We could just talk (and kiss) like real people do

Когда Тибальт проснулся во второй раз за сегодняшний день, то не сразу понял, где находится. Вместо обоев в цветочек в гостевой спальне Джульетты перед глазами расплывалась привычная стереограмма его собственных обоев, которые все знали под названием “триповые” и вечно жаловались, что при взгляде на них болят глаза. Тибальт поморщился – рисунок уплывал в сторону быстрее обычного. Вдобавок к этому, в висках стучало, шея ныла – почему-то пьяным он всегда засыпал в невообразимых позах. –Твою мать. Твою… ма-а-ать. Он осторожно перекатился на бок, приподнялся на локте, сел. Провел руками по лицу, смял щеки, надавил на глаза до искр. Оттянул щеки вниз, чтобы глаза полностью открылись, окинул взглядом комнату. Она не кружилась, как гостевая спальня, когда он проснулся в первый раз в пять утра, но тихонько покачивалась. Тибальт откинулся на спинку кровати, проверил время – шесть вечера. Застонал, закрыв лицо руками. Просыпаться в такое время он не привык. Обычно у него никак не получалось ни уснуть вовремя, ни поспать хотя бы до десяти. Ночью спать не давала тревога за завтрашний день, а когда он просыпался, то с досадой осознавал, что завтра наступило, а от нового дня он уже ничего не ждет. Желание было стабильно одно – целая таблетка противотревожного вместо половины, чтобы вырубило на месте. Иногда он так и делал. Правда, голова потом была квадратная. И ни черта не становилось спокойнее. – Мда. Ну, а что тут еще скажешь? Какого хрена нужно было напиваться? На кой черт? Тибальт знал, как это называется – нездоровый копинг-механизм. Слово-то модное. Только вот ему уже не шестнадцать, чтобы при первых же трудностях идти бухать на вечеринках и искать себе проблем на голову. А потом мучиться мигренью, в лучшем случае. “Какие другие способы успокоиться вы знаете?” – спросил его психотерапевт, когда узнал об этой проблеме. Тибальт тогда нервно усмехнулся. Как будто он пьет просто, чтобы успокоиться, а не от полнейшего отчаяния. Как будто его, сука, не доводят. Так и подмывало спросить: а какой другой способ успокоиться после стычки с Меркуцио мог бы предложить ему терапевт, если уже ни черта не помогает? Врезать виновнику? Давно пройденный этап. Поорать на сеансе? Спасибо, было. И со слезами, и с соплями, в лучших традициях. Довольно с него этого унижения. Поговорить? Чесать языком Меркуцио, конечно, горазд, но внятного диалога не получалось. К двадцати пяти годам список причин, почему ему противопоказан алкоголь, пополнили антидепрессанты. И вчера он благополучно наплевал на это. Как итог – очередная отвратительная драма, стойкое желание сдохнуть наутро, позорное бегство на такси и проебанный понедельник. И последствия, с которыми он не хотел сталкиваться, о которых не хотел даже думать. Тибальт повалился обратно на кровать и зарычал в подушку. Господи, как же стыдно перед Джульеттой. И Ромео, наверняка, в очередной раз пожалел, что у его жены такой придурок-брат и что приходится с ним общаться. Только у него есть талант портить праздники. Он ещё вчера, выходя с кухни, понял – все слышали всё. Как он орал на Меркуцио, как Меркуцио орал на него. Кажется, кто-то попытался что-то спросить, но голос потонул в шуме в ушах. Перед глазами плясали разноцветные искры, нужно было срочно лечь и забыться, успокоиться, хотя мигрень он себе уже стопроцентно заработал. Кажется, потом заходила Джульетта, спрашивала, всё ли в порядке, как он себя чувствует. Тибальт не помнил, что ответил. Возможно, разрыдался ей в плечо, а может, просто сказал, что все хорошо и отвернулся. Наверное, пледом его тоже накрыла она, ведь кровать он, пьяное чудовище, разобрать не удосужился. Спасибо вину, что после всего этого он уснул мертвецким сном и не мучился. Зато сполна намучился наутро. Проснулся и понял – нужно сматываться, а за руль нельзя. Бросил машину, вызвал такси за бешеные деньги, минут сорок терпел укачивание, головокружение и тахикардию, буквально взлетел по лестнице и, оказавшись в своей квартире, упал на кровать. И мучения отступили еще на десять часов. Но дальше убегать было некуда. Написать, что ли, сообщение в общий чат? Тибальт с бьющимся сердцем взглянул на экран телефона, не решаясь даже разблокировать. Не хотелось выдавать