Пустоцвет

Один пустой коридор сменяется лестничными пролетами, а затем и другим коридором. Только-только отдраенный уборщицами ламинат буквально сиял под лучами падающего из окна света. Горделиво выпячивал вздутые участки, и при помощи светового ракурса они едва ли не становились в два раза больше. Вынужденная слоняться по гимназии с выданным листочком бумаги, где вычурно-неровным красовался номер кабинета, с каждой новой минутой я теряла надежду найти его все стремительнее. В целом, не потрудиться отыскать в начале года кабинет, который собираюсь обделять своим присутствием, было решением столь же опрометчивым, сколь и млеть надежды остаться для учителя литературы невидимкой. Хотя шансы были, и не малые. Но, к сожалению, так долго укрывавший меня своим сальным крылом директор все же погнал меня к этим тварям гуманитариям, не додержав каких-то там два месяца. Мой похуистический барьер так и стоял бы себе дальше нерушимой крепостью, если бы не плохо завуалированная угроза отчисления, прозвучавшая с того самого момента, как я переступила порог злосчастного коренковского гнезда. И сейчас мне предстояла худшая каторга из всех, где мне придется уж наверняка закрывать все свои прогулы литературы — а, если быть точнее, ее тотальное непосещение.     Расположению и нумерации кабинетов оставалось только сочувствовать. Как и мне, пытающейся в ней разобраться. Ряды последовательных цифр обрывались в середине коридора так же резко и несвоевременно, как и начинались новые, ничуть не связанные с предыдущими. Самое ужасное, что кроме моей, ни единая душа даже не намекала на свое появление в отвратительной атмосфере почти забытого этажа, а потому даже спросить мне было не у кого. В конце концов, каблуки моих туфель отмерили коридор пятого этажа уже шестой раз, когда долгожданный «литературный салон» ненароком наконец попался на глаза. Злая ирония судьбы расположила его аккурат напротив норы школьного психолога и завуча. И это уже даже не смешно. Рядом с дверью только ошивается одна-единственная Яна, уныло водя пальцем по экрану телефона. Вздыхаю рвано и слишком злобно. Чем привлекаю взгляд подруги. Она тут же не скупится на широкую улыбку.     —Какие люди в обители «бездарных неучей»! —восторженно восклицала Шкурник, стоило мне только оказаться замеченной в пределах пренеприятного пятого этажа, куда моя нога не ступала ровным счетом никогда в этой жизни. Она аж отвлеклась от созерцания чего-то крайне интересного в телефоне, отправив его в карман юбки, и принялась виться вокруг моего понурого естества. —Узнаю эту мину, —девушка опирается о стену, глядя на меня с привычным проницательным прищуром, —всё-таки попёр тебя сюда Коренков, да? Мне подставлять жилетку под слезливые жалобы? —в качестве конкретизации своих слов даже ехидно подцепила пуговицы форменного жилета, прекрасно обрамлявшего все её нескромные достоинства.     —Пидарас морщинистый, —я нервно выдавливала себе на руку антисептик уже больше по давнему обычаю, нежели по нужде, растирая по вспотевшим ладоням, —что б его шкафом придавило в этой пещере.     —Что сказал-то? —мои душевные терзания девушку интересовали явно меньше, чем вся суть похода в директорское ложе.     —У него из-за меня якобы маячат проблемы, так что послал нахуй к этому несчастному… —щёлкаю пальцами в сторону кабинета, пытаясь припомнить фамилию неизвестного мне литератора, однако понимаю лишь то, что даже такую ничтожно малую крупицу информации в мой мозг не вложили.     Подруга решает мои страдания оборвать, мило подсказывает:     —Кравцову.     Я аж замираю, неверующе глядя Яне в глаза. Она, понимая причину моей заминки, лишь шире растягивает губы.     —Серьезно?..     —Ну, вы друг друга стоите.     Блять. Жизнь — отвратительная юмористка.     