ВОСПОМИНАНИЯ ПОКЛОННИЦЫ
повесть.
_______________
XIII.
Проведя в постели весь понедельник и вторник, Эле́н наслаждалась предвкушением встречи, смаковала ласковые слова из писем Марии — хранила их теперь под подушкой, меж страниц французского романчика, томик которого забрала из библиотеки, выйдя перед рассветом на очередную, ставшую уже почти традицией, разведку обстановки в доме. В тот раз не осталась с мужем, лишь у двери подслушала, один ли он. После этого мышкой спустилась, взяла первую попавшуюся книгу и вернулась к себе, надеясь остаться незамеченной. Скучая в своем добровольном заточении, Эле́н пыталась даже почитать этот романчик, но он оказался до того скучным и предсказуемым, что ее почти сразу клонило в сон, а более всего сразу после пробуждения. Поэтому скоро он был брошен, и служил с тех пор лишь надежным тайником. За эти два дня Эле́н много всяких дум передумала. И об муже, и о бестужевке, и о самой себе даже. Конечно, ее несколько огорчали те неизвестные обстоятельства, которые мешали Марии. Но в размышлениях крепло убеждение, что грядущий разговор поможет им разрешить все трудности, и это помогало наслаждаться приятными мгновениями дней отдыха от обыденной жизни, которые Эле́н получила, почти даже никому не солгав: ей действительно было до того невыносимо снова отпускать Машу — после того, как обладание уже обрело столь осязаемую форму — что делалось дурно. И лишь в вопросе степени своего состояния Эле́н пользовалась возможностью, с одной стороны, получить полный покой от окружающих, а с другой, как было видно из сегодняшнего письма, недавно принесенного лично Михаилом Павловичем, кажется, наконец убедить Марию сжалиться и объясниться. Победу свою Эле́н поняла еще тогда, когда в руках ее оказалось долгожданное приглашение. Однако письмо, начатое, по всей видимости, сразу по приходу домой в воскресенье, утверждало со всей однозначностью и твердостью: Мария была возмущена. Но все-таки, видно, решила согласиться на условия Эле́н. В дверь постучались, когда она в очередной раз — был уже вторник — просматривала письма и ласково гладила строки пальчиками. На дворе стоял сухой и теплый вечер, закатное солнце пробивалось в окно ярко-желтыми лучами, доставая и до постели. — Кто там? — Муж, — громко объявил Миша, лишь немного приоткрыв дверь и не входя. Эле́н не стала складывать письма на место, лишь накрыла их, лежащие на коленях, одеялом. Поправила волосы да рюши на сорочке, потом позвала войти. — Ну, что здоровье твое? Все же нервное? — прошел вглубь комнаты и, остановившись у постели, осторожно присел на край, чтобы не задеть жену. Вид у него был тревожнее обычного. Внимательно рассматривал лицо Эле́н, как всегда отыскивая что-то в глазах ее. Как всегда не находил, отчего вздыхал, как-нибудь отвлекаясь. В этот раз вот накрыл своей рукой ладонь жены. Эле́н кивнула, подтверждая его предположение. Потом долго и испытующе осматривала мужа ответно, отыскивая в нем хоть что-то, чему она смогла бы поверить, чтобы рассказать правду о Маше — необходимость все держать в таком секрете, который нельзя поведать никому в целом свете, страшно уже ее изводила и обременяла. Настолько, что она была в полушаге от того, чтобы признаться Мише во всех своих грехах. — Мне уже лучше, намного лучше, — голос был действительно бодрее, чем в воскресенье, потому что больше она его не делала слабым. — Дети по тебе соскучились, — сказал так, словно сама она была тоже ребенок, а он пришел ее пожурить. Но была там и толика искренней тоски. Миша прекрасно знал, какие чувства их дети вызывали в Эле́н. Вернее сказать, каких чувств они не вызывали. Это поначалу было причиной их ссор, но потом стало такой данностью, которую принимают люди с неизлечимыми болезнями — иногда те воспаляются, но в целом жизнь продолжается, идет своим чередом. Поэтому скоро после рождения дочери, когда стало уж очевидно, что материнский инстинкт у Эле́н не проснется никогда, негласно освободил от всяких обременительных дел, связанных с детьми. Завел