоровна. Совершенно не о чем беспокоиться! По пути они поздоровались с женой Сашки-Алекса, Асей, которая в это время беседовала с весьма экстравагантно одетой актрисой, имени которой Эле́н не запомнила, но узнала выразительное лицо. Кажется, она видела ее несколько раз в Александринском на прошлом сезоне?.. Графиня уже вела ее прямиком к указанной девушке. — Евдушенька, здравствуй! И познакомься, я привела тебе Елену Федоровну Березину, — Эле́н смущенно улыбнулась такому фамильярному обращению их, но еще больше покраснела, когда взаимные поцелуи в щеки несколько затянулись. — Рада знакомству, Елена Федоровна. Наслышана о вас! — наконец протянула руку девушка, — Я Евдокия Ушкова, но, как видите, люди зовут меня, как им вздумается! Эле́н пожала протянутую руку и улыбнулась. Кажется, вечер в самом деле обещал быть крайне любопытным. Они отправились за стол, и по дороге Эле́н стала замечать то, на что сразу не обратила внимания: многие гости вели себя свободнее, чем обыкновенно позволялось в кругах, которые она знала в Петербурге. А сам хозяин, ее Сашка-Алекс, весьма двусмысленно держался близ одного гостя, которого лично Эле́н еще не знала. Вообще говоря, ужин в самом деле походил на обыкновенный вечер кружка самых близких людей. Собралось всего-то десять человек, включая Эле́н: Гончаровы, Салкова, Ушкова, актриса из Александринского, да еще трое дам и тот самый ближайший к Сашке-Алексу гость, до крайности артистично сложенный юноша. За столом она оказалась рядом с графиней и Евдокией, чему сначала очень обрадовалась — обилие незнакомых лиц толкало ее держаться поближе к тем, с кем уже можно было говорить свободней. Однако, случайно заметив, как графиня мягко уложила руку на колено соседки под столом и долго не убирала, пожалела. Румянец обосновался на ее щеках, не желая теперь сходить до самого конца вечера. И хотя все были крайне вежливы с ней и исключительно добры, Эле́н чувствовала себя неуютно. Их поражающе свободная манера держаться, неприкрытые ничем пристрастия и смущающая раскрепощенность (хотя, надо сказать, не доходящая до разнузданности) не просто вгоняли в краску. Напротив, часть ее была счастлива оказаться в таком обществе. Но другая часть — которая до ломоты в костях скучала по Маше — изнывала от боли и сожалений, что они не могут быть тут вместе. Сидя после ужина в углу гостиной, недалеко от карточного стола, когда узнала в разговоре с Евдушей, что та жила до этой осени в Петербурге, учась на бестужевских курсах, Эле́н еще больнее кольнуло в сердце. Но вместе с тем захотелось спросить о... — Вы хотите знать, можно ли оказаться в подобном кружке там? — она понимающе улыбнулась, когда увидела неопределенный, сдержанный кивок Эле́н, и обратилась к графине: — Милая, нельзя бросать даму, желающую проводить с нами больше времени! Обязательно пишите нам, Елена Федоровна, когда вернетесь в столицу, мы позовем вас. Графиня, наблюдая за Эле́н, боявшейся лишний раз пошевелиться, сокрушаясь, обратилась к ней: — Вас все-таки смущает наше общество! Боже мой, я так и знала, — она покачала головой, — На вас лица нет, так переживаете. Много ли кто знает, что вы здесь? — Нет, только сестра, Натали. И, вероятно, муж ее, Николай Иванович. — Сказала ли она вам что-нибудь неприятное о нас? Эле́н покачала головой: — Никто ничего не говорил, — сказала она, — Дело в том, что... — Эле́н умолкла, раздумывая, стоит ли говорить. Потом мотнула головой, сбрасывая мысли, и опустила голову, глядя на собственные смиренно лежащие на коленях руки, — Мне просто печально быть тут одной, — проговорила она тихо. — Вы по Михаилу Павловичу... — начала было графиня, но увидев, как Эле́н коротко и отрицательно качнула головой, умолкла, а потом обе они с Евдушей сделали синхронное и многозначительное «Ох!», переглянувшись. Графиня накрыла руки Эле́н своей ладонью: — Если этот человек покинул вас совсем, то, дорогая, доверьте кому-нибудь свое горе, не держите в себе. Если же человек этот сможет составить вам компанию в следующий раз... Поверьте, мы все будем счастливы вас видеть, кого бы вы не привели. Эле́н подумала снова о том, что графиня ей очень нравится. — Благодарю, вы очень добры ко мне, — ответила она, горько улыбнувшись. — Мы с вами почти не знакомы, — добавила Евдуша, — Однако, если хотите, вы всегда найдете у меня утешение. Многие подруги, — «Да-да, все так!», вставила графиня, — Ходят ко мне за теплым