Пустоцвет

И я и вправду не пришла. Ни на следующий день, ни на день после. Ни на одну из отработок, ни на уроки. Впрочем, всё, как и пообещала Шкурник, которая остаток недели сверлила меня осуждающими взглядами, но тактично предпочитала не крыть всеми лестными эпитетами, которые очевидно порывались выйти, наконец, из сдавленного жестким воспитанием горла.   Но я уже четко для себя решила позицию в этом противостоянии в первый день — я беру провокационные меры разрешения проблемы. Хотя разрешением это назвать ошибочно. Я взялась проблему, без малого, развивать. Моя роль тут — бесить. А раз я её для себя установила, то не могу вот так просто отказаться. Александра Дмитриевна ведь всегда верна своим словам. Провокация, на мой взгляд, должна была увенчаться настоящим успехом. Золотое правило подачи заявления при неявке дважды, говорите? Получите и распишитесь. Итого: два прогула после своего появления и три пропущенные отработки, так великодушно устроенные Кравцовым. Риск вызова родителей, который я направленно проецировала, повысил вероятность своего существования в два с половиной раза. Я воодушевленно ожидала звонка из администрации. Отправления к Коренкову. Кравцов ведь просто не мог оставить это без внимания. Он должен был вызвать. Должен был поглядеть на моих родственников. Увидеть, кто стоит за моей спиной, кто механически прокручивает в ней шестеренки, приводит в движение мой истинный гнев. И лишь потом посмотреть в мои глаза. Полные боевого духа и готовности уложить его на лопатки. Но ничего не происходило. Ровным счетом звенящая тишина. Я снова пропускала литературу в туалете, на крыше, в библиотеке и в фойе в ожидании. И ничего. Он не проявил и доли внимания. Даже по словам Шкурник. Будто и забыл обо мне. Какого, блять, черта?   Ни вызова на ковер тебе, ни даже банального звонка классруку или нашему любимому директору. Неужели впрямь забыл?   Нет, такие, как литератор, ничего не забывают, я знаю эту породу. Припасал месть напоследок или действительно обрадовался, что больше меня не увидит? Или надеялся, что я сама прибегу к нему из-за угрызений совести? Абсурдно, но кто знает, чего от него ждать. Так на что он рассчитывал своим молчанием? Было грустно — я всё-таки настроилась уже, в голове придумывала самые красноречивые формулировки огрызаний, а он мне палку в колесо вставляет. Непорядочек. К концу недели я обила пороги всех кабинетов в школе, расспросила всех и вся, кто когда-либо взаимодействовал с Кравцовым по учебной части. Как оказалось, репутация «мертвой души» бежала намного впереди меня самой, поэтому доходила до классов я уже небезызвестной и наглотавшейся пыли. Все параллели средней и старшей школы, измученные требованиями литератора, встречали меня едва ли не с объятьями. Наконец, свершилось. Явилась неявляемая. Настоящий фурор вызвал и наш с ним взаимный игнор после встречи. И, похоже, у кого-то аж от души отлегло. Намечалась, по мнению всех подопечных преподавателя, настоящая Сталинградская битва, так что у этих счастливчиков начинался благополучный отдых. Ну, хоть кого-то порадовала своей наглостью. Зато я узнала о нём всё, что перемололо ему кости за период преподавания в школе. Многим была обязана и Шкурник, которая едва ли не консультацию провела мне по характеру и уровню конфликтности Кравцова.   Яна, вообще-то, как оказалось, славилась «неплохими» отношениями с литератором. А это, как ни странно, было редчайшим аспектом его педагогического характера. Да и какой он к чёрту педагог? Это самый натуральный тиран, судя по рассказам несчетных учеников, которые, едва услышали его фамилию, нервно оглянулись по сторонам прежде, чем начали обливать его личность настоящим дерьмом. К субботе я, упорно избегая пятый этаж и всё чаще останавливаясь у побочных стендов первого, изучая расписание литератора, обошла, без преувеличения, целый корпус, нагрузив голову всеми сплетнями, рьяными обсуждениями и простыми отзывами о В.Н. Репутации мешка с информацией насчёт каждого несчастного, подышавшего со мной одним воздухом в помещении, за мной, к счастью, никогда не было. Как-то неохотно я всегда выслушивала какие-то рассказы в прошлой школе, в которые меня всячески пытались втянуть, да и не особо волновали чужие проблемы. Кто кому нагрубил, кто что сломал, кто кому дал, кого исключили... У меня никогда не было времени изучать чужую жизнедеятельность, но сейчас критическая ситуация требовала критических мер.   Как оказалось, дело коснулось и спокойной Шкурник. Их неплохие взаимоотношения подразумевали под собой то, что за два года умерщвления неокрепших умов школьников литератор ещё ни разу не придрался к одной только ней. Что неудивительно. Яна была именно тем человеком, одним на миллион, который, что бы не сделал, а всегда был прав и никогда не имел и грамма претензий со стороны. Это, признаю, и вправду восхитительно от лица зрителя. Ведь подруга была настоящим слитком золота в болоте ленивых и безответственных учеников. Всегда опрятная и послушная. Невероятно умная и не лезущая не в свое дело. Старательная и довольно отзывчивая. Пример для остальных по успеваемости. По посещаемости. По поведению. По взаимоотношениям с преподавателями. Идеальная, но не вылизанная, как Кравцов, и оттого безумно