вместо этого серьезную связь с Агашей, позволял ее детям — которых за годы получилось уж четверо — присутствовать на занятиях с учителями и вообще водиться с барскими детьми почти что на равных, и таким образом всему дому дал понять, что вместо матери у них будет нянька. Эле́н, искренне не видевшая в собственных чадах какую-то особенную ценность, относилась к Мишиной манере воспитания равнодушно. Она занималась всеми хозяйственными вопросами, следила за тем, чтобы детям всего доставало, подыскивала хороших учителей и гувернанток, но совершенно не интересовалась тем, как и чем сын с дочерью живут. В ее памяти они были, в первую очередь, связаны с болью. Причем как телесной, так и духовной. Поэтому она была рада забывать об их существовании так надолго, как это было возможно. — Ну, пусть приходят, — недовольно и все же смиренно отозвалась, наконец, Эле́н. Миша улыбнулся удивленно, но практически подскочил, стремительно добрался до двери, которую открыл энергичным движением, и крикнул кому-то: — Найди Агашу, пусть приведет детей Елене Федоровне повидаться! В ожидании он вернулся к жене и, ведомый порывом эмоций, даже звонко поцеловал ее в обе щеки, наклонившись. Эле́н такого энтузиазма не разделяла, но вела себя сдержанно. Наконец, все трое приглашенных явились. Агаша осталась в дверях, то и дело бросая любопытные взгляды на барина, а дети в нерешительности застыли подле матери, не решаясь заговорить. — Ну, Павлуша, покажи, что принес Елене Федоровне, — Агафья ласковым голосом обратилась к старшему ребенку. Мальчик протянул Эле́н листок, сложенный пополам, на котором была изображена она сама и небольшие рисунки в рамке портрета. Она с трудом узнала себя, во многом благодаря подписи, которая сообщала, что сын желает ей скорейшего выздоровления и всяческого благополучия. Эле́н натянуто улыбнулась и перевела взгляд на стоящего поодаль Мишу. — Всё, дети, целуйте маму и пойдемте, — в деле чтения мыслей он был бесподобен, этого Эле́н отрицать не могла. Дочь, которая всегда отличалась большей эмоциональностью, бросилась обнять Эле́н и даже поцеловала ей руку. Но так же внезапно и стремительно она отпрянула и первая выбежала вон, сохраняя то диковатое молчание, какое ей было присуще, видимо, от природы. Эле́н подумала о том, что дочь напоминает ей пуганного олененка. Лишь из коридора, откуда-то с лестницы донеслось звонкое «Петька-а! Ванька-а!», призывавшее старших детей Агаши, почти что ее ровесников и, по существу, единственных друзей — с братом они дружны не были, а Агашины дочери еще слишком малы. Эле́н усмехнулась, чем привлекла всеобщее внимание. Решила спросить: — Не пора ли ей в институт? — Рано еще, Елена Федоровна, — с насмешкой ответил Миша, — Через три года пойдет. Она в ответ на это только охнула пораженно и прикрыла глаза рукой, намекая на свою усталость. Павлуша, опустив голову, поплелся к Агаше, так и не поцеловав мать, но из-за двери Эле́н услышала тихое: — Отчего матушка ничего не сказали? — а ответ няньки уже растворился в глубине коридора. Миша со вздохом снова присел на край постели и взял в руки портрет жены, нарисованный сыном. — А ведь похоже получилось. — В самом деле? О, Миша, если у меня и правда такие страшные глаза, то, прошу, пристрели меня во сне, я не желаю жить! — она звонко рассмеялась, откинувшись на подушки за спиной. — Я рад, что тебе лучше, — вкрадчиво произнес он вместо ответа. Она посмотрела на него так, как бывало в далеком семьдесят втором, беззаботно и любопытно. Легкая улыбка, послевкусием от хорошего смеха игравшая на губах, озаряла ее юное лицо. Миша любовался сверкающими в закатном солнце глазами, пушистыми волосами, обрамляющими щеки, тонкими морщинками в уголках губ. — Я хотела найти его там, в театре, — признанием Эле́н разбила безмолвие момента. И вызвала в лице Миши сначала короткие хмурые размышления, а потом долгий ровный взгляд. — Нашла? — Нет, — она вздохнула. — Оттого и сделалось дурно. — Что ж... — видно, Миша долго обдумывал, что на это ответить. — Я