Сломанный механизм

Эстер толкается вперед настойчиво, почти требовательно. Гезрас знает, чего она хочет, но не собирается ей этого давать так просто. — Тише, — говорит он, проводя влажными, пахнущими ею пальцами по ее же винно-красным губам, — не все сразу. Комната с зашторенными темной тканью окнами освещена только парой масляных ламп и свечей. На полу беспорядок подушек, одеял, шелковый халат с рукавами, расшитыми ветвями цветущей вишни, в углу блестит металлом пустая клетка, в которой когда-то жила птица. От Эстер все еще немного пахнет смесью вулканического пепла и вишневой смолы. Чародеи. Все они пытаются скрыть свой настоящий запах. Он облизывает пальцы и проводит кончиками по длинной белой шее — та выгибается назад — отводит прядь темных волос, спускается вниз по ключице и ребрам, трогает мягкую, беззащитную кожу на боку. Упирается рукой в пушистый ковер рядом с ее бедром, переносит вес и текучим движением нависает над ней. Холодный медальон с кошачьей головой опускается на темно-коричневый сосок. — Хорошо. То, как он растягивает гласные и мурлыкает свое “р” всегда кажется людям жутким. Эстер делает вид, что не боится, но Гезрас слышит, как часто бьется чародейское — все равно человеческое — сердце. Когда Эстер увидела его впервые, то подумала, что он некрасив. Большие миндалевидные глаза с вертикальным зрачком, тонкое лицо со слишком выпирающими скулами, мелкий подбородок. Шрам, пересекающий верхнюю губу. Жесткие, как у охотничьего пса, короткие рыжие волосы. Потом он прошелся мимо окна. Или, может, переложил в руках плащ. Или взял с полированной барной стойки “Преисподней” стакан с портвейном. Это не было важной деталью — главное, что ее сердце пропустило удар, как если бы она была мышью, увидевшей кота. Непривычное, давно забытое чувство для Эстер, чародейки при каэдвенском дворе. Ей стало интересно. Наверняка она раньше спала с ведьмаками. Такие, как Эстер, любили ощутить силу, натиск, любили, чтобы их драли часами напролет и заставляли по-щенячьи пищать от вожделения. Вероятнее всего, в повадках этих ведьмаков было что-то звериное — может, даже хищное. Но Гезрас знал, что в них обычно нет ни грамма элегантности. Гезрас чувствует, как дрожь в мягком белом теле унимается. Она дышит уже не так часто. Пахнущий вовсе не вишневой смолой пот высыхает на разгоряченной коже. — Теперь скажи, чего ты хочешь? Ну? — Хочу кончить, — она шепчет, не глядя ему в глаза. Он усмехается. Под рассекающим губу шрамом обнажается клык. — Неправильный ответ. Длинные пальцы проводят еще раз по влажной промежности. Он снова перекидывает свое тело через нее, садится рядом, упираясь бедром ей в бок. — Ты хочешь, чтобы умер виконт Аэнсиль. То самое невозможное дело, которое привело ее в “Преисподнюю”. Смерть наследника была головной болью Эстер: она искала, кто может ей помочь с этой проблемой, и в качестве приятного бонуса нашла себе новое развлечение. Лучший в своем деле, говорили ей. Он делает невозможные вещи, каждый раз выходя сухим из воды. И просит соответствующую цену. Во всем, что касается невозможных вещей, чародейка считала себя опытнее любого ведьмака — но решила взглянуть. Увидев — поняла, что хочет это себе. Хочет попробовать новую игрушку среди давно приевшихся старых, хочет увидеть обожание в кошачьих глазах и слышать признание своей красоты и силы в этом жутковатом мурлыкающем голосе. А потом перевернуть все с ног на голову. Полностью передать контроль в эти руки, подчиняться, на какое-то время снять с себя всю ответственность. Но все равно в глубине души знать, что это игра, знать, что ее игрушка не причинит ей вреда. Она видит, как горят в полумраке, отражая свет, расширившиеся кошачьи зрачки, как перекатываются под бледной кожей плоские мышцы, видит, что худощавое тело — совершенный, отлаженный механизм, и знает, как должны