Обреченно оглядела сияющий этаж, невольно поведя бровью вверх. Пятый всегда наполовину пустовал, и, если не ошибаюсь, из функционирующих кабинетов здесь на последнем издыхании держались от силы три. За год учебы в здешних стенах я этот этаж обходила за километр, во-первых, за ненадобностью, а во-вторых, за нежеланием оказаться в окончательном бан-листе у неизведанного литератора и еще некоторых преподавателей, среди которых прилежностью я не славилась.     —А где остальная челядь класса? Или здесь особо опасная зона даже для любителей филологии?     —Так большая перемена, —Шкурник пожимает плечами, поглядывая на серебрящийся циферблат наручных часов. —Тут уж главное не опаздывать. Иначе литератор сожжет тебя на священном огне инквизиции и еще три дня будет выставлять твой надруганный пепел перед всей школой, как трофей, —на мой тяжелый вздох она входит в кураж: —Ой, это еще меньшее из зол. Кравцов вообще довольно противный. Ты бы слышала его золотую коллекцию правил, так вообще предпочла не подниматься.     Я устало сползаю вниз по стене, оказываясь на корточках, и зарываюсь руками в волосы. Девушка тем временем критически оглядывает мой внешний вид, задумчиво поджимая губы.     —И он к тебе точно придерется насчет формы.     —Да он просто меня убьет.     —Еще бы. Не сомневайся, его методы куда более изощрённые, чем могут показаться сначала, —за что я всегда любила Яну, так это за прекрасную поддержку и умение утешить. —Не волнуйся, сегодня много народу. Его придирки распространяются на всех без исключения, а нас обязали анализировать Булгакова. Поверь, этого наркомана в каникулы никто и не потужился открыть.     Тут вопрос уже в том, насколько сильно он способен возненавидеть прогульщиц, выглядящих в стенах школы, как последние шлюхи, так еще и не открывавшие учебник по его священному предмету с восьмого класса.     Смотрю на брезгливо скривившееся лицо одноклассницы, и еле нахожу в себе силы на ухмылку.     —Что ты так нелестно отзываешься? Неужели у него нет даже шикарных усов, чтобы скрасить хотя бы твою жизнь?     —Да где там, —отмахивается, хмурясь ещё сильнее. —Он даже не за семьдесят, а это уже не мой профиль.     —А тебе одних дедов и подавай.     —Конечно, —смотрит так, будто это прописная истина, и категорично складывает руки на груди, напуская на себя показательную серьезность. —Деды — это же вершина всемирного искусства! —я, смеясь, обрываю жестом её зачинающийся рассказ об эталоне мужика её мечты. Та послушно замолкает, смотря на меня сверху, но не спеша присоединиться к отмораживанию задницы на ламинате. За окном, явственно освещающим наше одинокое присутствие, звонко трещат птицы, призывая к всеобщему весеннему спариванию. Солнце опаляет колени даже через стекло, проникая под кожу и напрасно согревая.     —Может, предложить тебе моего маразматика? —скучающе произношу, созерцая слишком яркие для моего серого восприятия картинки на улице.     —Да твой дед вообще отличный вариант. Только ему больше из нас двоих приглянулся Паша. А мне член, увы, на клей не приделаешь, так что он вне конкуренции.     Я пожимаю плечами, пряча улыбку в сгибы локтей.     —Так что насчет всем вместе? Это же тройничок, инцест, педофилия и гомосексуализм в одном флаконе. Ты не имеешь права отказаться от такого захватывающего действа.     Яна, пораженная моими речами, всеми силами сдерживала ироничную улыбку, стремящуюся растянуться до самых ушей, и лишь деревенело покачала головой:     —Аля, какая тебе физика… Ты прирожденный сценарист порнухи высшего класса!     —Что, всё-таки хочешь наняться? —играю бровями, вызывая хохот подруги.     —Нет, «мертвая душа», а вот брата моего спроси. Я уверена, он согласится даже без гонорара под твое сутенёрское крыло нырнуть.     На мгновение замираю, переводя пристальный взгляд в глаза напротив, даже утруждаюсь подняться, и своим видом, похоже, неслабо пугаю мигом обеспокоенно замолкшую Шкурник. Нервно поправляю руками подол юбки, стряхивая белые следы от бетонной стены, напряженно прищуриваюсь:     —Это ещё что за прозвище?     —Ну так, —она абстрактно взмахивает рукой, почти задевая деревянную дверь кабинета бледной костью фаланги, —это Кравцов постарался. У него же пунктик на посещаемость, конечно он сразу… —запинается, испуганно озираясь на меня, и открывает рот, тщетно пытаясь произнести что-то членораздельное в первые секунды. —Подожди, то есть ты правда не…     —Он что, меня знает?! —шиплю, расширив глаза до предела, и наклоняюсь ближе к лицу Яны. До последнего в душе теплится надежда, что она вот-вот скажет, мол, пошутила, но та, замерши, молчит. Напряженно водит взглядом от меня к двери, кривя губы. Не выдерживаю: —Яна!     —Конечно знает! Он эти списки штудировал к начале года так, что хоть при смерти тебе всех перечислит, как алфавит. Думаешь, он не запомнит человека, который числится в классе, а ему за семь месяцев даже на глаза не попался?     Потрескавшийся потолок встречает мой измученно-отчаянный вздох.     —Сука-а.     Мне хватило ровно секунды, чтобы осознать всю ту тупую опрометчивость собственных слов. Дверь в пятьсот сорок второй успела распахнуться и за нашими спинами в залитом красным солнцем классе, словно ангел с небес, материализовался тот самый Кравцов.     —Ну что же Вы так сразу, —и мы обоюдно вздрагиваем, поворачивая головы на источник звука. Настроение, державшееся на последней сопле какой-никакой надежды, окончательно летит вниз, равняясь с полом, а затем проделывает в нем дыру, и падает в самую Геенну, стоит мне только глянуть в холодно-серые глаза. Отвратительное бесцветие, возведенное в абсолют, как советская кинопленка.     Шкурник оживает куда быстрее мрачно насупившейся меня, и выпрямляется, скромно кивая с тихим «добрый день» очень быстро, будто на опережение. Тот отвечает ей тем же, отходя в сторону и пропуская в свою уж слишком освещенную нору, и девушка юркает со всей грацией, лишь напоследок оглянувшись и кивнув мне. Непонимающе гляжу на нее, снова перевожу взгляд на мужчину, отчего приходится порядком задрать голову. Он продолжает смотреть пристально, со всей ответственностью подходя к обзору моего никуда не годящегося вида. Да-да, о школьной форме и в ухе не витало информации. Как и об уставе. Не сразу соображаю, что следовало бы повторить за подругой, но осознание, как всегда, приходит на мгновение позже проблемы:     —Здравствуйте, —осуждающе холодит воздух, и я, замявшись, нахожу силы лишь на кивок. Судя по взгляду напротив, впечатление я уже произвожу решительно уебское. Похоже, отношения с этим преподавателем напрямую обещают оказаться худшими, что могла мне предложить Госпожа Фортуна. Не замечаю, как сзади мигом появляется целая толпа одноклассников, что не на шутку пугают меня своим дружным приветствием литератору, сочась в кабинет с особо кислыми выражениями. Кравцов, ответив всем входящим и удивленно поглядывающим в сторону моей персоны, снова говорит: —Вы, я так понимаю, ко мне?     —Да.     Повинуясь жесту руки, переступаю порог помещения. В воздухе клубится пыль, светясь янтарным под лучами палящего солнца, не прикрываемого ни единой полоской светлых жалюзи. Стесанные и зарисованные чем только можно старые парты разбросаны по классу, будто пшено по земле, разрушая границы приемлемых рядов и проходов между ними, образуя абсолютный хаос. Гадко-розовые обшарпанные стены будто сжимают пространство между собой, делая помещение ещё более унылым, а атмосферу — удручающей. Мою маниакальность даже передергивает от неопрятности класса.     Кравцов, окинув взглядом вошедших и поглядев на настенные часы, видно, остается удовлетворенным, и следует за мной ровно до своего стола. Занимаю единственное свободное место в отдалении от доски, где моя спина почти упирается в сзади стоящие советские шкафы, образующие в конце класса полую петлю. С их полок на меня ощутимо глядят корешки с именами классиков, а спереди — льдистые глазницы сортирующего бумаги литератора. Поворачиваюсь к Яне, которая одними только губами шепчет:     —Тебе конец.     