рад, что тебе лучше, — повторил он тверже, но не холоднее. С этими словами поднялся, но она поймала руку и задержала. — Это не всё. — Ну, я весь внимание, — проговорил он, пока Эле́н молчала, словно чего-то ждала. — Миш, — она снова прервалась, прикусив кусочек губы в раздумьях, — Я ценю твою обо мне заботу. Видно было, что услышанное произвело на него сильное впечатление: долго собирался и менялся в лице в поисках подходящего ответа. Но прежде, чем нашелся, Эле́н опять заговорила. — Я хочу, чтоб ты остался сегодня. — и почти сразу прибавила: — Только сначала хочу ужинать. Распорядишься? Он вскинул бровь в крайнем удивлении: — Лесь, ты... явно не в себе! — он рассмеялся, поглядев на жену и покачав головой, а потом с улыбкой от уха до уха вышел из комнаты. За то время, пока его не было, Эле́н спрятала письма из-под одеяла обратно в ящик секретера. Потом накинула халат и подошла к окну. Терпкое, сладковатое чувство разрешающихся конфликтов наполняло ее, заставляя улыбаться и мечтательно рассматривать улицу. Солнце почти утекло за горизонт, посылая последние лучи свои людям. Она провела ладонями по плечам, думая о том, что лучше надеть завтра — ультрамариновое или лазурное с узором? С одной стороны, лазурное чуть больше декольтировано и украшено очаровательно, с другой, ультрамариновое выгодно оттеняет цвет глаз, к тому же новее. Потом она думала о том, как они с Машей останутся вдвоем, чтобы поговорить? Поможет ли в этом Ника? Будет ли он там вообще? И будет ли кто-то еще, кроме Веры? Эле́н не сомневалась, ехать могла без официального приглашения — очевидно, Мария не стала б звать, если сомневалась. Однако, неизвестность тревожила ее. По плечам прокатилась волна мурашек от касания мужа. Миша подошел к ней со спины и, обняв, поцеловал куда-то в макушку. Она позволила ему продолжить, поэтому поцелуи несколько раз повторились, меняя место, но неизменно обжигали дыханием и оставляли за собой желание увернуться — из-за колючих усов. Несмотря на это, Эле́н развернулась к нему лицом и сложила руки на плечи, касаясь пальцами волос у затылка. Взгляд ее еще сохранял мечтательность, а на губах по-прежнему играла улыбка. Она приложилась лбом к губам мужа, прикрыв глаза. — Плохая из меня вышла жена, — констатировала она. Миша вместо ответа оставил на предоставленном лбу поцелуй. Обнял крепко, чуть даже приподняв от пола, потом взял ладонями за щеки, чуть отстранив, чтобы она посмотрела ему в глаза, серьезно сказал: — Да. И улыбнулся тепло, жмурясь от ослепившего солнца. — Ты безумец, если и правда все еще любишь меня. Он пожал плечами и в этот раз ничего не ответил. — Вера пригласила меня к завтраку, — немногим позже сказала Эле́н. — Когда? — отозвался он неспешно. — Завтра, — она погладила его щеку, ласково пощипав за усы, — Но позволишь мне одной отправиться? Там никого особенного не будет, все свои. Миша помолчал немного, но согласился, взяв с нее обещание, что вести она себя будет как примерная жена, даже без «особенных» гостей. Эле́н, конечно же, дала свое горячее согласие. А потом принесли ужин, и она с большим аппетитом принялась утолять пробудившийся голод. А проснувшись утром и застав себя лежащей на мужниной груди, обнимающей его широкую талию, она так ярко ощутила внутренний восторг и трепет, что, казалось, вот-вот запоет, как самая настоящая птичка. Крепкий сон, который ей удалось получить благодаря тому, что Михаил Павлович был все время рядом, теперь отражался в ней крайней живостью и активностью. Она потянулась, свободно зевнув, и сразу поднялась. Не одеваясь, спустилась вниз и распорядилась, чтобы подали ей легкий завтрак. Напилась кофе, наелась вчерашнего пирога с яблоками и ватрушек, после чего вернулась к себе и позвала Поленьку — Михаил Павлович к тому времени уже проснулся и ушел к себе. Выбрав ультрамариновое, Эле́н оделась и соорудила несложную, подобающую случаю прическу, прибавив к ней шляпку. Накинув плащ и поправив перчатки, она выпорхнула из дома, тепло распрощавшись с мужем, который только