мне нравящаяся. Но идеальным всё у неё только казалось. Я знала обратную сторону такой жизни. Изнутри. Плавали, знаем. —Прости, что? Повтори ещё раз. —Слышала, он ведет хор, —закатывает глаза, по слогам расчленяя слова. Я даже ногами качать прекращаю, поднимаясь из-за парты и становясь на уровень подруги. Защитный рефлекс, выражающийся в нежелании быть ниже. За таким нетерпеливым жестом настороженно пронаблюдала даже русичка, которую отвлек скрежет моего стула. Я зашептала тише. —Какой нахер хор, он вроде не учитель музыки. —Его просто опасно к детям допускать. А так у него есть музыкальное образование, —усмехаюсь Яне недоверчиво, но она смотрит серьезно. —Два образования. И это ещё минимум. Смеюсь. Не очень задорно, но факт довольно смешной. Отлично его олицетворяющий для меня ещё более страшным мудаком. —Фу, какая гадость, я теперь к нему на урок точно не приду. И я в мыслях послала Кравцова нахер. Он не подал признаков жизни, и на это, должно быть, были причины. Причины, которые я не понимала и не видела. Если он хочет молчать — пусть молчит. Готовить план мести — пусть готовит. Уже звонит на курсы гипноза, чтобы поскорее выветрить меня из своей головы — сомневаюсь. Впрочем, пусть делает, как хочет. У меня указательный палец всегда готов нажать на курок. Наступили выходные, а я всё никак не могла отделаться от бесконечных мыслей и непонимания происходящего. Ясно было лишь одно — он чего-то ждёт от меня. Так же, как и я от него. И приходилось решаться на какие-либо действия самостоятельно. В конце концов, по-настоящему лучшей защитой неизменно является нападение. А нападение без стратегии — прямая тропинка на небеса.     После смерти матери осталось лишь одно место в этом нещадном мире, где я могла укрываться от улюлюкающей женщины, смазливого отца и их флегматичного отброса. Точнее, всё же два. Где я могла расслабиться, и где мне всегда были и по-прежнему оставались рады. Правда, час в вагоне электрички в компании незнакомой потной толпы это чудесное место в моих глазах чуток не красил, так как раньше добираться до туда было уж явно куда ближе.     Отвратительная электричка — самое жестокое испытание моей жизни. Уже год я изо всех сил сдерживаюсь, чтобы не вломиться к водителю этого тошнотворного транспорта в кабину с дробовиком. Раз в час проезжает здесь это корыто. На каждой остановке собирает целый табун. И, как назло, пусть моя нынешняя и находится в начале длиннющего маршрута, но уже тогда мелькает лишь одна мысль — умру, но влезу.     И с каждой новой станцией я становлюсь всё более раздражённой. Ещё один вошедший, и я начну убивать людей, наплевав на все статьи уголовного кодекса. Почему-то всем постоянно нужна именно моя электричка. Легче собственный летательный аппарат без должного образования изобрести, чем сюда затолкаться, как шпрота в консервную банку, ей-богу.     За рулём женщина. Я это не знаю, но чувствую. Все чувствуют, когда приходится отдавливать окружающим ноги, лишь бы удержаться в вертикальном положении. Уже привычно пропихиваюсь среди людей, огрызаясь на их злобные маты, пытаясь хоть как-то устоять на ногах и найти себе местечко поуютнее. Даже от кроссовок уже стопы ломит. Я еду больше часа. Тридцать градусов. Чем не идеальный день, чтобы умереть? Новая остановка. Кое-кто выходит, но тут же возмещается новыми пассажирами, успеваю только мастерски извернуться бочком в куче людей, боковым зрением оглядывая ближайших попутчиков. Нормальная тётка справа — воистину статная бабища в фланелевой блузке, — зато спереди жирный мужик, который словно специально смердит волосатой подмышкой, неустанно держась за верхний поручень. Еле сдерживаюсь от приступа рвоты, стоит глянуть на его красное плечо в каплях пота. Обреченный поворот головы. О, Сатана, спасибо. Сзади мужчина. Прилично одетый, вполне свеженький, не узбек. Хоть одна поблажка на сегодня. Как ни посмотри, а поездки с приятными на ощупь мужиками куда предпочтительнее, чем многие вещи в этом мире. Облегчённо и лишь слегка придвигаюсь ближе к нему, подальше от кома скользкого жира перед лицом. Что ж, вполне неплохо. Будешь моим фаворитом на сегодня.     На светофоре все подскакивают. Занос на крутом повороте — и я буквально лежу на попутчике сзади. Недовольный вздох от него же. Ну, тебе ещё долго так мучиться, дорогой. Я до предпоследней.     При очередном заносе уже он лежит на мне, а я всеми силами стараюсь удержаться хоть за что-нибудь, лишь бы не впечататься лицом в обладателя всех оттенков аромата сальной кобылы. Свободная от рюкзака рука суматошно хватается за первое попавшееся на глаза, хотя едва ли я видела, куда ей тянусь. Именно поэтому, из расчёта ухватиться за спинку чужого сиденья, я хватаюсь за руку этого самого незнакомца. Молодец, траекторию рассчитывать так и не научилась.     На самом деле ничего необычного. Моя классическая история по три-четыре раза в неделю. Правда, стабильно такой тесный контакт не с людьми приятной наружности и осязаемости устанавливается. Так что этому разу я даже в глубине души радовалась. Это немного сглаживало углы минусов поездки, потому что от остальной толпы пасло чем-то скотинистым, а я ещё додумалась в двадцать восемь градусов напялить на себя толстовку. Черную. С двойной прошивкой плотной ткани. Ну прямо-таки принимала солнце с распростёртыми объятиями. А чего сразу не тулуп, да? А у этого дядечки руки даже прохладные чутка. Грех не насладиться моментом.     