Презрительно ухмыляюсь и киваю. Еще какой. Надеюсь, это хотя бы впишут в страницы истории школы. И смешно, и грустно: «лже-отличница стала главной изуродованной жертвой лучшего педагога городской гимназии». Увы, лучший он далеко не по моим суждениям.     Звенит трель звонка, и до того рассеянный беспорядочный рой учеников, жужжащих из всех углов, точно рота солдат в одно мгновение оказываются у своих стульев, по струнке выпрямившись возле них. Недоверчиво их оглядываю, без особых приличий встав и опершись бедром о столешницу, гляжу на учителя. Боковым зрением улавливаю отчаянное покачивание головой и ауру откровенного разочарования, явно вызываемых мной в подруге. Мужчина призывает всех сесть одним взмахом рук, как дирижёр, и ребята в звенящей тишине опускаются с видом, будто садятся на горсть булавок, а не на деревянные стулья. В руках литератора появляется журнал и он, вооружившись ручкой, внимательно водит взором по листам, производя перекличку. Все замерши сидят, поочередно откликаясь, и выглядят пугающе напряженными.     —Онисимова, —список подходит к своему не слишком благому завершению, в то время как он медленно, но верно приближается к моему месту.     —Здесь!     —Сидорова.     —Здесь!     —Соколов.     —Отсутствует. До конца недели на больничном… —сжато отчитывается девушка, если не подводит память, Ирина, и тот, кивнув, что-то зачеркивает в квадрате напротив фамилии названного.     —Фирсунков.     —Я!     —Чадов, —слышится последний отклик, и Кравцов, резко остановившись прямо сбоку, осматривает прибывших выискивающе, и под конец все же спотыкается взглядом об мою нерадивую персону. Выдерживаю плавно скользящие ледники на себе, сжимая челюсти до ощутимого скрипа. —Итак, как мне величать Вас?     Щурюсь, тяжело вдыхая спертый воздух. Успеваю только мельком кинуть беглый взгляд на дверь кабинета, где красуется печатная таблица с занятостью кабинета, а сверху ответственный за помещение «Кравцов В.Н.»     —Александра.     Мое имя заставляет В.Н. нахмуриться и задумчиво хмыкнуть. А я даже не спросила у директора его имя.     —Что-то не припомню Вас на своих уроках, —страница журнала под его манипуляцией с шелестом перелистывается, и Кравцов на миг замолкает, с усмешкой поднимая на меня серые глаза. —Неужто Вы…     —Цветаева Александра Дмитриевна.     Господи, по-моему, у него сейчас случится истерика.     Бледное лицо литератора оживает в улыбке. Ехидно глядя мне прямо в душу.     —А я уж думал, мне суждено до конца года гадать, что за Цветаева А.Д. у меня в списке потерялась, —на этот раз журнал его подвергается более основательному изучению, куда он вгляделся едва ли не с восторгом. Черт, а я надеялась, меня туда так и не внесли. —Интересно Ваша ситуация сложилась, Александра, —от того, как он произносит мое имя, по спине пробегает неприятный озноб, —как же так вышло? Не почтили нас своим присутствием ни разу, а в каждом триместре у Вас твердая пятерка. Восхитительные способности телекинеза?     Взор мужчины вновь встречается с моим, и мне остается лишь с подобием презрительной улыбки уклончиво пожать плечами. Класс следит за разворачивающимися страстями с интересом и частично — крайней озадаченностью.     Он легко ухмыляется одними уголками губ, и одноклассники, пораженно замершие — в их числе и моя подруга — глядят вслед удаляющемуся к доске мужчине. Еле слышимый шепоток обрывается, стоит В.Н. обернуться и строго покрыть всех ледяной коркой укора. Он начинает тему, записывая что-то на доске, и ребята, перевозбужденные чем-то мне непонятным, разглядывают мое существо в перерывах, когда учитель отворачивается к доске в очередной раз что-то начеркать, и мне с каждой минутой становится тошно до невыносимости. Гадко. Хочется окунуться в чертоги такого соблазнительно близкого окна, лишь бы не слышать весь этот гуманитарный бред, с которым он ходит по рядам, изредка цепляясь взглядом за свою несчастную новую жертву и недобро улыбаясь.     