садился завтракать. Эле́н ехала и перебирала вопросы, которые хотела задать Маше, и фантазировала, как все сложится. При этом в груди у нее зрел ощутимо комок чувств, все еще терпкий и теплый, но теперь вот — тяжелый. Она эту тяжесть в мыслях своих обходила стороной, думая, что это, верно, всякому любящему сердцу свойственно. Вера встретила Эле́н почти что в дверях, расцеловав в обе щеки и крепко удерживая за ладошки. — Как хорошо на тебя посмотреть, Леночка! Ты словно десять лет жизни за эти два дня сбросила, — подумав о том, что слова эти могли обидеть ее, Вера в спешке добавила, — Не обижайся, душенька, ты и раньше была очаровательна! Но сейчас передо мной ровно та Леночка, только приехавшая из Москвы, это я тебе говорю искренно и со всей любовью. — Спасибо, Верочка, я понимаю, о чем ты говоришь, — она улыбнулась хитро: — Кто еще будет? Вера сначала глянула на подругу недоуменно, но потом разглядела смешок в глазах и ответила: — Только мы. Эле́н кивнула и, отдав накидку, пошла вслед за Верой в малую гостиную, где та обыкновенно принимала только близких друзей. У закрытой двери тихо окликнула подругу: — Вера? Она обернулась, остановившись, и вопросительно посмотрела. — Ника всё рассказал тебе, да? — М-м... Он сказал лишь, — она улыбнулась тепло, чуть наклонив голову вбок, — Что у него есть сестра. И что вы с ней были раньше знакомы. И что когда она узнала, с кем он познакомился у Вороновых, то затребовала устроить встречу. И попросил меня, если я твоя верная подруга, позволить эту встречу здесь. А я, ты знаешь, в чужие дела не вмешиваюсь. И вопросов не задаю, — тут она протянула руку вновь к Эле́н и погладила ее плечо ободрительно. — Детей Ника с нянькой и мисс Смитт увел на прогулку. А я... Мне нужно с дворецким обсудить... — она бросила на полуслове и покачала головой, — Иди. И Вера ушла куда-то вглубь дома, оставив Эле́н одну перед дверью. Она помедлила, но все же протянула руку и отворила — в комнате и правда было пусто. Ну, почти. Возле одного из окон, спиной к двери стояла Маша. В простом и закрытом, но опрятном и не лишенном своеобразной красоты темном платье, со снятыми короткими перчатками, которые она держала в руке. С волосами, которые пышной гривой кудрей обрамляли голову, доставая только до ушей и открывая тонкую смугловатую шею. С гордой выправкой, подчеркнутой лаконичным кроем наряда. Она вся была словно фарфоровая фигурка, бездвижная и совершенная, стояла и высматривала, казалось, что-то на улице, совершенно не заметив вошедшую. Но вот паркет под ногами Эле́н глухо скрипнул, и Маша обернулась. На лице ее отразился тот же восторг и трепет, какие Эле́н обнаруживала в себе, смотрясь утром в зеркало. Она улыбнулась свободно, задорно, и призывно протянула ручку в направлении Эле́н. Эле́н притворила за собой дверь, и обе они устремились навстречу, чтобы настигнуть друг друга аккурат у столика возле дивана в центре комнаты. Эле́н долгожданно провела раскрытыми ладонями по бокам бестужевки своей и ласково привлекла ближе. Маша же обняла пальчиками шею и, чуть наклонившись и почти не выжидая, в три касания добралась до цели: сначала прижалась лбом ко лбу, потом поймала кончиком носа носик Эле́н и наконец, улыбнувшись, смело захватила желанные уста своими, делясь теплом и лаской первого явственного поцелуя. Эле́н держала Машу крепко — и чтобы та устояла на ногах, и чтобы самой не упасть. Однако, это совсем не спасало от вскруженной головы, где всё вокруг упорно уплывало и утекало, отказываясь стоять на местах. Не выдержав, Маша направила Эле́н к столику и оперла о него. Маша ласкала губы Эле́н, которые та покорно и совершенно восхищенно приоткрывала, стоило их на мгновение отпустить, как бы вопрошая о новой ласке. Ладошки Маши перебрались на щеки Эле́н, она водила большими пальцами по нижней губе и улыбалась, глядя, как та тянется к ней, выпрашивая новых поцелуев. — Если бы сны... хоть на йоту могли сравниться, я бы никогда... не просыпалась, — торопливо смакуя, со сбитым дыханием прошептала