Пустоцвет

Ненавижу. Ненавижунеанавижуненавижу.   Это единственное, что проносилось в голове, пока я с замиранием сердца — в прямом смысле этого выражения — слушала задание литераторши. Групповая работа. Ничего ужаснее этого словосочетания я не слышала в жизни. Ради всего святого, Вы серьёзно?   —Сейчас я озвучу списки команд и темы докладов, которые вы должны будете подготовить и представить, —Лопухова, деловито всматриваясь в свой листок, толстым пальцем поправила ужасную красную оправу очков на переносице. Позади кто-то откровенно заныл, остальные обреченно завздыхали. Я не выдавила ни звука, молча и напряжённо глядя на её лицо. Это же просто неудачная шутка, да? Просто отвратительная, но шутка. Собрала все три класса из параллели. Мне изначально это не понравилось. Совершенно. Сердце неладно бахнуло, стоило только переступить порог аудитории, где куча, куча, куча глаз, лиц, голосов. И дикий дискомфорт, бьющий в мозг. —Хочу как всегда обратить внимание, что я буду судить не только материалы, которые вы найдёте и скомпонуете, но и уровень презентации, то есть то, как вы проявите себя совместно, —о боже, блять, за что?   Рука подруги слабо дала по плечу, оставаясь на нём.   —Старуха совсем съехала.   В ответ удалось проныть что-то напоминающее «и не говори». Алиса часто говорила нечто подбадривающее и незамороченное, можно было даже не вслушиваться и не смотреть, чтобы знать, что у неё в этот момент опускаются брови и делается понимающий взгляд. И создается видимость в этой руке — я тоже тут, рядом.   —А почему не в классах, а в параллели? —Выкрикнул кто-то сзади под одобрительно-бесполезный галдёж. Все знали, что командная работа в классе не многим лучше — всё одно. Просто легче выполнять её с теми, кого знаешь, как облупленных, чем с теми, кто непредсказуем. Один шанс на миллион, что тебе выпадут все, с кем ты знаком. Только эта здравая мысль заставила подбородок остановиться, не позволяя ему обессилено прижаться к шее. Литераторша скривилась, отчего на и так изрезанном морщинами лице завиднелись новые складки: на лбу и на переносице. Опущенный уголок рта смял подбородок. Посмотрела на этого смельчака — на него посмотрела половина собравшихся — так, словно он напрямую сказал, что она старая спесивая сука. А так говорил абсолютно каждый — только за глаза.   Если бы закон разрешал убивать, эта старуха не дожила бы до своих лет. Её забили бы ещё в первые дни преподавания.   Никто не любил командные работы. Двоечников на всю школу было не так уж и много, да и они, вообще редко берущиеся за учебник дома, терпеть не могли коллективные проекты. Либо на мозги тебе капали ровесники, либо учитель, и ничто из этого не улыбается. А с учётом, что нормальных учеников постоянно ставят рядом с ненормальными, всегда получается херня, а не работа. И вместо пятёрок всегда вытягивается только на четверку. Ненавидимые всей моей душою четвёрки. Их ставить литераторша просто обожала.   —Единство коллектива должно быть не только в классах, —женщина грузно опёрлась руками о свой стол, и с пощипанной кожи груди соскользнула серебристая крупная подвеска. Брякнула об цепочку, блеснув на выглядывающем из-за облаков солнце. Она всегда носила это дешёвое окислившееся украшение и перебирала его пальцами, когда раздражалась. Сейчас ногти тоже зажали металл между собой. —Я хочу, чтобы вы учились работать все, сообща. Вам скоро в мир выходить, в конце концов.   И перешла к оглашению списков так резко, что больше встрять никто не успел.   Я уже в сотый раз окинула свой драгоценный коллектив взглядом, мрачно вздохнув и расслабив плечи. Тварская литераторша. Престарелая сука.   