В какой-то момент мальчик с огромным портфелем за спиной, по-видимому, рассудил, что пассажирам недостаточно радости от сегодняшнего дня, поэтому он решает с вполне комфортного места пропихнуться через целую кучу народа, не обделив вниманием и меня. Жесткие углы едва ли не бетонного рюкзака врезаются в живот, и нам с попутчиком приходится чуть ли не срастись, чтобы под осуждающие вздохи пропустить младшеклассника. На его место тут же ретируется бабка, едва не раздробившая мне голень своей тростью, и мне вновь предстоит извернуться, чтобы не пихаться с ней. В какой-то момент и вовсе закрадывается мысль, что с этими толпами я уже роднее, чем с остатками собственной семьи.     Бедро почти прирастает к тазу мужчины, и на очередном подскоке подол моей юбки несильно задирается из-за зацепки об его ширинку. Обдумав, что ещё один такой подскок мы вряд ли переживем, плавно поворачиваюсь полубоком — из-за грёбаной зацепки даже не лицом толком. Было бы смешно, если бы не было так жарко. Чёрт возьми, врубите кто-нибудь кондей, я щас умру на месте. Стоит ли говорить, что тётка за рулем начинает вести с ещё большим остервенением? И что под резкий скачок я бьюсь лбом об подбородок мужчины. А губами почти об ворот рубашки. Оставляя на белом воротнике бордовую помаду.     Блять.   Остается только надеяться, что свезло облапать и осквернить слепца. Чья-то холодная ладонь опускается мне на лопатку. Клянусь, она ледяная даже через одежду. Мне становится неудобно во всех смыслах. Нахуй ты положил, убери. Нормально же общались. Всем естеством напрягаюсь, опуская голову. Господи, убери лапу. Мне и без того фортуна стыд из воздуха возродила, хватит издевательств. Чужие пальцы, тем временем, вероломно скользят вниз, вдоль позвоночника. Что он творит?   Воздуха в вагоне вдруг резко престает хватать. Как и длины моей юбки. Как и нервных клеток. Моя жалкая попытка отойти хоть на капельку дальше и сдержать нервную усмешку не увенчивается успехом. Я лишь сильнее притираюсь к страдальцу, нога предательски зашагивает на очередной кочке ему между ног. Это нечестно. Тяжелый вздох. В самое ухо. Волна мурашек по коже. Мне больше смешно, чем стыдно сейчас. Мужская рука сминает ткань толстовки на пояснице. Или всё же стыдно, Аля? Становится так катастрофически жарко, что я уже тысячный раз проклинаю региональное пекло своего города и кофту, которая так злоебуче прилипла к телу. Чужое дыхание обжигает шею, и я чувствую слабый запах мяты. Сука, мята. Какая гадость.     Но в следующий же момент становится контрастно холодно, стоит только ужасающе твердому голосу прозвучать в самое ухо:     —Цветаева, перестаньте вертеться. Ваш внешний вид и так не располагает к активности действий.     Ебаный рот.     Рефлекторно и испуганно вырываюсь из мужской руки, делая панический шаг назад, но чужая ладонь меня удерживает. Слишком сильно, чтобы позволить пошевелиться.     Сука.     Почему именно он? —Сбегаете? —усмехается мне в висок. «Сбегаете, прямо как после первого моего урока?» —Моя остановка, —сдавленно ему в плечо. Говорю первое, что приходит в голову, хотя оправдание прямо идиотское. Остановка не моя. А до неё, между прочим, ещё семь угнетающих минут тащиться вдоль полей. —Неужели? Больше слов в глотке не осталось. Да и руку с моей спины он не убирает. Это никого не смущает: ни толпу, все время производящую Броуновское движение и эту руку задевающую, ни самого литератора. У него-то всё по плану. А у меня далеко нет. Мы молчим. Наверное, счётом времени в три Отче наш. Я, между прочим, эту молитву как раз и зачитывала в это время, забыв свои религиозные взгляды, пока он мял ткань моей кофты. Уж если Господь мне не поможет, то надежды на спасение нет. Чёрт, нахуй тебе сдалась именно моя электричка именно в этот день? Куда ты, тварь, такой статный намылился в воскресенье? Транспорт потрясывает на мосту. Пока люди сзади с чистой душой отказываются держаться за поручни и соглашаются ложиться на меня, как на шезлонг, приходится врастать ногами в пол, лишь бы ещё ближе не встать к Кравцову. Мы и так вплотную. Тем не менее, когда кажется, что ближе уже некуда, оказывается, что очень даже есть куда. Мужик сзади, игнорируя все мои попытки не шевелиться и превратиться в камушек, размахивает рукой, громко болтая с кем-то на весь салон, и сносит ей мою лопатку, пломбируя в белую рубашку. Мне неловко. Остальным неважно. Когда там уже конец маршрута? —Александра, —как бы между делом произносит, окидывая взглядом людей где-то сверху. Вид у него, конечно, спорный. Под глазами залегли огромные синяки, хотя в целом тот был вполне свеженьким. В первый день признаков недосыпа я на нём не заметила, —скажите, Вы уроки выборочно предпочитаете посещать, верно я понимаю? Не знаю, какую иголку покольче выбрать и вогнать ему в палец. На языке таких иголок — целая горсть, и приходится потеряться в вариантах ответа. Я ведь из-за него не хожу. Но и не сказать, что именно он в этом виноват. Я просто не люблю литературу. Это ведь нормально — не любить всю эту смазливую лирику и придуманные миры. Это нормально — не хотеть ходить на уроки к самому отвратительному преподавателю во всей школе. Права у меня на это нет. Со стороны ученического кодекса, по крайней мере. Ведь со стороны человека — есть. И не то чтобы я вообще обязана ему доказывать что-то, если наши точки зрения не имеют перекрестков или вообще каких-либо соприкосновений. Сказать, что я посещаю уроки выборочно — каша, вместившая в себя и правду, и ложь. Такое только с литературой. Только её я не могу пережить, как нормальный человек. Только после неё органы выблёвываются. Только на ней хочется закрыть глаза и больше никогда не открывать. Для В.