себя с головой, не хотелось, чтобы кто-то увидел, что он онлайн. Тибальт сфокусировал взгляд на уведомлениях. Ромео Тибальт, он идиот. Не переживай, пожалуйста, и не извиняйся. Такое ощущение, что мы все выросли, а он нет, это не твоя вина. Мы всегда рады тебя видеть! Джули Дорогой, оставайся, сколько захочешь, ладно? Выпьем вместе кофе с утра, поговорим. Не убегай только, а то я тебя знаю. Ромео говорит, Меркуцио сейчас в шоке от жизни, ничего никому не рассказывает. Я не оправдываю его, но он как будто сам себе голову заморочил. На это уже и со стороны смотреть невыносимо. Я тебя люблю. Все наладится. Бен Тиббс, если хочешь, поедем завтра вместе в город. Я тоже остался, такси взлетело до небес. Я, конечно, не напрашиваюсь, но вдруг тебе нужна компания. Ты меня растолкай, если что. Роза Меркуцио идет НАХУЙ Последнее заставило его рассмеяться в голос, затем шмыгнуть носом, в котором резко защипало, и протереть глаза. Телефон все же пришлось разблокировать и посмотреть, что вчера наделали его пьяные пальцы, раз он произвел такой фурор. Так и есть – написал “простите, ребята” в чат. В груди разлилось болезненное тепло. Нет, не может быть, чтобы после такого его все поддерживали. Он сам себя давно бы послал куда подальше. Никогда он не к этому не привыкнет. Тибальт вздохнул. Он знал, что Ромео и Джульетта позовут на новоселье всех. Всех, кто нормально себя ведет, по крайней мере. Кто с радостью и облегчением принял воссоединение двух семей. Кто не пытается каждые две секунды облить друг друга грязью. Таких кретинов на празднике было только двое. Тибальт все еще мало разбирался в собственных эмоциях, плохо контролировал себя, но уже точно знал – ему неприятно ссориться с Меркуцио, неприятно даже огрызаться в ответ на его выпады. Да и выходит уже как-то наигранно. И изо всех сил пытался перестать. Изменить паттерн, как сказал бы терапевт. Тогда почему Меркуцио упрямо продолжает нарываться? Уже ведь не дети. Никто не промывает мозги. К тому же, свои промытые мозги Тибальт активно лечит у мозгоправа. А может, в этом причина? Что вместо слепой ненависти – самоанализ? Что “вы не обязаны делать то, что вам говорят родители”, что “вы должны различать, где ваши собственные чувства, а что вам внушили”, что “вы – не ваша семья”? Тибальт ненавидел в себе эту черту – ему постоянно нужно было разрешение и подтверждение. Когда он только собирался порвать с семьей и терзался чувством вины, одних слов терапевта: “Вам разрешение нужно? Я вам разрешаю. Если что, так и скажите – мне психиатр разрешил” было достаточно, чтобы отправить его в эмоциональный нокаут. Что ж, разрешение было. А за подтверждением он пошел к самому, казалось бы, не относящемуся к делу человеку, который вообще всю жизнь находился между двух огней. Правда, примкнув, почему-то, не к тибальтовой стороне. Тибальт как сейчас помнит – он стоял тогда на балконе, с сигаретой между замерзших пальцев. В зале было полно народа – официальный прием в честь заключения перемирия. Джульетта с Ромео, казалось, ощущали себя королями мира. Они только в тот вечер вернулись из Мантуи, после того, как их буквально вымолили обратно. А он был не в своей тарелке. Чувствовал себя так, будто из-под ног выбили почву. На него слишком много всего навалилось – полный крах всего, что с детства его окружало, ссора с дядей, выход из семейного бизнеса и нулевой баланс на счете, туманность будущего, замужество сестры, первое настороженное общение с Монтекки. И мысли, мысли. “Мне что, не нужно их избегать? Я что, не должен ничего выяснять, чтобы использовать информацию против них? Я бросил все – и дядя не убил меня за это? Может, настолько разочаровался? Слава богу, я сам никого не убил. Но как, как мне говорить с теми, о чьи лица я разбивал кулаки? Почему жизнь – такой театр абсурда?” – Отвратительный вечер, – громко пожаловался Меркуцио, влетая на балкон и захлопывая за собой дверь. Тибальт подскочил. Он специально выгадал, чтобы в курилке никого не было. И уж никак не ожидал такой компании. – Когда Монтекки и Капулетти в одной комнате, напряжение такое, что аж гости трезвеют, – Меркуцио закрыл дверь и поднял на Тибальта мутные глаза. – Что, грустишь? Не об кого кулаки почесать? – Сейчас об тебя почешу, – огрызнулся Тибальт. – Да не