Тему урока я намеренно отгоняю от ушей гулять дальше по пугающе тесному за счёт своей окраски кабинету, больше внимания уделяя рассматриванию Кравцова вдоль и поперек. Сложно не признать с точки зрения обычного человека, что преподаватель, как мужчина, довольно симпатичный. Типичный представитель истинно «аристократичной» внешности. Пускаться в красочные описания будет излишним, а вот мысленно заметить, что пора бы запретить брать таких аполлонов школьными учителями, очень даже нелишне. Как раз с этими словами комканная бумажка летит в перепугавшуюся Яну, что, прочитав, убеждается, что В.Н. не смотрит, хоть и улыбается слабо, но настойчиво крутит пальцем у виска.                   Да ты просто самоубийца. Однако в его кабинете даже весеннее солнце превращалось в леденяще холодную звезду, опоясывающую его фигуру с ног до головы холодными отблесками. Стиль Кравцова вызывал во мне отвращенное восхищение. Слишком вылизанный и идеальный. Пуговица к пуговице на пиджаке. Идеально ровный узел галстука. Идеально сияют ботинки, отзываясь солнцем в этом странном кабинете. Идеально выровненные запонки. Все до мерзкого идеально. На фоне Его Величества Строгой Принципиальности все в этом помещении выглядели ущербно, слишком низко и неестественно отторгающими. И я невольно чувствовала себя такой же. Словно брильянт уронили в грязную лужу.     По окончании сорока пяти минут кровавой жатвы моих ушей, когда ровно по звонку преподаватель бросает финальное «свободны», я чувствую себя хуже некуда. Хочется блевать, помыть руки и никогда больше не подходить даже близко к этому душному розовому классу. Однако, стоит только мне оказаться в радиусе восьми шагов от его стола, воздух, поглощаемый силящейся выползти, наконец, на белый свет толпой в проходе, разрезает едкое:     —Цветаева, задержитесь.     Тон к моим торгам явно не располагает, и, успев только хмуро глянуть на Шкурник, показавшую, что подождет в коридоре, подхожу к его рабочему месту. Кожу пробирает контрастным холодом, только я привлекаю бдительный взор.     Дверь за последним учеником аккуратно и уж очень показательно тихо закрывается, лишь тогда тишина расчленяется, словно отточенным лезвием.     —Александра… —он задумчиво смакует имя, открывая ежедневник в кожаном переплете. Ухмыляется. —Цветаева Александра, —хмурюсь на свою фамилию, нехотя глядя исподлобья. Преподаватель, можно уверенно сказать, дяденька видный не только внешностью, но и всей показной надменностью и буквально лавиной галантного унижения своими мозговыми способностями. И лишь это в нем может хоть немного расположить меня к этой личности, но, увы, уровень негативных субъективных качеств уж явно пересиливает, полностью обложив этот матерый плюс, словно египтяне иудеев в тысячных до нашей эры.     Серый взор хитро поднимается на меня, а усмешка как-то неестественно освещает лицо литератора. Парализованно. Будто мимика попросту отвыкла от проявления таких эмоций.     —Я так полагаю, Вы ко мне на отработку, верно?     —Верно, —все выше поднимаю линию подбородка, пытаясь не падать лицом, которое и так уже валяется под его идеально чистыми ботинками. Какая проницательность.     —Хорошо, —сухо кивнул головой, однако, похоже, назначать даты и задания не спешил. Довольно молчал, наблюдая, как все нервознее стучит мой каблук об паркет. Медленно обогнул свой стол, пройдя мимо, заставляя обернуться и пронаблюдать, как В.Н. подходит к советским шкафам, вглядываясь в полки. —Скажите, Александра, где вы были с сентября по начало апреля?     Я напряженно сомкнула губы, буравя его широкую спину глазами. Послышались крики детей и пение птиц, сочащиеся сквозь плотно закрытые окна звуки особенно подчеркивали устоявшуюся тишину, которая мужчину не слишком устроила — он обернулся, блеснув раздражением во взгляде:     —Я жду ответ.     