Н. это, естественно, выглядит просто в лице высокомерной малолетки, которой лишь бы выпендриться лишний раз. И глупо винить в этом самого Кравцова. Для меня всё дело не в поэзии. Но и не без её рукоприкладства. Каламбур, но не без смысла. А как, кстати, его всё же зовут? —Мне долго ждать ответ? Мне бы сейчас вырваться да бежать со всех ног. И не оглядываться. Но меня держат ближе к себе, и это на руку только ему. Топить себя — так на самое дно. Как там, «горит сарай, гори и хата»? —Я не обязана перед Вами оправдываться. Не знаю, чего конкретно вы ждёте от меня, но я, вроде, вполне ясно пояснила, что у меня нет к гуманитарному направлению ни тяги, ни достаточной предрасположенности. Поднимаю твердый взгляд. Мне с ним не нужно быть красноречивой — выражения лица хватает с головой. И моего, и его. Холодно и брезгливо скользит мне взором по лицу, поджимает тонкие губы. —Вы как минимум должны посещать мои занятия вне зависимости от Вашей любви или нелюбви к предмету. Не моей рукой написаны правила школы. Но и не без Вас они придуманы. —Какой смысл в вытягиваемом посещении, если в процессе обучения требуется так или иначе именно увлеченность? —Вы даже не пытаетесь вытянуть это посещение, Александра, —слишком отстраненная интонация на фоне того, что именно он выводит меня на разговор. Блядские мужики. Кто сказал, что непонятные существа — женщины? Мужчины вообще непознаваемы в своих целях и суждениях. Слишком маразм, чтобы быть адекватным. —Цветаева, можете относиться как угодно и к литературе, и ко мне, —толстовка стягивается под рукой сильнее, пока та зачем-то поднимается вдоль спины. Мне всё ещё жарко и холодно. И дело не в ледяных пальцах литератора, —и препираться со мной, и высказывать своё мнение тоже можете сколько угодно. Но давайте не будем выжимать из ситуации остатки хорошего увенчивания. А они вообще когда-то существовали? В какой вселенной? С моей стороны прозвучал только обреченный, тихий вздох, ни к чему В.Н. не обязывающий. За семь минут я устала не то что с ним говорить, а даже рядом находиться, тут уж как ни вздыхай, а налетом неприятности сегодняшний день облачился очень даже торжественно. Мужчина моё молчание расценил, как отступление. В конце концов, похоже, именно его он и добивался, чтобы сейчас безынтересно бросить: —Жду Вас на уроке в понедельник. Неживым голосом трещит по электричке «конечная».        * * *     Незаметно проникая за стойку, на ходу завязывая темно-синюю ленту рабочего фартука за спиной, дергано оглядела помещение, заваленное несусветным барахлом, которое кто-то по ошибке назвал антиквариатом. Пыльные шторы, как утверждал мой начальник, придавали этому месту атмосферного диссонанса и лишь красили, хотя, как по мне, кому-то просто лень окунуть их хоть раз в жизни в тазик со стиральным порошком. Из-за них помещение извечно погружено в унылую полутьму, и даже люстры, переливающиеся стеклами декора на редких лучах случайно заглянувшего к нам солнца, мало спасали ситуацию. Слава Богу, магазин пустовал, и я облегченно выдохнула, даже не карая себя остатками совести за недурное такое опоздание почти что на две трети часа.     А всё из-за этого ублюдка, не без участия которого я выперлась на остановку позже и почти бежала сюда четыре километра по пыли и придорожному песку, еле-еле срезая редкими дворами.     —Нарисовалась — не стереть, ишь ты, —прокряхтели сзади, звеня ракушечными занавесками, заменявшими дверь в помещение для персонала, и я, состроив невинное лицо, обернулась.     —Привет, дед.     Босс пошевелил нижней вставной челюстью, сложив руки за спиной, а затем прошаркал ближе ко мне, схватившейся уже за виниловую пластинку и тянущуюся к граммофону. Был в этой подработке плюс — по факту, сама подработка была одним большим жирнющим плюсом. Даже в Старом Городе, где, собственно, и расположилась эта огромная антикварная лавка, не слишком-то много людей желали зайти подышать к нам пылью и воском, а уж тем более что-то приобрести. В основном за одну мою смену проскакивало человека три-четыре, лишь редко появлялись группы туристов, поэтому в основном я просто сидела за стойкой, меняя пластинки какие только пожелаю и решая что-то из уроков или дополнительных образовательных программ. И одновременно подработка выходила к некоторый минус. Куча времени почти прожигалась впустую, и, как ни драила я тут всё помещение, все товары, как ни пыталась привести всё в привычный мне порядок, совмещая в себе кассира, уборщицу, консультанта и администратора, магазин никак не поддавался моим грубым рукам, и, стоило до блеска отмыть один угол и перейти к следующему, как чистый тут же прямо за моей спиной превращался в убогий срач. Спёртый воздух разрезал лёгкие, и я чудом ещё не стала астматиком, находясь в этом заведении немалое количество времени вот уже четыре года кряду. Зарплата была не слишком маленькой, но на неё и не гульнешь. Хватало на закупку сигарет в конце месяца, еду и канцелярию по необходимости. В общем и целом, работа сияла в графике черствым нулем.     —Ну что ты за криворукая женщина? Разве это называется бантом? —дедушка с недовольством дернул за края лент только что трепетно завязанной мной хуйни на фартуке, встав за спиной и начав собственноручно шаманить, затягивая ленту едва ли не как корсет. Я от неожиданности чуть не поцарапала винил об проигрывательную иглу, зашипев на деда, и, помедлив, с ювелирной осторожностью, очень медленно донесла его до цели невредимым. Прибор под нажатием пары кнопок надрывно затрещал, а через пару секунд тихо разнесся приевшийся Окуджава, а родственник, чуть не словив инфаркт, устрашающе захлебнулся воздухом где-то позади. —Боже Праведный, это что за ерунда! —дряхлой рукой совсем не дряхло ухватился за мой капюшон.     —Это толстовка, —блять, ну что за люди меня окружают? Почему никому не нравится эта злоебучая кофта? Ведь и тот кусок красной тинктуры не отказался от затеи упрекнуть мои шмотки.     —Ты же продавец исторически ценных товаров, лицо нашей лавки, какая к ядрёной бабке тулсовтка?     Как раз к моей ядрёной бабке.     —Да ладно вам, Збыслав Вениаминович, на Але любая одежда смотрится чудесно, —мы со стариком синхронно устремили взгляды на звякнувшего дверным колокольчиком Павла, приблизившегося к нам и вальяжно вставшего по другую сторону стойки. Дед тут же радостно хлопнул в ладоши, подавая парню сухую руку для приветствия, что тут же оказалась принята.     —Здравствуй, Паня! Давно ты нас не посещал, —неустанно тряс руку, хохоча не пойми над чем. Я, в свою очередь, лишь угрюмо кивнула, подкручивая звук на граммофоне и чувствуя извечный лукавый взгляд на себе.     Вообще-то, не объявлялся он всего-то дня два от силы. Но разве старого маразматика это волнует, когда его любимый «Панечка» снова пришёл обделять нас таким ценным кислородом.     —Так и Али давно видно не было, —потому что я пряталась от тебя по всем углам, которые только подворачивались на пути, исчадье Ада.     Я устало потерла глаза, подпирая подбородок ладонью и скучающе смотря на Шкурник.     —Ты бы лучше на обеденных перерывах и вправду обедал, чем чтил нас своим присутствием.     От родственника мне прилетел подзатыльник, и я возмущенно потерла темечко, наблюдая, как он услужливо притаскивает парню стул, укоризненно на меня поглядывая. Ей-богу, в Паше он души не чаял просто. Иногда у меня появляются сомнения насчет наших с дедом кровных связей. Сам Паша лишь рассмеялся, уже давно относящийся к моим резким выпадам, как к чему-то обыденному. И, сколько я намеренно ни колола, Шкурник всегда, не уклоняясь, оставался стоять на месте, держать в руках рапиру, но — никогда не поднимать. И такое прожигание жизни оружия меня жутко раздражало. У них это, похоже, семейное.     —Что ты на парня накидываешься, как собака на мясо?   —Хорошо хоть не на кости, —сухо огрызнулась, оборачиваясь к парню, вовсю бессовестно глазевшего на меня, как на блестящий оазис в пустыне. —Может ты хоть купишь чего-то в таком случае уже? Вон, сервант уже который год неприкаянный стоит.     —Ты же знаешь, в этом магазине я бы купил только если тебя.     Дед ехидно лыбится в сторонке, делая вид, что протирает пыль со своих разваливающихся от ветхости сокровищ — чего он почему-то никогда не соизволял делать на самом деле, — а я с выверенной профессиональностью закатываю глаза. Из его подкатов я способна уже составить карманный сборник для чайников в двух томах и выгодно продать. Звучит как план.     —Тогда зайдем с этой стороны: купишь сервант и упакуешь меня в него. Эта хрень столько места занимает. У нас новая партия, а сунуть её некуда…     Проворачиваю ключ в ящике стола, что не сразу поддается, с кряхтением выдвигаясь и сияя полной пустотой.     —Не поняла. Дед, где канцелярский нож?     Старик нехотя отвлекается от своего БДСМ-журнала, поднимая на меня взгляд из-под огромных очков и покручивая в пальцах католическое распятие, выглянувшее из-под ворота его огромной рубашки.     —Ты, как обычно, всё в этом мире искажаешь, minore virgine.     После этих абсолютно не имеющих смысловой нагрузки слов он принял вид настоящего расстриги, которым, к слову, никогда не являлся хотя бы потому, что нет у него сана, которого можно лишить даже теоретически. Хотя, беря во внимание даже его любимый журнал, у которого уже потерлись сгибы страниц, было бы за что. Сам дед был человеком странным, и едва я удержусь от слова ебнутым. Будучи явно не от мира сего, чем отличается, в общем-то, вся наша семейная ветвь, он упрямо называл себя настоящим католиком и, что самое важное, здоровым и порядочным человеком. Часто ссылавшийся на Скарамелли и латинские, встававшие поперечно смыслу беседы, фразы, был мой дед, тем не менее, по образованию инженером. Но, увы, вскоре у него съехала крыша, и теперь он полностью предался походам на Святую Мессу в ближайший костел по средам и воскресеньям, а также этой Богом забытой лавчонке. В свои годы, что он гордо именовал «рассветом сил далеко за восемьдесят», выглядел мой родственник удивительно хорошо. Если шизофрения способна так хорошо хранить внешность человека — но, увы, не мозг, — то я с радостью готова смириться с этой наследственностью. Его редкие костюмы, сшитые до одури консервативными выкройками, регулярно отглаживались мной —сам он, почему-то, не умел гладить нормально, без эффекта жеваной салфетки, — оставаясь без единого намека на складку, и к сожалению, мои труды и силы, как правило, оставались в тени экстравагантного деда. На деле, чего стоила одна только завивка его усов...     