злись, я же шучу. Дай лучше затянуться. – Ты всегда шутишь, – слишком серьезно сказал Тибальт, так, что Меркуцио даже вздрогнул. – Не дам. Не порть себе здоровье. – А тебе, значит, можно портить? – наигранно возмутился Меркуцио. – Мое дело гиблое, – усмехнулся Тибальт, затягиваясь. Меркуцио покачал рыжей головой, словно обдумывая его слова. Тоже слишком серьезно, как показалось Тибальту. Достал электронную сигарету из кармана, затянулся, но не демонстративно, а как-то нервно. Выпустил облачко пахнущего лимоном дыма. – А твои домашние, вон, так и не пришли, – вдруг сказал он. – Я даже рад. – А я – не мои домашние? – спросил Тибальт и сам удивился скрытой мольбе в своем голосе. Он тогда ещё не мог сказать это в утвердительной форме, только спросить. Он нуждался, черт возьми, в этом подтверждении. Он тогда вообще ничего не знал наверняка. Бродил в тумане и в ступоре от первой недели антидепрессантов, весь прием старался держаться поближе к Джульетте, страшно терялся, стоило Ромео или Бенволио заговорить с ним. “Скажи, что я не такой, как они, что у меня ещё не всё потеряно. Что меня ты рад видеть. Что, раз все налаживается, то и у нас наладится”. Если честно, он по-привычке ждал ответа вроде: “Щенки всегда похожи на суку”. Но ничего не услышал, успел лишь сообразить, что в его личное пространство вторглись и ощутить, как воздух колючим комом встал поперек горла. И только потом понял – Меркуцио обнял его. И спохватился, убрал руку с сигаретой подальше, чтобы не прожечь дырку в его дорогущем пальто. Мир резко схлопнулся до размеров тесного балкона, до пряного аромата парфюма, до запаха лимона от губ, до чужого дыхания, до рыжих волос перед глазами – он никогда не видел их так близко. Что это – прощупывание почвы, всеобъемлющая пьяная любовь, шутка? Меркуцио избегал его взгляда весь вечер, привет-спасибо-пожалуйста, все время со своей компанией, а тут – на тебе. Слов из него разумных никогда не выбьешь, только отшучивается. А тут – такой серьезный, уткнулся лицом в плечо, хоть и все еще молча, потерся им о рубашку в совершенно вразумительном “нет”. Тибальт кое-как дотянулся до пепельницы, бросил туда окурок, осторожно обнял в ответ. Колени подкосились так, что они с Меркуцио стали одного роста, а из ощущений осталось лишь стойкое и невнятное “вот-вот”. А что – вот-вот? – Я просто не могу привыкнуть, – тихо, честно пробормотал Меркуцио, задевая плечо губами – обожгло даже через ткань. – Уверен, что ничего не изменится, и все продолжат друг друга ненавидеть по-тихому. – Я никого не ненавижу, – ничего более умного Тибальт сказать не сумел. Конечно, хотел сказать “тебя”. Но не смог. Ни тогда, ни потом. Знал, что надо, знал, что им необходимо объясниться, но всякий раз брала тупая досада – Меркуцио ведь тоже молчит, открывая рот только затем, чтобы сыпать остротами, будто ничего не было. Словно перемирие ничего не изменило между ними. Словно ничего важного не произошло тем вечером на балконе, словно он не признал его, словно это молчаливое “нет” на самом деле не значило “я не считаю тебя врагом”. Тибальта разбирала злость – значит, ему так удобно, значит, он не хочет ничего менять! “Вы не можете наверняка знать, о чем он думает”, – увещевал терапевт. Но Тибальта мучило это неведение. “Я надеюсь, ты понимаешь, что я не с тобой вел войну? Что я вообще не хотел войны? Зачем ты продолжаешь бесить меня, для чего нарываешься, если можешь вот так, как на балконе? Почему мы не можем просто забыть все, перестать трахать друг другу мозг? Почему они могут, а мы нет?” С того вечера прошло время, и все изменилось. Он уже понемногу переставал чувствовать себя лишним в их странной, словно насильно собранной из разрозненных кусочков пазла компании: обменивался музыкой с Бенволио, обсуждал политику с Ромео, интернет-сплетни с Розой. Когда, после полугода на антидепрессантах, стала отпускать социальная фобия, мог встречаться с ними даже без Джульетты. Подвозил Бена, вечно без колес, на тачке до дома. Учил Ромео играть на гитаре. Тот взял за привычку по-братски класть ему руку на плечо, и если поначалу это было неловко, то после нескольких серьезных бесед стало даже приятно. Тибальт удивлялся, насколько быстро они все проработали. Что поделать, пришлось признать – Ромео, несмотря на