крутиться в нем шестеренки, отвечающие за желание, за признание, за интерес. Виконт умрет, если ей не соврали рассказавшие о Гезрасе. А игру она закончит, когда посчитает нужным. _______ — Почему ты пришел? Гезрас сидит на огромном письменном столе, дожидаясь ее. Эстер — фигура с широкими бедрами, в темном платье, на фоне которого кожа кажется особенно белой, застыла в паре шагов от двери — поза нервная и нетерпеливая. От нее пахнет вишневой смолой и пеплом. Он терпеть не может вишневую смолу, лакомство нищих детей. К запаху пепла он привык. — Потому что ты прекрасна, — тонкие губы прикасаются к бархатной коже руки. Она улыбается уголком рта и слегка заметно фыркает. Слова, которых она от него ждала, интонация, которую она предсказала заранее. В совершенном механизме чужого тела не могло быть сбоев — а движение этих шестеренок она давно выучила наизусть. Эстер удерживает его руку с закатанным рукавом дорогой черной рубашки. На предплечье затянувшийся розовый след от мелких зубов. Свежий. Она ведет кончиком пальца по тонкой коже и вопросительно заглядывает в янтарные глаза с вертикальными зрачками. — Наверное, ты уже в курсе, что наследник дома Аэнсиль вчера был укушен любимым гончим псом на охоте, — говорит Гезрас. — Пока еще никто не умирал от укуса гончего пса. Особенно наследник дома Аэнсиль. Гезрас смотрит ей в глаза с обманчивой нежностью. — О, — мурлыкает он, — дело в том, что любимого гончего пса виконта Аэнсиль две ночи назад укусила бешеная лиса. Бешеные животные, как видишь, очень кусачи. _________ По лакированной поверхности стола рассыпана дорожка белого порошка. Гезрас привычным движением снюхивает его и смотрит на свое отражение, дожидаясь, пока подействует наркотик. Белые крупинки, мундштук для папиросы и пара не очень важных бумаг. Его глаза в отражении похожи на черные провалы. Острый подбородок с ямочкой неестественно бледен. С каждым ударом сердца наполненная фисштехом кровь разносится по венам — разрывающие плоть шестерни внутри перестают крутиться и боль рассеивается, уступая место привычной эйфории. Он отворачивается от стола, выпрямляясь, и приближается к сидящей на подоконнике Эстер. Зрачки ее неестественно расширены, на губах играет улыбка. — Я могла бы избавить тебя от боли, — она проводит раскрытой ладонью по пересекающему худую бледную грудь чудовищному шраму, — деньги — слишком малая награда. Ей совсем несложно починить то, что оказалось сломано до нее. Она какое-то время не замечала этой поломки - все остальные шестеренки, как ей казалось, крутятся по давно известной схеме. Небольшая треснувшая деталь, должно быть, мешает прекрасно отлаженному механизму, но не останавливает его работу. И если она поправит это недоразумение - механизм станет еще совершеннее. Еще преданнее. И снова сделает невозможное для нее, когда это потребуется. Гезрас ловит ее руку и прижимает к губам. — Милая Эстер, — говорит он, — я и есть эта боль. Боль пронизывает каждый его день. Сколько Гезрас себя помнит, внутри груди и живота крутятся зубчатые колеса - иногда больше, иногда меньше. Он ест настолько мало, что люди говорят, будто он не ест вовсе, а только пьет кровь - или еще что-то. Люди вообще падки на разного рода пошлую жуть. Особенно чародеи. Чародеи настолько любят пошлую жуть, что стремятся создать ее из тех, кто их окружает. В числе прочего, они создали боль. Теперь Гезрас и есть боль. Навсегда сломанный механизм. Никогда не функционировавший так, как задумано, он продолжал существовать и жить, приспособился к этой поломке, смирился с ней — но не забыл. Никогда не забудет, кто и ради чего заставил зубчатые колеса боли крутиться под длинным, пугающим шрамом. Эстер склоняет голову набок, касается кончиками пальцев чужого плеча, проводит вдоль остро выступающей ключицы и думает, что поломка, должно быть, и правда не