словом и добрым советом. Вон, например, — она указала на стоящих поодаль девушек, с которыми Эле́н успела уже немного познакомиться, — Настасья и Арина. Полюбуйтесь, как тепло дружат. А знаете, сколько раз я спасала эту дружбу от краха? — О, даже не сосчитать! — воскликнула графиня и всплеснула руками, — Да что там, — она доверительно наклонилась ближе к Эле́н, — Евдушенька и нашу с ней дружбу не раз спасала. Если бы не она... Ох, сколько бы несчастных дней я пережила. Она просто кудесница, лечит любой сердечный недуг своим волшебным словом. Эле́н в попытке осмыслить услышанное еще больше смутилась. Они же, заметив это, очевидно решили оставить ее в покое и незаметно ретироваться, когда увидали очень вовремя подходивших Сашку-Алекса с другом. — Милая, не сходите ли со мной к Асеньке? — обратилась графиня к своей спутнице, — Давненько мы не беседовали. Они поднялись почти одновременно с тем, как подошел Гончаров. Графиня подмигнула ему, взяла спутницу под руку и отправилась с ней к окнам, где сидели Ася с актрисой. А Сашка-Алекс представил тем временем Эле́н своего друга, который оказался художником с именем Абрам Рукоданов. Она протянула ему руку и получила исключительно невинный и вежливый поцелуй на тыльную сторону ладошки. Оба сели с двух сторон от Эле́н, как до того сидели Евдуша с графиней, и сначала завели разговор об ушедшем детстве, а потом о том, как все поменялось. Художник по большей части молчал, лишь завороженно поглядывая на друга и — изредка — на Эле́н. — Правильно сделала, что не взяла с собой мужа, Алёнка, — сказал Сашка-Алекс, лукаво улыбнувшись. — Но до меня доходили слухи, что у тебя в Петербурге появился поклонник? И где же он? — рассмеявшись, с искренним недоумением спросил. — Тебе, Сашка, расскажу правду, — тоже с улыбкой, но не такой жизнерадостной, как у собеседника, ответила Эле́н. — Поклонник оказался поклонницей, а я сбежала сюда, чтобы его (ну, вернее ее) забыть, — тихо проговорила она, унимая дрожь оттого, какие слова произносит публично. Брови Сашки-Алекса поползли вверх, как и художника Абрама. Какое-то время они искали, что же сказать на это откровение. Потом художник обронил: — А мне говорили, вы скромная дама... Эле́н рассмеялась, услышав это. Так звонко и несколько даже истерично (нервное состояние ее давало о себе знать), что пара человек обернулись поглядеть. Она заметила, что и Евдуша смотрит удивленно. — Разве не всем дамам положено быть скромными? В определенных случаях, — она повернулась к молодому юноше. — Сколько вам лет, Абрам? — Двадцать четыре, — негромко ответил он, а она лишь кивнула мыслям своим: «ровно как Маше». — А что Ася?.. — не договорила мысль Эле́н, обратившись к Сашке. — Алёнка! — он пожурил ее за дерзкие вопросы. Но потом ответил весело: — Ася не скучает, — и кивком указал на жену, которая в этот момент с удовольствием слушала, как актриса что-то шептала ей на ушко. Разговор перешел на обсуждение того, чем занимается Абрам и как Сашка-Алекс его нашел. Вернее, как Абрам нашел Сашку-Алекса, потому что все было именно так. После художник пригласил Эле́н позировать ему для портрета и пообещал, что это будет лучшее изображение ее из всех существующих — Эле́н улыбнулась, сообщив, что конкуренция у него небольшая. Абрам, поражая ее из ниоткуда возникшей хвастливостью и громкостью речей, заявил, что и будущие портреты (если только они не будут его же руки) не превзойдут этого. Она же посмеялась и заверила, что теперь, крайне заинтригованная, придет обязательно. Сашка же, огорошив Эле́н, с задумчивым лицом без причины вернулся к прошлому предмету: — Так значит, поклонница эта разбила моей подруге сердце? Как посмела она?!.. — Честно говоря, — прервала Эле́н, — Я надеялась, что Москва поможет мне совсем не думать о ней... Сашка-Алекс примирительно поднял руки, сдаваясь и обещая, что желание ее будет исполнено. А следом попросил Абрама позвать его сестру, с которой, думалось ему, Эле́н отлично поладит. И действительно, скоро подошла дама уже явно не юная, изысканно и сдержанно одетая, с мягкой улыбкой и проникновенным, каким-то знакомым взглядом, которой на ужине почему-то не было. Покопавшись в памяти, Эле́н припомнила в ней свою институтскую знакомую. Это была Паша Рукоданова, с некоторых пор приставившая к своей фамилии еще одну — Шапошникова. — Пашка! Вот уж не думали мы тогда, что в таких обстоятельствах свидимся, правда? Да и