Эле́н, прижимаясь губами к щеке Маши. — Эле́н, душа моя, позволь насладиться этой... встречей так,.. словно в ней вся... жизнь, — ответно прошептала Маша, также задевая ушко и прижимаясь к щеке ее. — А сколько у нас времени? — она несколько отстранилась, успокаиваясь. — Я думаю, час или около того, — тоже серьезно ответила Маша и пояснила, — Это зависит от того, как долго Ника сможет развлекать детей на прогулке. Эле́н взяла Машу за руку и утянула на диван. Они сели так, что коленями касались друг друга, и — прямо как во сне и в мечтах Эле́н — не отпускали друг друга. — Когда я его увидала на вечере... — заговорила мечтательно Эле́н, но Маша ее перебила. — Это Нику-то? Представляю себе! Я ведь его точная копия! — она рассмеялась задорно, откинув голову назад, а потом уронив ее на плечо Эле́н. — Ты такая хохотушка, оказывается, — заметила Эле́н, смущенно улыбнувшись. — Как это вообще получилось? — в свою очередь задумчиво начала Маша, но умолкла, заглядевшись на любовь своей жизни. — Не представляю, — отозвалась она, — Я предпочитаю считать, что это колдовство родионовской ведьмы. Была у нас одна, говорили про нее всякое... — И что же ты ей сделала? — Так в том и шутка: я ее никогда не видала даже! — А ведь у нас тоже была одна, про которую говорили, что может и приворожить, коли надобно будет... Смех оборвался как-то вдруг, они продолжали рассматривать друг друга, словно стараясь запомнить каждый самый маленький осколок момента. — Машенька... — спустя несколько минут молчаливого обоюдного созерцания, позвала Эле́н. — М-м? — отозвалась она так легко и беззаботно, будто и правда у них вся жизнь в руках. — Я мечтала наслушаться твоего голоса. Расскажи мне что-нибудь. Маша сжала губки задумчиво и отвела взгляд, подыскивая, видно, предмет разговора. Так прошла еще минута или две, а потом она резво мотнула головкой, возвращая взгляд на любовь жизни своей и заговорила бурно, возбужденно: — Придумала! Обещала, что раскрою однажды свою личность, так отчего бы не сделать этого теперь? — она улыбнулась на заинтересованный кивок Эле́н и начала: — Теперь уже известно, что я Мария Петровна Мансурова, из Казанской губернии дворянка. Брата у меня два. С Никой (кстати говоря, такое прозвание ему дала я еще в детстве) ты уже знакома. Есть и другой, Боря, он остался в Казани. Маменька наша погибла, когда я была совсем еще младенцем. И отец, оставшись вдовцом, потом не женился, — она ненадолго умолкла, — Он ее очень любил. Несколько затянувшееся молчание Эле́н решила не прерывать, но крепче сжала ее ладошки в своих руках, погладив их после этого и внимательно заглядывая в глаза. Маша улыбнулась грустно, но снова мотнула головой — словно сбрасывая мысли — и заговорила: — Я выучилась в гимназии, и там-то определилась вся моя личность. Наука совершенно завладела и разумом, и сердцем. Представь, уже тогда я даже подумать не могла о том, чтобы смириться с участью, которую мне папенька готовил, — Маша погрузилась в воспоминания и тем сделала продолжительную паузу. — И не могу сказать, — она прервалась и усмехнулась своим мыслям, — Чтобы в Казани были как-то особенным образом распространены разного толка общества, относительно других провинций, но как всякое закрытое учреждение... Эле́н вскинула брови, смутно догадываясь, о чем Маша толкует. Она это, видно, заметила, а потому поспешила пояснить: — Да, судьба преподнесла мне шанс вкусить и другой жизни. А о том, как можно участи избежать, — она облизнула обсохшие от долгой речи губы, — Это я по крупицам собирала, подслушивая истории в разных местах и кружках. Когда узнала про курсы — тут уж все было сразу решено. Эле́н коснулась предплечья Маши, предлагая прерваться, и поднялась. Подошла к столику, налила воды и, вручив бестужевке своей, вернулась на место. — Благодарю, — она жадно припала к краю стакана и почти залпом выпила, так что капелька даже скатилась к подбородку. А Эле́н, завороженная этой картиной, не удержалась и смело, ничего уж не стесняясь, слизнула эту самую