мешает ему. Она не задумывается о форме отказа — всегда важно лишь содержание. Наверняка он просто не хочет доставлять неудобств приближенной ко двору чародейке — ситуация настолько обычная, что она просто уже перестала придавать этому значение. _________ Легкий кожаный ошейник застегивается на шее, шелковая подкладка скользит по тонким волоскам на белой коже. Гезрас чувствует, как она выдыхает в поцелуй и вздрагивает под его рукой от прикосновения тонких металлических вставок. Сначала двимерит просто холодит кожу, но когда он отрывается от винно-красных, вечно пачкающих все губ, в затуманенных наркотиком глазах чародейки мелькает ужас, смешанный с гневом. Взгляд стреляет вниз, на тонкий кожаный поводок обмотанный вокруг жилистой руки. — Ты прекрасна, милая, — шепчет Гезрас, нежно прикусывая мочку уха. Слова, которые стали так привычны. Интонация, которая осталась все такой же предсказуемой. Тонкий клинок, больше похожий на иглу, ныряет под шелк ошейника и входит под подбородок бесшумно. Она бьется, изгибая спину, чувствуя, как одна сильная рука крепко натягивает поводок, а другая придерживает бедра, впиваясь в белую плоть длинными пальцами. Кровь цвета перезревшей вишни плотными струйками стекает вниз. Чародейка изо всех сил дергает головой назад, пытаясь вырваться, безрезультатно упирается ладонями в чужую грудь — худощавое, будто целиком состоящее из узких костей и плоских мышц тело наваливается на нее, придавливая с неожиданной силой, не позволяя сдвинуться. Она может только придушенно хрипеть. Мысли несутся с нечеловеческой быстротой, отдаваясь толчками пульса в висках, каждый удар сердца — шаг в сторону смерти. Смерти, которую она сама пустила к себе. С которой решила поиграть. Яркая вспышка чистой, звериной злости — Эстер жмурится, мотает головой, пытаясь ослабить хватку двимеритового ошейника-удавки, но делает только хуже — кровь льется горячим потоком по коже, мазками вишневого остается на чужих острых плечах, пока еще неотличимая от следов ее помады. Эстер помнит, что ведьмака ей отрекомендовала чародейка. Казалось бы, в качестве жеста доброй воли — с этой эльфкой, Энид, почему-то отданной на обучение в Аретузу, конфликт за место при реданском дворе давно исчерпал себя. Чародейка злобно жмурится, делает рывок головой вперед, инстинктивно пытаясь вырваться — но ошейник только сильнее впивается в кожу. В глазах расплывается. Она думала, что боль, много лет преследовавшая Гезраса, не меняет ничего. Кроме того, что она может милостиво его от этого неудобства избавить, ещё сильнее возвысившись в кошачьих глазах. Эстер не учла масштаб поломки. И расплачивалась за это прямо сейчас - жизнью. То, что ей казалось незначительным изъяном, небольшой трещинкой в идеальном механизме чужого тела и разума, на самом деле давно разрушило его, заставило выстраиваться заново — вокруг этой боли. Собрать себя из нее, взяв за основу. Сломанный механизм не может быть предсказуем. Последней связной мыслью в сознании отпечатывается простой факт — ее обманули, как девчонку. Показали то, что она ожидала увидеть, и она так увлеклась этим новым, необычным, гремучей смесью звериной силы и нечеловеческой грации, что закрыла глаза на все. Мир перед ее глазами темнеет, сердце бьётся все реже и реже, глухо ударяясь о ноющие ребра. Гезрас чувствует, что ее пульс утихает, подлаживается под ритм его сердца. Затем становится еще медленнее, еще незаметнее. Он бережно опускает ее на простыни и расстегивает пропитанный кровью ошейник. — Так ты еще прекраснее, — сухо шелестит голос. Запах ее духов — раздражающий, сильный, запахи косметики и разгоряченного тела сплетаются с тяжелым, металлическим запахом крови. Неловкий мазок вишневой помады на белой ткани теряется в темной тягучей жидкости. Глубокие глаза цвета вишневой смолы удивленно смотрят в белый потолок.