Глазами отыскала Алису в противоположном углу аудитории, на задних партах. Она задержала на мне ответный взгляд, высказывающий облегчение от того, что гондон Влад в сокомандники ей не выпал. Наверное, единственно этим его близким присутствием были заняты мысли подруги последние недели. Я же — удручённый как раз тем фактом, что выпал он мне. Влад, Даша — ещё одна проблема, с которой ни дня не проходит без разборок, — какой-то оболтус, ни разу не оторвавшийся от экрана телефона и девчонка в очках, которая попадала в поле зрения через раз. Ни одного нормального лица. Да к чёрту такой мир.   Лопухова размусоливала даты, темы, структуру презентации, критерии оценивания, хотя уже больше половины людей совсем её не слушало. Я пыталась сконцентрироваться на многоэтажных предложениях литераторши, но то и дело отвлекалась на грузно дышащую под боком Лузгину — она тут же по окончании распределения коллективов перебралась с задних парт ко мне, — которая оглядывала все помещение на предмет лиц парней. У неё была эта ужасная мания величия, взращённая на крепком фундаменте мужского внимания. И с годами она росла в геометрической прогрессии. Лузгина была красивой и весёлой — этих двух пунктов было предостаточно, чтобы за ней начали таскаться мальчики из двух параллелей, начиная класса с седьмого. И Алиса наслаждалась этим вниманием, влюблёнными и завистливыми взглядами. Кому-то нравится быть у каждого на блюде, глупо осуждать её за это. А сейчас эта красавица то и дело тормозила на отсевшем к своей шумной компании Владе, увлечённо переговаривающемся с какими-то девочками. Подруга смотрела на эту картину с такой жалостью, что бросало в озноб.   —И давно ты глазами Коробова пожираешь?   На мой чересчур язвительный тон девушка дёрнулась, чуть не скинув с парты свой же пенал. Обернулась с тем выражением, с каким обычно смотрят на врага народа, которого всё это время принимали за своего.   —Что?.. Коробова? Чё я, прости, делаю?   —Взглядом пожираешь, —никогда не замечала за собой привычки повторять фразу почти что по буквам. Но в голову вдарил восторг от того, как хорошо прозвучала моя почти-претензия. Лузгина едва не задохнулась. А затем усмехнулась так нервно, что девочка в очках на соседнем стуле косо глянула в нашу сторону.   —Ха-ха, Аль…   Одноклассница заткнулась, бросив быстрый взор снова в ту самую сторону. Наклонилась ниже, к самому моему уху, убедительно шепча:   —Я, по-твоему, вообще двинутая? Ты сейчас на полном серьёзе спрашиваешь? Это он облизывает меня взглядом каждый день, а не наоборот, ты не забыла?   Более громкая интонация упала на конец предложения так, слово Алиса хотела, чтобы это услышали окружающие. А они слышали. Литераторша грозно стрельнула в нас стеклышками своих очков, как будто именно наша пара разрушала всю тишину и благую атмосферу класса. Я и Алиса вполне благополучно этот угрожающий посыл проигнорировали.   —Оказывается, что не только.   В этот момент рядом сидящая с ним девушка — с самым напудренным лицом из их компании — обнажила ровный ряд зубов в улыбке, нагибаясь к нему ещё ближе. Подставляясь под самое лицо. У Лузгиной заходились виски.   —Тебя оскорбляет, что Влад смотрит не только на тебя, но и на других девочек. Алис, —останавливаю её упрямое открытие рта поднятой ладонью, поворачиваясь обратно к преподавательнице. Последняя уже с минуту заходится гневными фразами на какого-то парня, сказавшего, что он не имеет ни капли желания участвовать в её, дословно, дебильных инициативах. Как я его понимаю, —ну не отрицай то, что является правдой. Я тебя ни в чём не обвиняю, ты обычный человек с присущей ему…   Самопоглощенностью. Самолюбием. Вылизыванием себя. Взлетевшей до небес самооценкой. Автофилией.   —…гордостью.   Слово гордость с Лузгиной никак не сочеталось. Может, только если горделивость. —Каждому было бы неприятно.   —О да, ты у нас, Цветаева, лучший психолог. Зришь в корень. Ещё бы ты меня обвиняла, —подруга скучающе-раздражённо качнула ногой под партой, задев меня, и окончательно отвернулась, как делала всегда, когда обижалась на мои слова. Как-то очень… по-женски. Не уверена, что именно так выглядела женская злость, но виделась мне она такой —всегда воплощённой с руки Лузгиной. Главное, что это означало — ей нечем уколоть в ответ. А вдобавок — она задней мыслью, совсем чуть-чуть, но признает мою правоту.   —Я не собиралась тебя задеть, —закрепляю лёгким ударом фалангами по её бедру, однако Алиса не реагирует. Думает. Теперь избегает взгляда в сторону Коробова очень намеренно и сдержанно. Так что это вроде как первый шажок к примирению. Лузгина очень простая — спустя день, а то и меньше, после того, что можно обычно назвать ссорой, всегда высосанной из пальца, девушка обнимет тебя в приветствие, заведёт самый обычный разговор, будто ничего и не случилось. Для этого не нужно ни извинений, ни тыканья носом в ошибку. Просто ей удается очень легко всё отпускать. Завидное качество.   Подруга буркает «угу», поправляя челку и вздыхая. Уже начинает забывать свою про гордость. Ничего никогда не меняется.   И это хорошо. * * *   Хор всегда казался мне чудным мероприятием. И если это было той штукой, которой тебя мучали в музыкалке, просто чтобы мучать, он казался понятным и очевидным. Принимался как данное, хоть умеешь ты петь, хоть нет. Но когда речь заходила о добровольном, оторванном от обязанностей и необходимостей месте, то я совершенно не понимала этого желания.   В моём мире хор Кравцова оставался заурядицей из музыкальной школы. В мире пятнадцати других человек из постоянного — единственного — состава он, видимо, являлся чем-то иным. Чем-то более глубинным.   Каждая пара глаз, врезавшаяся в мою фигуру на входе в зал, будто бампер, вмазывающийся в нерадивого пешехода, пересекающего дорогу на красный свет. Быстрый и настороженный. Изучающий. С кровью по лобовому стеклу и отлетевшим ботинком в рожу самого же пешехода. Спрашивающий: «Что она здесь забыла?». Я не знаю, ребят. Пока что я не забывала здесь ничего. Поэтому даже понятия не имею, зачем вошла в учебный класс. Моё появление привлекает слишком много непрошенного внимания. В какой-то момент кажется, что девушка, заскочившая сразу следом за мной, визгливо скажет, что я ошиблась залом. Что тут не место дурам, которые не могут даже прогулять урок и не попасться учителю.   И будет права.   Он влетел на порог порывом ветра, словно дал сигнал к началу забега. И все побежали, а я осталась тупо стоять на линии старта. Взгляды (молчаливые взглядывзглядывзгляды) прекращаются только в тот момент, когда люди начинают рассасываться по ступенькам за спиной перебирающего папки с нотами мужчины. Примерно в тот миг, когда я наугад заношу ногу на первую ступеньку, а он через плечо бросает:   —Александра, в третий ряд.   Головы ребят вздёргиваются, будто мы вот так знакомимся. Маленькими кивками без ответа, как рассорившиеся дети. Девушка с короткими волосами на третьей ступеньке отлавливает мой хмурый взгляд, и кивает на пустое место рядом с собой. В указанном ряду меньше всего человек, от души отлегает — ни с кем не придётся тереться плечами. Новоявленная соседка протягивает тонкую длинную руку почти исподтишка, когда я прохожу мимо. Безвозрастное лицо скрашивается расслабленной улыбкой.   —Наташа, —пальцы в сомнении дотрагиваются до тёплой ладони, я даже не надеюсь запомнить это имя, —меццо-сопрано.   —Я тоже.   Фраза должна звучать нейтральной и повседневной. Максимально обычной, потому что тут только одно лицо нуждается хоть в чём-то грубом. А по итогу выходит чуть ли не подавленной и злобной.   Девушке вообще по барабану. Она флегматично щурится и со смешком делает рукопожатие крепче.   —Наконец-то кто-то появился. Нас теперь двое. А то надоело тянуть весь голос одной.   С губ само по себе срывается:   —Ну пиздец…   Теперь ему ещё и отлично будет слышна вся моя лажа в тонах.   