каплю. Когда она собралась уже отстраниться, Маша удержала ее за шею и, лукаво поглядев на любовь жизни своей, одним ловким движением побудила ее закинуть голову назад, оголяя шею, а потом самым кончиком языка крайне медленно — и было это чрезвычайно будоражащее действие — провела от яремной впадины до подбородка. Закончив, отпустила Эле́н и отстранилась с триумфальной улыбкой. Эле́н закусила губу и поглядела на Машу с вызовом. Она же подняла бровь вопросительно и мягко освободила руки. Но Эле́н поймала одну и притянула, после чего стала, продолжая смотреть, очень медленно, нежно и методично целовать каждый пальчик сначала с тыльной стороны, потом перевернула и оставила поцелуи на подушечках. Однако, Маша не позволила ей закончить, и перед тем, как получила последний поцелуй на большой палец, она уперлась им в нижнюю губу Эле́н, убедив любовь жизни своей пальчик губами обнять. Ощутив тепло и влажность нежного языка, Маша сдалась и все же припала к этим желанным устам снова, касаясь, ухватывая своими, даже чуть прикусывая. Страсть сжигала их едва ли не дотла. Жар и сладость настоящих прикосновений невозможно было сравнить с тем, что они проживали во сне. — Я помню,... как ты делала это, когда... из гимназии... бежали, — прошептала Эле́н. — А я помню, что ты... делала под яблоней ночью, — ответила Маша и улыбнулась. — Это следует понимать как просьбу? — Ох, будьте так любезны, Елена Федоровна, — в шутливой вежливости попросила Маша, откидываясь на спинку дивана и утягивая ее за собой. Она же, поминая, чем развлекала юную Машеньку в том сне, стала ласково, сгорая от желания, гладить ее очаровательных очертаний бочок, ровную в корсете спинку и крепкое в упругости своей бедро поверх юбок, покрывая самозабвенными поцелуями шею и плечи. Маша не находила покоя под ее руками и губами, тихонько и мечтательно вздыхая. Руки же ласкали плечи и шею Эле́н, взаимно беспокоя. Обе они готовы были, кажется, сгореть совершенно. Но желание слушать голоса друг друга победило плотское притяжение. Эле́н оторвалась от бестужевки своей и заговорила еще шепотом, не решившись разрушить момента окончательно: — Так что было дальше, когда ты приехала? — О-о-о, не-ет, — она притянула Эле́н обратно, — Не отпущу теперь, — еще несколько поцелуев были беспрепятственно подарены друг другу. — Ну хорошо, — сдалась наконец Маша и прислонилась губами к Эле́н, решив рассказывать и нежиться одновременно. — Ника помог мне устроиться. И я смогла поступить. А там... — она вздохнула снова с мечтательной улыбкой, — Там я искала, с кем могла бы прожить хоть часть того, что ты дарила во снах и что, казалось, повторить решительно невозможно, — Эле́н отстранилась, хмуро посмотрела на Машу, но та погладила ее щеку и продолжила полушепотом рассказывать на ухо, — Ни одна из них, какая бы ни была, не производила на меня такого впечатления. А уж теперь... охх... теперь и подавно они не идут ни в какое сравнение. — Почему же это так волнительно, так... Я схожу с ума, не иначе, — шептала Эле́н, принимая от Машеньки ответную ласку, когда та принялась целовать плечи и шею. — Расскажи теперь и ты мне, — попросила Маша. — Всё? — Нет, хочу знать про сны. Про библиотеку и тот... — Да, да... — перебила Эле́н, вплетая пальцы в волосы Машеньки, — Какие приятные, чудеса, — почти в бреду добавила, навивая кудряшки на пальцы, — В том я пробовала вообразить тебя, и к концу это даже удалось, — Маша перебила ее крепким поцелуем, когда услышала это, — А в библиотеке... Это было после того, как муж сказал, что не оставит, несмотря на мою любовь к другому. — Он всё знает?! — Маша, вспыхнув, отстранилась и испытующе поглядела. — Не всё, — успокоила Эле́н. — Только про то, что у меня есть что-то с Арсеньевым. Что именно и кто он такой, Миша не знает. — Охх! Эле́н, это же опасно... — Он догадался сам, я ничего не могла поделать. Но сейчас он... кажется, простил. Маша села ровнее и недоуменно посмотрела: — Простил? — Ну, — Эле́н тоже выровнялась, поправила одежду и внутренне