Казалось, мой глоток был слышен всей школе. И все же я сощурила глаза, хмуря брови. Гордо держала осанку.     —Прогуливала.     —Можно поинтересоваться, по каким причинам? —несмотря на постановку вопроса, слова звучали достаточно однозначно — здесь совсем не мое разрешение спрашивалось. Фразы отчего-то комом стыли в горле, стоило только перевести взгляд на его недвижимую фигуру, образовавшуюся в конце класса каменным изваянием. Слова с болью выхаркивались, оставаясь кровавыми пятнами на обшарпанном паркете.     —Не разделяю любви к гуманитарным предметам.                     И к людям, их преподающим. Блядский противный голос в голове заставлял лишь больше сводить брови к переносице и сжимать побелевшие кулаки.   Мое заявление заставляет литератора заинтересованно оглянуться снова, оторвавшись от увлекательного рассматривания трубочек ватманов и книг. Где-то в груди все внутренности кислотой выжигались, оставляя сквозные дыры, гнетуще отзывавшиеся болью в атмосфере удрученного подчинения — под его взглядом отчего-то становилось трудно дышать. Трудно двигаться и вообще находиться здесь. Хотелось сорваться с места, выбежать наружу, чтобы вдохнуть чистый кислород, почувствовать, как плавно он сочится во легким, оживляя. Но ноги, будто свинцовые, приросли к паркету. И я всё ещё с трудом вдыхала затхлый душный воздух. Будто разлагалась.     —Полагаю, на то есть определенные основания, —слова из его рта тягуче сочились. Меня тошнило и едва не подкашивало ноги.     Глупо было надеяться на адекватное отношение Кравцова, на что-то гуманное и избыточно лояльное. С каждой секундой я словно подогревала всю ту немую ненависть к Цветаевой А.Д., устоявшуюся еще с самого начало года. С первой «энки» на занятии. Она разгоралась в его пугающе пустых глазах синим пламенем. Пламенем моей предстоящей экзекуции.     —Я не собираюсь оправдываться перед Вами, —сложенные руки на груди. Только они давали хоть какую-то надежду на защиту. Хотя бы мнимую.     Ух, уже вижу, как он хочет четвертовать меня прямо здесь и сейчас.     Серые глаза презрительно скользнули вниз, сканируя от головы до самых пят, а затем вернулись наверх. После чего стали читаемо сердитыми. Я, бесспорно, сильно его бесила. На фоне сдержанного равнодушия, проявляемого им в течении всего урока, уже это выглядело огромным достижением. И несмотря на то, что безымянный литератор, конечно же, внушал страх и желание провалиться сквозь землю, мне вдруг пришло осознание — бесить его было до одури приятно. Приятно было наблюдать, как сжимаются его челюсти, как до забавного убийственно сверкают глаза из конца кабинета, как напряженно щелкают пальцы, желающие поскорее оказаться на моей глотке.     И мою душу от гуманитарного конвоя пробивало предсмертной конвульсией, навязчивым желанием. Кто, как говорится, если не я — «мертвая душа», не существовавшая до этого дня для него вовсе. И, наверное, не существующая даже сейчас.     —Называйте дату отработки.     Вздернула подбородок, еле оставаясь в силах изображать серьезность. Хотелось рассмеяться ему прямо в лицо. Растянуть неприемлемо яркие от помады губы, хотя такого рода косметика запрещалась в школе. Растянуть настолько широко, чтобы он не смог на них не посмотреть. Не мог не поморщиться брезгливо.     И до последнего мне не верилось, что после нарушения такой привычной мужчине дисциплины эта отработка вообще станет материализованной.     Однако литератор странно усмехнулся.     —Каждый день.     С читаемым садистским удовольствием пронаблюдал возмущенное недоумение на моем лице.     —В каком смысле?     —В прямейшем, —спокойно кивнул Кравцов, удостоив старые полы своими шагами к моей застывшей сущности. Настольный календарик, оказавшись в его руках, со стрекочущим сопровождением промялся, осветившись «апрельской» стороной ко мне. —Каждый будний день, —вероломно скользнул палец по числам, заставляя меня хмуро и беспомощно поднять глаза. Очередная насмешка: —Вы думали, девяносто четыре пропуска можно закрыть одной датой?     