Всё стихает, когда инструмента касаются руки литератора. Взгляды, перешептывания, обороты. Очередные пассажи для распевок, которые переключают мозг на нужный лад. Мы стоим тут, как покорные собаки, и отзываемся на команды и жесты. Звучит только первая клавиша, а уже становится понятно — хор выдрессирован исправно. Каждый знает, какую ноту тянуть, и тянет её в унисон с остальными, так, что не выбивается ни единый звук. И звучит это просто идеально.   Стоять на станке и открывать рот несколько часов — какой человек придумал этот идиотизм? И откуда литератор набрал столько идиотов, чтобы они добровольно становились и делали? Где-то набрал и заставил ходить по струнке, потому что стоит только взглянуть на этих бедолаг и становится понятно — Виктор Николаевич (наш старый приятель В.Н.) тут на своей территории. Потому что даже я устаю закатывать глаза максимально недовольно и показательно, когда ноги перестают болеть от долгого стояния и просто коченеют. Стрелка часов на стене отмеряет второй оборот. В это время отключается мозг, следят только глаза и уши. Кравцов в костюме даже в выходной — это кажется таким маразмом, что я не могу оторвать от него взгляда. Может, потому, что за эти пару часов его выражение упрямо врезалось в сознание тем, насколько необычным было. Каким-то пугающе заинтересованным и, кажется, довольным. Он раздражается на тех, кто отпрашивается в туалет и случайно стучит ногами об пол очень быстро. Он прикрикивает, когда кто-то начинает сбиваться — в эти моменты нутро сжимается, потому что первым делом его глаза выстреливают куда-то в наш ряд. И не потому, что я ошибаюсь, а потому, что я стою с краю. А ещё я та, чьей ошибки Кравцов наверняка ждёт. Но напряжение не отпускает до момента, когда он не обращается по имени. Он кажется живым.   Даже тут, где не видно ни единого лица из моей (нашей с ним) школы, все коллективно сглатывают и скукоживаются от его образа. Наверное, здесь и то сильнее, чем на уроках литературы. И Кравцов кажется мне человеком. Дебильное чувство.   Остаётся только гадать, как мне удается держать планку, потому что он ни разу не остановил нас для того, чтобы направить свой дробовик конкретно на…   —Цветаева, —…меня.   Звук громко фонит, и слышны одни только гласные, но это не мешает никому понять, к кому именно обращается преподаватель. Ни один человек не дёргается с целью оглянуться, но, уверена, выйди я сейчас вперёд, на меня бы уставились все. А пока что — только острые льдины. Это смешно как минимум потому, что с моим ростом стоять за головами реально высоких людей и видеть мужчину вообще невозможно. Прячься за чужими головами сколько влезет. И только в этот момент в моём надёжном укрытии обнаруживается щель. Прорезь. Происходит диверсия, и затылок какой-то брюнетки впереди смещается. Теперь мы прекрасно пересекаемся друг у друга в прицелах.   —Что у Вас сейчас в руках?   Говорит так серьёзно, будто у меня в них зажата чека и бомба.   Подвисаю, поднимая брови.   —Ноты.   —Именно, они у Вас в руках. Посмотрите на предыдущую строчку.   Скрипя зубами опускаюсь к листку, зажатому в пальцах. Этот мудак постоянно начинает говорить со мной, как с умственно отсталой.   Я бы зарядила этой бомбой прямо в его солидное ебало.   —Ну?   Девушка с короткими волосами сбоку то ли всхлипывает, то ли вспрыскивает. Отворачивается сразу же, стоит мне только вопросительно покоситься, и делает вид, что собирается чихнуть. О, да, Цветаева, так держать, теперь ты ещё и нукаешь ему при всем его долбанном хоре. Кравцов, конечно, заслужил, но…   Ты подставила саму себя.   Ох, я уже чувствую, что не приживусь здесь.   —Какая у Вас нота стоит в конце второго стана?   —Ля.   Надо было говорить бля.   —А Вы тянетесь на си. Следите за нотами внимательнее и не прыгайте туда, куда не надо. Всем молчать, сейчас поют только Цветаева и Лосева, —гул тишины в помещении развеивается вместе с напряжением. Ребята облегчённо выдыхают и перестают стоять так уж ровно. Тут нужно быть караульным или фонарным столбом, чтобы не чувствовать, как у тебя разваливается тело. И нервная система.   