собралась, — Сначала он явно злился. Теперь обращается нежно и ласково. Как это иначе понимать? — Нет, все равно береги себя, душа моя, — взволнованно попросила Машенька. — Он ведь... Говорят, он... — Знаю всё, что про него говорят, — заверила Эле́н, — Но я с ним уже больше десяти лет. Кому как не жене управляться с мужем? Маша ничего на это не ответила, но лицо выражало несогласие. Эле́н не стала продолжать этот разговор, вспомнив, что времени прошло уже много. Она вновь взяла ее за руку, привлекая внимание. — Машенька. — Да? — Позволишь встречи? Из-за двери донесся приглушенный звук, заставивший обеих вздрогнуть. Потом следующий, и еще один уже ближе и громче. Они переглянулись и одновременно отсели друг от друга, принявшись приводить себя в порядок. Но услышали знакомый голос: — ...скажите, как ваши дела? — Ох, — вздыхали не менее знакомым голосом, — Вся в работе! Как дети? — Все благополучно, слава Богу. А наши подопечные? Маша рассмеялась и в меру громко сказала: — Ника, да заходи уже! Он вошел один, всеми силами избегая встречи взглядами, и смущенно прошел ближе. Маша же в это время поднялась и повисла у него на шее, целуя в щеки и приговаривая: — Какой же ты добрый, братец! Проси теперь о чем хочешь, миленький! — Что же...? — он, все еще не позволяя себе прямого взгляда, глянул на сестру искоса, задавая вопрос без слов. — Ох, я самая счастливая на свете, Ника, — мечтательно заявила Маша, присаживаясь к Эле́н. — Ника, — позвала Эле́н и он невольно поглядел на нее, отзываясь. — Прошу вас, оставьте. Вы сделали двух людей счастливыми, и ничего более. Вам нечего стыдиться. Мы просто поговорили. — Да-да, Ника, миленький, — она протянула к нему руку, — Прошу, присядь. Он сел в кресло напротив и спросил то, чего ни одна не ожидала: — Ну что же, договорились? Обе вздохнули глубоко, медленно. Да, чем они только не занимались... А вот договориться не смогли. Эле́н повернулась к Маше и, повторно набравшись смелости, повторила и вопрос свой. Машенька опустила взгляд, вздохнула и потом только посмотрела прямо на любовь жизни своей: — Эле́н, душа моя. То, чего ты хочешь... Это слишком для меня опасно. — Почему? Разве сегодня было хоть что-то плохое? — Да, — расстроенно констатировала Маша. — Любой выход и выезд несет риск. Эле́н сначала недоуменно и долго смотрела на Машу в поисках пояснений, потом всплеснула руками и закрыла лицо, воскликнув: — Не понимаю! Маша вздохнула, и тут они услышали ровный и спокойный голос Ники: — Елена Федоровна, послушайте меня. Маша не может рисковать появлениями в свете и даже слишком частыми, нарочитыми прогулками в людных местах, а тем более не может вести такой же образ жизни, как вы. Уверен, вы не станете спорить, что Маша крайне миловидная девушка. Это первая и главная причина. Если вы, Елена Федоровна, убедите ее появляться в свете открыто, то считайте дни, пока какой-нибудь охотник за красотой не умыкнет ее у вас. И тогда молитесь, чтобы он не увез ее куда-нибудь на Ялту или, того лучше, в Лондон, Париж или Америку, например. Представьте себе тогда вашу жизнь, — он сделал паузу. — И если вы думаете, что замужества можно избегать, то вынужден разочаровать. Пока наш папенька жив, Машу отдадут, даже не спросив, мил ей жених или не мил. И тогда уж только одно спасение — по пути Евреиновой. Понимаете? Эле́н, слушая этот приговор, всё острее ощущала как хрупкий мир, пребыванием в котором еще час назад она могла самозабвенно наслаждаться, разрушался с каждым произнесенным словом. Она глядела на Машу в надежде увидеть хотя бы намек на опровержение, какую-то надежду. Но Маша с горечью глядела на собственные руки, еще удерживающие ладонь Эле́н, и молчала. А вот Ника продолжал: — Маше остался всего один год курса. Елена Федоровна, вы понимаете, что сейчас то, чего вы просите, невозможно? — Вы имеете в виду, что теперь — после всего, что уже было, — мне следует смиренно ожидать, пока любезный père не отойдет в мир иной? — Нет, — Маша все же подняла на нее взгляд, но глаза были полны