И эти его гуманитарные замашки на применение иноязычных бесполезных фраз порядком действуют мне на нервы вот уже который год.     —Сам тогда будешь эти коробки стругать, —захватывая с собой конверты с пластинками, выхожу из-за стойки в направлении следующего зала, ещё более захламленного, чем первый. Родственник уже вовсю ушел в картинки с голыми бабами, а вот наш заезженный посетитель последовал за мной.     —Ты сегодня злее, чем обычно.     Боковой стеллаж в самом затемненном углу зала, и без того надрывающийся от переизбытка всякой дребедени типа пластинок и кассет, обреченно принимает очередную стопку из золотой коллекции Окуджавы от меня, взамен избавляясь от Nautilus Pompilius. Допотопный канделябр на нём шатается от закрытия еле поддающегося стекла.     —Ваш род долбанных гуманитариев меня заебал, —мой кроссовок, едва успев опуститься на пол, хлюпает, и, опустив взгляд вниз, нервозно замираю, чувствуя, как дергается веко. —Мать твою, дед! —на мой оглушительный ор из-за угла спустя десяток секунд плавно выплывает флегматичный старик. —Какого чёрта на полу твой воск?     —Sic Deus dedit, Аполлинарушка.     И на этих словах он также моментально утекает обратно, звеня ракушками комнаты персонала.     Падла маразматическая. Он, кстати, в добавление к общему списку, в девяти случаях из десяти забывает мое имя.     —Бля-я-ять… —потолок принимает мой измученный вздох, а запечатанный винил временно опускается на полку. Швабра уже который раз за эту неделю встречает мои ласковые нет скручивания тряпки.    Паша улыбается, чем ещё больше бесит меня.     —Тебя что, до сих пор пытают эти сектанты из книжного клуба? —ох, чувак, ты даже не представляешь, насколько близок к правде. Шкурник в следующую же секунду застывает надо мной, восхищенно вздыхая. —О Господи, неужели, —руки парня останавливают меня, скрючившуюся над злоебучей шваброй, игнорируя сопротивление и подтягивая вверх. —Ваш директор что, всё-таки тебя сдал этому В.Н. Кравцову? —ловит мой понурый взгляд, и улыбка на его лице разъезжается шире. —А Яна тебе говори-ила.     —Да не просто сдал! Этот бес поганый ещё и отправил меня под угрозой отчисления из его сраной гимназии к нему на отрабо… Стой, В.Н.? —удивлённо поднимаю глаза на приятеля. —Откуда ты…     —Господи, Аля, у всех школ есть официальный сайт с работниками, —расслабленно упирается плечом в косяк, насмешливо глядя на меня. —Ты реально даже не потрудилась узнать, на кого нарываешься? Тоже мне, лучшая в рейтинге по части физмата. Котелок-то откровенно не варит.     Ну бля-я-я-ять.    —Почему ты мне не сказал сразу?     —А кто постоянно затыкает меня и гонит за шиворот отсюда? —равнодушно замечает брат подруги, и, сука, почему этот раздолбай всегда оказывается прав? —Так что там с ним? Настолько отвратительный мужик, да?     Трение пола таки возобновляется, и я угрюмо поджимаю губы, мимолетом заправляя прядь волос за ухо. Уха, в которое он совсем недавно ледяно шептал мою гребаную фамилию. «Жду Вас в понедельник, ме-ме-ме...»     Тварь.   —Клянусь, я и урока с ним не выдержу.     Ладонь поддержки медленно скользит по моему плечу, застревая на складках мешковатой толстовки. Парень нежно смотрит на меня, мило улыбаясь в знак скромной протекции.     —Какая же ты всё-таки дура, Цветаева.     Зубы злостно щёлкают, а рука на бедном пластике прибора чистоты сжимается до побеления костяшек. Шутки он тут шутит.     —Мне стоит говорить, где сейчас окажется эта швабра и каким концом? —чужая клешня рвано отнимается от кофты, панически воздевая палец к небу:    —Бог свидетель твоим угрозам, грешная женщина!    —Подражание деду тебя уж точно не спасет. Могилу себе роешь, поганец.     Вдруг отдалённо слышится высокий звон дверных колокольчиков, и, замахнувшись на смеющегося парня, бегу за прилавок, совсем забыв про швабру и пластинки. В главном зале уже вовсю маячит завсегдатая покупательница — крайне спокойная и милая женщина, которая радует наши с родственником глаза — и семитскую надежду что-нибудь, наконец, продать — где-то раз-два в месяц. Сейчас она заинтересованно и деловито разглядывает копию сальвадорской «Женщины с головой из роз», что, обвитая литой винтажной рамой, мозолит мне глаза у самого входа вот уже пятый месяц. Господи, я не удивлюсь, если параноик Дали окажется тайным батей деда, потому что эта экстравагантная херня похожа на то, что мой родственничек иногда ради забавы воплощает на холсте и уверяет, что его труды достойны Третьяковки.     —Добрый день, —еле вытягиваю из себя адекватное приветствие, не сводя его к привычному пренебрежительному «здрасьте», ныряю за стойку, уже оттуда слыша задумчивый ответ женщины, которая, видимо, слишком увлечена. Паша возвращается следом уже с моим винилом, услужливо переданным в руки, а сам усаживается обратно на стул, тем временем как я мельком слежу за посетительницей.     —Ну так что, какой этот всеизвестный литератор? —парень с интересом наклоняется к столешнице, постукивая по ней длинными пальцами. —А то Яна мне ничё не рассказывает, аж обидно не знать, кто там точит на тебя ножи. Надо ж хоть из кого-то информацию выпытывать.     —Настолько мразота, что я хочу ему врезать, —шепотом резюмирую, в то время как в моих руках снова тряпка, вытирающая слой пыли со всех подвластных поверхностей. Боже, меня не было здесь всего два дня, а грязи уже столько, будто мое отсутствие продлилось не меньше месяца, и заведение пережило землетрясение. —Вот ты ответь мне, как профессионал, все любители философии такие отвратительные?     Любимчик дедушки обиженно закатывает глаза, подпирая подбородок ладонью.     —Никак не пойму, за что ты так не любишь тех, кто силен в неточных науках. Не всем же мысленно уметь решать системы уравнений.     —Быть человеком, а тем более мужиком, который не может разобраться в математической сфере, это быть абсолютнейшим кретином.     —Ну да, мы ведь даже не люди. Так — неприкасаемые, —щурится, заставляя закатить глаза уже меня.     —Говори, что хочешь, но для меня философия с литературой даже не науки, а пустой трепет языком. Даже фехтование куда более заслуженно можно именовать искусством, чем жалкие слезливые писульки на дешёвой бумаге, за которые ещё и Нобельку вручают.     Моя женщина обходит зал уже дважды, теперь застревая над эксклюзивным томиком «Северных цветов» в золотистой обложке. «1833 год» — ненавязчиво тихо звучит от меня, растворяясь в душной тишине, и та лишь задумчиво ведёт головой, пуще прежнего въедаясь глазами в экземпляр.    —Ох, понабралась фразочек от своих дедков.     —Я-то? Это ты у нас любимец морщинистых дядек во фраках. Я скорее попадаю под круг импонирования у любителей римских Меретрикс и голливудский шлюх.     —Полегче с чинами. Ты слишком самокритична, —рука парня в очередной раз осторожно тянется ко мне, как вдруг в помещение снова приваливает новый представитель рода людского, перенимая всеобщее внимание. Девушка опасливо подкрадывается к стойке, однако, стоит ей оказаться в метре от Павла, как её пальцы впиваются в ухо парня, оттаскивая назад, на что от него слышится приглушённое взвывание.     —Придурок, твоя работодательница там капец разоралась, у меня розы надламываются от ее криков. Твой обед закончился шесть минут назад, —туша брата под её болезненным — даже со стороны — напором проталкивается ближе к выходу. —Давай иди, оголодалый, а то щас моя выгребет, и начнется Армагеддон.     Яна спешно просит прощения у безразличной к происходящему любительницы потратить у нас свое честно нажитое, оттягивая Паню в открытую дверь. Тот лишь успевает опомниться и, обращаясь к ничуть не удивленной мне, крикнуть:    —С тебя отчет о конвое, поняла?    И в следующий момент фигура парня уже несётся к зданию напротив, на ходу небрежно завязывая коричневый фартук вокруг талии под еле слышимым подбадривающе-угрожающим сонетом Яны, что сама, мимолётно глянув на меня через окно витрины с улыбкой, идёт в магазинчик недалеко. Да, у нас тут самый настоящий Бермудский треугольник в одном переулке. Совсем скоро оба Шкурник исчезают из поля зрения, и я равнодушно вздыхаю, распечатывая пластинку. Дед, будто ничего не слыша, где-то у себя в кабинете запевает гимн Советского Союза, да с таким энтузиазмом и искусностью, что его слышно даже отсюда.     Силуэт женщины вновь привлекает моё внимание лишь приблизившись. Её тонкие загорелые пальцы укладывают на стол тот самый тяжелый миниатюрный томик с такой бережностью, будто боятся повредить, и я, снимая с вещи позорное клеймо, то бишь бирку на веревочке, так же ювелирно отдаю покупательнице, устало клацая несколькими клавишами кассы.   —Четыре тысячи четыреста восемьдесят рублей. * * * Я никогда не была последовательной, романтической. У меня все чувства были ошметками от чего-то настоящего, неровной шпаклевкой, слишком сильно бросающейся в глаза на ровной поверхности. Я всегда убегала в мир чертежей, формул и цифр, предпочитая оставаться человеком конкретики и фактов. Никогда я не видела чего-то на поверхности, всегда приходилось нырять в самую глубь, вырывать сердцевину и обливать руки кровью, но всегда добираться до истины, какой бы она не была. «Хаотичность как жизненный фундамент», — крылато высказался когда-то маэстро, наблюдавший за моими ударными батманами. За моей грудиной — настоящая буря, которую раньше удавалось сдерживать лишь матери. Моя мать, на самом деле, сдерживала всё и всех. Просто потому то она умела это. Просто потому, что такой дар не вытравить ничем. У Яны же, с её природной плавностью и изящностью, всегда был пунктик на нумерацию, строгое следование по списку. Она была терпеливой, всегда шла медленными, но мерными шагами. В ней было это что-то гуманитарное, помогающее копнуть глубже, но дольше. Ей было не все равно на прослойку бессвязных заметок, полностью бесполезных знаний, чужих суждений, не отзывающихся ничем