Мы с этой Лосевой начинаем, и лишь тогда я понимаю, что Лосева и есть моя меццо-сопрано соседка. Как её там. Наташа. Она поёт так выверено и точно, что вспоминается вокал Яны. Такой же непринуждённый и чёткий, как будто поёт не человек, а сама нота. Просто у Лосевой менее ровная спина и черты лица. Менее прилизанные ровные волосы. Менее официальная одежда — наконец-то есть ещё кто-то такой же пришибленный, как я, кто додумался носить толстовку в жару. Ей далековато до изысканной Шкурник. Нам, признаться, всем до неё далековато. Хотя бы в одной вещи — уважении к Виктору Николаевичу.   Литератор на протяжении всех двадцати секунд не сводит с меня глаз — хотя впору бы смотреть в свои листочки, мужик, — и сжимает губы. Хер знает, нравится ему или нет. Хер знает, выпрет он меня отсюда сегодня же или оставит мучиться. Хер знает, что из этого лучше. Но у меня сами по себе сводятся лопатки и поднимается подбородок. И втягивается живот.   Ну что, Кравцов, доволен? Я же говорила, что безнадёжна.   Он останавливается — и мы вдвоём тоже — и молчит. Съедает глазами моё лицо, затем — и это позволяет задышать снова — отворачивается в ноты, хлопает крышкой. Я обеспокоенно перевожу глаза на других хористов, чтобы понять, что происходит. Но так и не понимаю.   Мужчина с треском банкетки поднимается на ноги и запахивает пиджак. Уже на выходе притормаживает свою беззвучную походку, и перед исчезновением за косяком оповещает:   —Десять минут перерыв.   Надеюсь, он пошел пить успокоительные, чтобы ещё час слушать наш писк.   В единственном отдыхе все просто садятся на пол, потому что скамейки подойдут только первоклассникам. На полу удобнее и, возможно, даже чище. Ноги нахрен атрофировались. Мозг и уши тоже. Потому, когда ко мне обращаются, я реагирую лишь после тычка в плечо. Вскидываю голову снова к коротковолосой девушке.   —Саш, а ты давно поешь?   На меня смотрит треть всего хора. А остальные отошли настолько далеко, что их почти и не видно. Оглядываюсь по помещению, замечая, что литератор куда-то упёрся с концами.   —В смысле?   Собственный дрогнувший в сомнении голос заставляет почувствовать себя полнейшей дурой.   —Ну, —Наташа не мнется, а скорее дает паузу именно мне. Только внимательно сверлит водянистым взглядом, —в этот хор трудновато пробиться.   —Трудновато? —высокий басистый парень встревает откуда-то с подоконника. Окна выходят на главный вход в здание и небольшую площадь, за которой виднеется витый забор парка. Поэтому чёрная водолазка парня поначалу кажется зеленоватой. —Ты шутишь? Да тут шесть кругов ада пройти нужно, чтобы не сдохнуть перед Кравцовым на одной только распевке. Он берёт только три процента из всех желающих.   —Ну, не факт, что прямо три процента, мы же не видим всего церемониального позора, —вставляет новое лицо, которому согласно кивают.   Вот они, певички. Первый стоящий вопрос — и тот всё об одном.   —Это же бюджетный ДК, нет? —выдавливаю с сомнением. —Как он может не брать учеников?   На меня смотрят максимально недоумённо. Становится ясно, что я копаю себе могильную яму, показывая, что не знаю деталей попадания в эту пресвятую ложу. Надо было побиться под руку литератору и не отходить ни на шаг, чтобы меня не заставали врасплох своим любопытством.   —У нас в здании ещё два хора есть. Народный и обычный, оба попроще, чем этот. Все проебавшиеся у Виктора Николаевича в основном туда идут. Я вот сначала пела у старушки, маразматички такой, Левшиной, отработала навыки и прошла к Кравцову со второй попытки. И Володя тоже, —Лосева махнула рукой куда-то в сторону, но я не захотела утруждаться на поворот головы. До пизды ваши Володи, когда на меня в одночасье пялится десять пар заинтересованных глаз. Сжирающих глаз. —Тут вообще не тот уровень, что в музыкалке. Поэтому я и спрашиваю. У тебя хороший голос, но я тебя никогда не видела.   