Неловко сминаю рукав рубашки. Он, сука, и вправду даже подсчитал все мои проебы. Что-то тихо мычу в ответ, окончательно потерявшись.     Тот, удовлетворившись сполна моим унижением, ловко подхватывает ежедневник, делая размашистую заметку карандашом.     —Приходите завтра на девятом уроке, —я было открываю рот в протесте, но он тут же затыкает: —Я смотрел расписание вашего класса, этот час у Вас свободен. На девятом уроке, —вкрадчиво повторяет он, и челюсти сводит от того, насколько сильно вжимаются ряды зубов друг в друга. Он считает меня явно безмозглой. Следующая фраза и вовсе выводит из себя: —Вам всё ясно, Александра?     Слова выталкиваются из бронх рокочущем кашлем.     —Ясно.     —Можете быть свободны, —мужская рука взмывает в воздух, плавно указывая на дверь, и я с непередаваемой раздражённой радостью повинуюсь ему, не удостоив литератора людским прощанием. —И застегните рубашку, —тварь. Лишь до отвратительного громко хлопаю дребезжащей дверью, в завершение стукнув по ней каблуком, что особенно часто подвергался укоризненным взглядам всех преподавателей. Весь мой образ, как протест отвратительному образовательному учреждению Коренкова. Фамильярная выраженность и прямое заявление. Всеобъемлющее презрение. И теперь мне отчаянно хотелось показаться перед противным В.Н. в нём во всей красе. Он ничего не сказал. Абсолютно ничего. Но я уже загоралась от перманентной ненависти, желания врезать Кравцову со всей силы, стесав эту вылизанность с лица.     И только сейчас, при выходе, полая дыра в грудине наполнилась долгожданным свежим воздухом, фланировавшим сквозняками по коридорам. За дверью Яна встретила меня в компании ещё нескольких ребят, имена которых я едва ли утруждалась запомнить. Она, всем своим видом высказывая крайнее недовольство их присутствием, открыто мрачно глядела на одноклассников, и мне даже стало страшновато за их дальнейшую судьбу. Она тут же оживилась, стоило мне появиться из-за двери, подпрыгнула ко мне, в ожидании глядя. Я вопросительно приподняла бровь, но та лишь покачала головой, нахмурившись. —Саша, кажется, да? —первым голос подал парень на голову выше меня, сверкнув карими глазами и шагнув ближе. Три пары глаз изучающе бегали по мне, и настроение в миг стало в разы хуже.     —Как неожиданно с вашей стороны запомнить спустя семь месяцев.     Мой презрительный тон никто из одноклассничков по факту не интерпретировал правильно.     —А мы уж думали, ты никогда не явишься. Кравцов целый год на каждом занятии подсчеты твоих прогулов вел, —вставил другой, убрав руки в карманы брюк. У его плеча ошивалась высокая шатенка, которая лишь молча наблюдала, неустанно теребя в руках ручки сумки, перекладывая её то на один локоть, то на другой. —Девяносто четыре! Я честно думал, что твоё тело уже валяется где-то под бетонными блоками на пустыре.     Я мельком глянула на прилипшую в моей руке Шкурник, и та закатила глаза. Ей хотелось поскорее уйти. Но вот я в коротком разговоре была частично даже заинтересована.     —Тогда обязательно ищите меня там в случае чего.     —Страннее всего, что он не поставил заявку на отчисление в ведомство, —задумчиво протянул первый под аккомпанемент соглашающихся кивков со стороны своих близких товарищей. Я вздёрнула бровь:     —А мог?     —Ещё как. Из параллели таким образом подчистились две девчонки, три раза не появившиеся на его уроке без особой причины. Для него два прогула подряд — так уже завал на каждой контрольной.     —Странно, что на тебя он ни разу не донес.     Ох, наивные детишки, мне бы это и вовсе не грозило, особенно в зените директорского покровительства моей скромной персоны.     —Что ж, можете меня с этим поздравить, —развожу руками, под неотрывным взглядом порывающейся уже силой утянуть меня на лестницу Шкурник. —Ожидать от него небесной кары в тройном размере?     —В твоем случае до восьмидесяти видов пыток и мучительной смерти.     —Спасибо за уведомление, —откланиваюсь в неумелом реверансе, под радостную улыбку подруги разворачиваясь к выходу. Та едва ли не в лопатки меня пихает, подгоняя.     —Удачи, мертвая душа! —в спину врезается уже эхом, и я западло поднимаю ладонь кверху, смиренно спускаясь по ступеням.     Паршиво. Очень паршиво становилось с каждым отзвуком шагов, до тех самых пор, пока стеклянная дверь школьного крыльца не захлопнулась мне прямо по затылку, вызвав этим фривольным жестом смех спасшейся от сей участи Яны.     Знойный, привычно жаркий нашему региону второй месяц весны добивал остатки самообладания, будто его бичом били на центральной площади на потеху графам и прочему люду. Солнце палило, обжигая плиточными дорожками и невысокими старыми домами, тёплый, душный ветер изредка шуршал уже вовсю расцвётшими изумрудно-зелёными деревьями. Дорога петляла, то идя на возвышение, то опускаясь, и редкие машины опасливо притормаживали, замечая очередной спуск. Совсем скоро стало можно почувствовать морской бриз и долгожданную, почти неощущаемую, но придавшую каплю удовольствия прохладу воды. Сбоку гремел желтый трамвай.     —У тебя сегодня смена? —поинтересовалась девушка, отвлекшись от копания в своем крайне маленьком, но буквально бездонном рюкзаке. Я облегчённо покачала головой.     —Нет, я сегодня выебываю свои дела во все щели.     —Странно, разве ты не по вторникам работала?     Шуршащие в кустарниках воробьи суматошно взлетают, стоит только нам приблизиться. Один из них неловко застревает над головой Яны, задев крыльями её волосы, заставляя ту недовольно поморщиться и матернуться, как сапожник с десятилетним стажем.     —Нет, мне все не устают менять расписание. Теперь два-через-два подразумевают под собой совершенно сумбурное посещение рабочего места. Так что пойду работать, только когда босс начнет мне названивать и припадошно орать.     Одноклассница кивает с зевком, и, посмотрев на исписанное заметками запястье, что-то вспомнив, снова поворачивается.     —Он отработки назначил?     —Ага, —недовольно пинаю камень прямо на проезжую часть, убирая руки в карманы юбки, —завтра на девятом первая.     Девушка хмурится.     —Ты же не собираешься не приходить?     —Собираюсь.     По голове прилетает подзатыльник, заставляющий свирепо глянуть на неё исподлобья. Но Яна смотрит на меня, вперив руки в боки, совсем как мамка, отчитывающая нерадивого сыночка, получившего замечание в дневник.     —Ты идиотка? Он тебе такую фору дал! Если ты не придешь, то отчисление встретит тебя ещё с порога школы.     Закатываю глаза. Руки на автопилоте выуживают из пачки тонкую сигарету, которая отзывается на огонёк спички едким дымом и горечью в ротовой полости.     —Да ладно тебе. Никуда он не попрётся. Коренков всё равно начнёт что-то мямлить и не будет ничего делать.     —Аля, —чужая тонкая рука с силой сдавливает плечо, заставляя-таки лениво обернуться к авторитетному лицу подруги. А она не на шутку моралистка в таких вещах, оказывается, —я серьезно, приди к нему завтра. Он тебе иначе никогда в жизни этого не простит.     Глаза в очередной раз возводятся вверх. Намеренно большой клуб дыма выдыхаю ей в лицо, ехидничая, наблюдая, как терпко она морщится. И всё-таки он надо мной издевался. Нахально и якобы уважительно. Он думает, что я идиотка, инфантильная нерешительная школьница, которая задрожит под одним его взглядом, как осиновый лист.     —Мне его прощение не упёрлось. Я не пойду, пусть хоть граблями меня в свою конуру тащит. Этот знойный уебок у меня попляшет. С лёгкой руки последних букв моего ФИО я устрою ему такое грандиозное пекло, чтобы даже после смерти ему в Подземном Царстве было прохладно, сука.