печали. — Через год можно уехать на время, в Европу или куда-то еще. Если у тебя есть на это деньги. И если сможешь оставить мужа... Эле́н вздохнула, сознавая, к чему все идет. Едкая горечь, омрачившая столь восхитительную встречу, так жгла горло, что к голосу примешалась даже злость: — Ну неужели совсем ничего нельзя сделать? Ты знаешь, муж меня не отпустит! — Она поднялась, резко освобождая руку. — Мне больно терять тебя теперь, когда поверила, что наконец обрела. Я так долго ждала... И вот! Ты предлагаешь ждать, быть может, годами? В каких летах теперь ваш отец?.. — Пятьдесят восьмой пошел, — обронила Маша, не распознав, что вопрос был риторическим. — Но ведь это неизвестно, невозможно предсказать. Как бы ни было! Она стояла возле Маши, пронзительно глядя на нее, ожидая. Маша смотрела ответно, но вся была ни жива, ни мертва — никакой надежды на лице найти было невозможно. — Дай мне хотя бы адрес, чтоб отвечать на письма. Но Маша непреклонно покачала головой, сохраняя молчание. — Нет, я так не смогу, — она отошла в сторону дверей, но остановилась и обернулась. — Ты тоже предлагаешь мне то, на что я не могу согласиться. Не оставляешь мне ничего. Даже переписку!.. Разве можно будет теперь, зная правду, довольствоваться одними пустыми грезами? Нет, Машенька, такое будущее сведет меня с ума. — Эле́н! Но услышала она этот призыв уже из коридора. Внутри все клокотало, бушевало и ураганом разрывало душу. Она вышла, даже не попрощавшись с Верой, и всю дорогу домой сдерживала горькие, до смерти обидные рыдания. Разве мог этот день, начавшийся столь прекрасно, закончиться убийственно больно и жестоко? По пути думала о том, что теперь делать. Как пережить? Мысли пролетали, она не успевала ловить их, и эта суета в голове окончательно вывела Эле́н из себя. Вернувшись домой, долго не могла найти себе места. Все ходила из комнаты в комнату, будто загнанный зверь. Михаила Павловича, к счастью, не было, как и детей. Она пообедала — на удивление, аппетит пробудился зверский — и потом какое-то время бездвижно стояла у окна внизу, в безумной прострации наблюдая проходящих мимо людей. Через полчаса или час наблюдения Эле́н заметила на той стороне улицы графа и графиню Салковых с каким-то юношей. Они шли, переговариваясь все втроем, смеялись и в целом выглядели довольно счастливыми. Графиня, что-нибудь говоря, касалась попеременно то руки мужа, то юноши, а то и двоих сразу. И вполне однозначно касалась, ласково и любовно. «Вот ведь.., есть же люди свободные!» Эле́н зло фыркнула и отвернулась. «Надо же им было именно сейчас перед глазами моими мелькать!» Она ушла наверх, измученная головной болью, а в покоях случайно задела бокал на столе, который упал и разбился, расплакалась от жалости к бокалу и к себе... «Ну почему?! Чем заслужила я такое обращение? Несносная своенравница!» Стала уже яростно швырять все попадающиеся под руку вещи в стены. Некоторые из них тоже разбивались, другие просто падали на пол. Это нисколько не успокаивало, поэтому вскоре она осела на пол и стала, сдерживая новую волну рыданий и ругательств, собирать осколки вокруг себя в кучку. Вот треснувшее зеркальце, выпавшие части которого рассыпались вокруг обрамления серебряного. Вот и кувшин расписной для умывания, и чернильница... Эле́н подняла с пола осколок фарфоровый, с тонким рисунком цветочным, с завитками золоченными, и недоуменно сперва рассмотрела его. Не сразу пришло к ней понимание, от чего он. Но скоро в памяти возникла ваза, подаренная сестрой, Натали. И вот уж тогда Эле́н сдержаться не смогла. Не заплакала и даже не зарыдала. Она натурально заскулила, словно раненый зверь. — Натали, милая... Как же так... О, Боже!... Уже ночью, в постели (куда ее уложил муж, напоив вином, чтобы прекратить истерику, и пригрозил, что ляжет рядом и будет силой удерживать, если она еще что-нибудь вытворит), она снова думала про разбитую вазу. Потом думала про Натали. А потом про Москву. И решение пришло.Е.Ф. Березина
_______________
[Из рукописи г-жи Б., 1884г.]