не узнать тебя теперь вовсе, как расцвела, — Эле́н заметно расслабилась, узнав старую знакомую. — Как поживает моя дорогая Алёнка? Рассказывай скорее, — она села поближе и с вниманием рассматривала черты Эле́н. Они проговорили о детстве, институте и замужестве весь оставшийся вечер. Как-то удавалось ей всё это время уводить Эле́н от печальных мыслей. Прощаясь, она тепло обняла ее и с удовольствием обнаружила, что аромат духов приятно кружит голову. С тех пор Эле́н стала частой гостьей на собраниях этого кружка, и скоро со всеми перезнакомилась куда ближе. Однако, желанного забытья и успокоения от встреч не приходило. Напротив, каждый день такой больно ранил ее, хотя что-то внутри и тянуло прийти снова. Желание забыть Машу перемешивалось с желанием жить с нею такую же жизнь, какую она наблюдала теперь вокруг. Зависть душила, занимала все мысли и совершенно не давала спать. Но даже когда уснуть удавалось, Эле́н теперь часто видела свою Машу в этих гостиных, и та озадаченно глядела на любовь жизни своей, пытаясь видно разгадать, что это за новые декорации их встреч во снах. А Эле́н не могла ничего объяснить, как не могла и справиться с противоречивыми чувствами, поэтому часто просыпалась от нервной боли, едва увидев Машу. В перерывах же между этой новой жизнью, Эле́н посещала старых знакомых и сестер с братом, которые принадлежали другому, респектабельному и — теперь она это видела ясно — откровенно скучному, ретроградному кружку. В этих гостиных все сидели чинно, благородно перемывая косточки тем, с кем Эле́н еще вчера весело пела, танцевала и играла в карты — благо, общества эти почти не пересекались и пока еще никто не знал, что она и там бывает, — сплетничали в искреннем убеждении, что только они представляют собой самую просвещенную и правильно живущую часть света, а все остальные либо развратники, либо неучи, либо всё в совокупности. Эле́н все чаще чувствовала себя не в своей тарелке со старыми, а не с новыми друзьями. Хотя именно в компании скучного кружка она более всего отвлекалась от печалей и тревог — потому что все мысли там занимало внутреннее осуждение тех, кто сидел вокруг. Иногда они до того злили ее и заставляли скучать, что она, ссылаясь на плохое самочувствие, отправлялась домой раньше — если то были родные, с которыми это позволительно. В общем, лечение семьей никак не помогало Эле́н обрести покой. Впрочем, как и лечение новыми лицами, вселяющими вместо умиротворения зависть. А Миша тем временем писал ей о том, как протекают его дни одиночества, о своей любви. Спрашивал, чем она занимается, неустанно интересуясь прогрессом выздоровления. Эле́н усердно обходила стороной рассказы про новых друзей, но не забыла упомянуть вовремя про свадьбу. Она говорила про то, что узнала от Натали про Родионовку, и просила рассказать больше. Сказала, что очень хотела бы там побывать. Писала и о том, что продолжает тосковать, а в последнем письме даже как-то отчаянно добавила, что совершенно не знает уже, что делать. И вот на это письмо получила такой ответ: «Жена моя любимая, к своему письму прикладываю еще одно, пришедшее недавно на твое имя. По ошибке я вскрыл его, задумавшись и не заметив подписи. Однако, прочесть не успел — обнаружил твое имя. Относительно переживаний твоих о Родионовке. Если хочешь, Лесь, поезжай. Сейчас там новый управляющий, Назаров. Хороший человек. Если пожелаешь, напишу ему, он приготовит дом. Детей туда привезу с Агашей, пусть поживут, пока морозов нет. А к твоим именинам вернетесь все вместе. Я по всем вам буду скучать, но если Родионовка твои душевные раны излечит, я готов принести себя в жертву.Не скучай, птичка моя!
Твой муж»
Эле́н взяла в руки то второе письмо, что вложил Миша, и сердце болезненно сжалось при виде подписи. Она раскрыла свернутый лист, пробежалась по немногочисленным строчкам. Потом прочла еще раз, внимательнее. И наконец, глядя на бумагу, но не читая, а лишь думая о написанном, медленно стала сминать письмо в руке, превращая в маленький комочек. Если муж в самом деле не прочел, тогда Эле́н еще сможет сохранить его благосклонное к ней отношение. Если же обманул — то теперь ей придется несладко. Ох, как несладко! Однако, спокойный и привычный тон вселял надежду, что он сказал правду. Но даже так Эле́н успокаивалась лишь наполовину. Потому что письмо Маши не давало покоя совсем.Е.Ф. Березина
_______________
[Из рукописи г-жи Б., 1884г.]