Кравцов насильно привел меня со словами «Вы не умеете петь» в хор, куда берёт только лучших — что за цирк? Даже звучит смехотворно.   —Я... —каждое слово обещало быть последним. «Я не пою». «Я ненавижу пение». «Я вообще не хотела идти в ваш хор, меня затащил сюда сам Кравцов». Потому что после этого мой забитый ногами труп найдут через недельку под лавочкой для гимнасток. Тут пятнадцать человек, которые рвут задницы и связки, лишь бы мучиться под пристальным вниманием Виктора Николаевича и его претензиями. Тут, видимо, все метят поступать на вокальное. Тут наждачкой нужно оттирать полы от их слёз и пота. Мне эти люди по-хорошему не должны и слова лишнего давать вставить. Потому что у меня интересы уходят в полную противоположность с ними, и впервые от этого факта становится стрёмно. За «не хочу петь» я просто словлю две моментальные пули в висок. Что сказать? Чтосказатьчтосказатьчтосказать? —Всё равно я здесь ненадолго.   Молодец, получше ничего нельзя было ляпнуть.   —Почему?   Теряюсь, оглядываясь по залу, и, к моему ужасу, глядящих сюда стало больше. У меня что, на лице что-то нарисовано?   Или здесь с новенькими держатся особняком. Не трудно представить, сколько сюда влетает, переломав крылья, и сколько вылетает, не выдерживая литератора. Он же у нас тиран. Национальное достояние. Памятник такому ублюдку ставить надо. Перед воротами нашей школы или прямо здесь. Надо же обозначить арку портала в ад.   —Да он выпрет меня через недельку, вот увидите, —усмехаюсь, не анализируя уже ничего. Ребят, давайте притворимся, что меня тут вообще нет. Постою на станке два месяца с заклеенным ртом и исчезну, окей? Чьё-то бурчание долетает до сюда почти эфемерно: «хорошо бы поскорее». Совершенно неважно, кто это сказал, но ему нужно пожать руку. Действительно, поскорее.   —Да брось, у тебя голос вдовое чище моего. Да и нам нужны меццо-сопрано, —Наташа вдаривает мне по плечу отцовским жестом, как закадычной подруге. Видимо, мне удается скрасить атмосферу своей (ха-ха) шуткой, которая вовсе не шутка. И её жест не вызывает чувство враждебности.   Только не хватало завести тут ещё и «дружбу» с кем-то…   Если у меня чистый голос, то зачем Кравцов меня остановил? Чтобы понять, что очень не хватает его в тишине? Вы смеётесь?   —Будем петь громче, чтобы перекрыть твою лажу, если что, —салютует подоконный чувак.   —Он и так услышит. Ему как жена не даст, так начинается обострение.   По кабинету рассыпается аккомпанемент хохота.   Кравцова что, ненавидят его собственные «избранные» ученики? Мне пофиг. Все эти два месяца меня тут нет.   —Да всё равно.   Вздыхаю в стену с тихим «спасибо». Два месяца. Протерпеть всего два месяца.   Самое страшное, что я замечаю парящие шаги за секунду до того, как высокую фигуру в проходе видят остальные. Виктор Николаевич отлавливает мой взгляд, как будто давно заприметил и ждал, когда я сама попадусь в контрабандистскую сеть. Попалась. Он застывает на пороге со стаканчиком чего-то горячего и тёмного в руке. Над пластиком лентами расходится дым и пряный запах. Кофе. Пока все подскакивают с насиженных мест и концентрируются возле прежних позиций, тихо перешёптываясь: «надеюсь, он этого не слышал», — преподаватель стоит и смотрит на меня. На Цветаеву, которая поднимается на ноги с трёхсекундной заминкой. Которая не может отвести осторожных глаз и видит в его взоре что-то. Которая как обычно вызывает презрительное дёрганье бровью. Он пришёл на две минуты раньше, отожрав их от перерыва. И никто не подал голос. Потому что все боятся Кравцова. Это, наверное, один из законов природы. И я тоже не подам.   Пол скрипит, когда он всё же шагает вперёд. Оголяет чёрно-белые полоски рояля, отставляя кофе на неряшливую стопку нот на тумбе неподалёку. Что за свинство, мистер маэстро?   —Первая страница, начинаем сначала.   Лосева рядом весело закатывает глаза с протяжным «да ладно, бля». И мы снова открываем рты.