в душе. Терпеливая и кроткая. Покорная и усидчивая. Оттого, наверное, и неимоверно талантливая. Мой талант природен. Развивавшийся под бдительным контролем, но не выдавливаемый с гноем и болезненным кровотечением, когда пытаются развивать то, чего нет. Я просто была такой наследственно. Не умеющей отдыхать, слишком гордой, чтобы оставить на полпути или признаться в нехватке сил. Не было во мне этого подросткового «тебе надо, ты и делай». Не было этих ванн с бомбочками, приятного перелистывания ленты инстаграмма, мол, «награди себя за этот тяжелый день». Я скорее добью себя новыми дедлайнами, бессонными ночами, полировкой своих умений, знаний, пустоты между лёгкими. «Работай и не ной нахуй, иначе я перестану тебя уважать». Мне это помогало так же, как матери. Забитые донельзя дни, переутомление, отказы от еды, вечно «недостаточно» от неё, умноженное на «отвратительно» от себя любимой. И сейчас, должна признать, вечный двигатель во мне так и не выгорел. Я просто всё бросила, не потому что устала, а потому что это было протестом. Настолько ярым, что это вызывало возмущения, прокручивание пальцем у виска и нескончаемое осуждение от определённой прослойки моего бывшего окружения, которое отчаянно пыталось убедить, что годится и в нынешнее. У меня сейчас дни в три раза больше, с избытком много свободного времени, которое не на что потратить, и которое порождает слишком плаксивые размышления. Это не мой стиль, и никогда им не станет. —Спешишь к Кравцову? Яна растерянно оглянулась, только сейчас заметив моё существование на лавочке. Притормозила, оглянувшись по пустой мощёной дорожке, только после этого подходя ближе. —Ты чего здесь? Мой вопрос так и остался без ответа. Впрочем, не такого уж необходимого — такой быстрый шаг Яна развивала, только когда сильно спешила, а с таким усердием передвигать ногами, едва не разливая содержимое только что выбитого в автомате пакетика сока, она могла только направляясь в его кабинет. —Отдыхаю. Меня в этих коридорах там чуть не изнасиловали и не задушили одновременно. И так целый час в духоте предстоит. Во дворе школы было тихо. На обеденной перемене все либо неслись в столовую — как раз эти толпы чуть не взяли на себя грех пару минут назад, — либо зубрили что-то в классе, пользуясь большим запасом времени. Огромная территория гимназии, облагороженная кустарниками роз и тутовника, отчего-то большой популярностью не пользовалась. Редкие души встречались, лишь пересекая дорожку к астрономической обсерватории либо на пути к автомату со всякой дорогой дребеденью, который почему-то решили вынести на улицу. Девушка озадаченно нахмурилась, вглядываясь в моё лицо, будто не расслышала фразу, а затем удивлённо — на корпус. —В смысле, ты идёшь на литературу? Приходится, родимая. В ответ медлительно кивнула, поднимаясь на шатающиеся ноги. —Снег, вроде, не выпадал, —резюмирует, выравниваясь и следуя обратно в здание. Ненавязчиво и довольно отчужденно глянула, шелестя трубочкой, и со стороны могло показаться, будто она и вправду только обменялась старой шуткой, выглядящей ещё более абсурдной в нашем городе. На деле Шкурник хотела хотя бы лаконичного пояснения моего скачущего мнения, но выпытывать она, конечно, не стала бы. Просто потому, что ей обычно не хочется сильно навязываться. Особенно зная мою вспыльчивость и вечное вгрызание в полутона чужих слов. В Яне прекрасно выработан инстинкт самосохранения. Завидую. Однако своими транспортными похождениями делиться мне было противно — откровения на любую тему высасывали жизненную энергию и оставляли желчный ожог, и я даже сомневаюсь, что разбалтывание о шаловливых ручонках Кравцова его прилежным ученицам принесло бы мне хоть каплю удовольствия. В конце концов, я сама там приложила руку. И бонусом губы. Так что хватает только на тухлый смешок: —Пути к аттестату неисповедимы. Одарённая взглядом с подтекстом полоумия, взвыла перед тем, как начать свой путь по лестнице. Чёртовы десять пролётов — уже прямой сигнал о том, что на его этаж подниматься — себе дороже. —А я уж думала, придется тебя из коморки Александра Андреевича за ноги тащить, —сообщила о наболевшем подруга, ведущая меня выверенными дорогами в злополучный пятьсот сорок второй. Этаж, вроде как, пустой. Коридор, если не обманывает зрение, не особо петляет. И всё-таки на пятом у меня всё равно предательски сбивается пока функционирование мозжечка. —Я бы с радостью, но он ускакал к стоматологу после шестого, так что сегодня не судьба. Вообще кошмар, у меня был прекрасный предлог проебать литературу, но и этот обломал. —Лишь бы мужиков от работы отвлекать, ей-богу. Пока мне помогали не врезаться во внезапно вырастающие на пути стены, я всё больше чувствовала угнетение, к которому мы вероломно и весьма ускоренно приближались. Смотреть на себя было, по меньшей мере, жалко и нелепо. Неделю назад отказалась появляться здесь, а уже в первый будний день добровольно притащилась в розовый ад.             Как же низко ты пала, Аля. По спинке погладили, — и ты уже под дверьми.     Сложно не соглашаться с правдой. Но я, что говорится, через тернии.     Это разовая акция. Пооскверняю его лик часок-другой, и пойду балду пинать дальше.     На словах, вроде бы, легко. На деле, как всегда, проблема.