все свои глупости и безрассудства, всегда был толковым, а Бен лишь изредка поддакивал Меркуцио, но ссор, в общем-то, не искал. И только с Меркуцио ни черта не клеилось. Клеилось – и тут же рассыпалось. “Расскажите о ваших отношениях”, – попросил терапевт, когда эта тема неизбежно всплыла в беседе на втором или третьем сеансе. Тибальт словно язык проглотил. А что рассказать-то? Что ему с детства, когда он еще не мог отличить истину от лжи, твердили: “Друг наших врагов – наш враг”? Что в этом и состоит вся боль и нелепость его жизни? Что он делал то, чего не хотел, и никому не мог сказать об этом, обратиться за помощью? Что вся эта вражда двух семей со временем приобрела еще более уродливую, пугающую форму? Рассказать о том, как Меркуцио стал его отдушиной? Как в бесконечных перепалках и стычках он мог хоть ненадолго забыть о том аду, в котором жил? Как не мог перестать – не положено, заподозрят? Или как ад разросся до таких размеров, что Меркуцио внезапно перестал следить за языком, а Тибальт – за кулаками? Как они чуть не поубивали друг друга? Как в тот момент ему хотелось закричать: “Смотри на меня, я не хотел всего этого!”, как хотелось схватить за руку, затащить в машину и гнать, гнать подальше от этого проклятого города? Думая об этом, Тибальт хотел исчезнуть, притвориться, что это не его жизнь. Что не ему сейчас придется снова рассказывать психотерапевту, на сеансы с которым он тратит всю зарплату, о проебанном детстве, о дисфункциональной семье, о несчастной и больной любви, которая, кажется, всё же самое настоящее, что с ним случалось. А потому, как ни сложно это признать, самое слабое из всех его слабых мест. И Меркуцио бил точно по этому слабому месту всякий раз, как они виделись. Больно – словами, ещё больнее – когда спешил списать то, что весь вечер практически лежал на Тибальте, на алкоголь и усталость после работы, когда обнимал при встрече, когда занимал место рядом, когда случайно касался коленом под столом. Кажется, почву он на балконе все-таки прощупал, только вот какой вывод сделал? Что можно продолжать хуесосить, все равно любит и не оттолкнет, так, что ли? И Тибальта бесило, что он этим довольствуется. Что лучше уж, чтобы ему в очередной раз припомнили какой-то косяк, лишь бы не поднимали рыжую голову с плеча. И вчера, наконец, выбесило. Стыдно, что он даже не помнит тех слов, которые заставили его вскипеть. Наверное, слишком много их было. Помнит ощущения – стало внезапно больно. Слишком. Невыносимо. Настолько, что он вскочил, как ошпаренный, и рыжая голова, потеряв опору в виде его плеча, беспомощно заболталась на длинной шее. Помнит, что много матерился. – Как же ты меня заебал. Как же заебал, ты не представляешь. И бессвязные обвинения с обеих сторон, сперва в толпе танцующих, затем на пустой кухне. Помнит, что после каждого яростного монолога делал глоток вина прямо из горла, чтобы успокоиться, чтобы голос не срывался. – Какого черта, – вскричал Меркуцио, наконец, вырывая бутылку у него из руки, расплескивая вино по белому полу. – Ты хочешь в припадке здесь валяться? И это уже ни в какие ворота не лезло. Его словно облили ледяной водой, аж руки похолодели и затряслись. – Ты откуда знаешь? – прошипел он. – Тебе кто рассказал, Джульетта? – Да все в курсе, очнись! – Меркуцио всплеснул руками. – Черт знает, когда это может случиться, конечно, она нам рассказала! Тибальт навалился спиной на холодную балконную дверь и закрыл глаза, чтобы спрятаться хоть ненадолго. Это было слишком. Это было личное. С него словно содрали кожу, оставили уязвимым, униженным. Господи, как отвратительно. Страшно подумать, сколько поводов для шуток даст информация, что он больной по всем фронтам. Спустя мгновение, он почувствовал холодную ладонь на своем запястье, и едва сдержался, чтобы не дернуться. Услышал, словно издалека, голос, внезапно ставший слишком тихим: – Тибальт, блин. Это было нужно, неужели не понимаешь? Мы должны знать. Если с тобой это случится, а Джульетты рядом не будет, мы должны знать, как помочь. Мы же тебя, блять, любим. Он усмехнулся, горько, пьяно, самоуничижительно, посмотрел прямо в глаза. – Конечно. Вы меня любите. Лицо Меркуцио исказилось. Он бросил руку Тибальта так, что она ударила по стеклу. – Да ну тебя к черту, что смешного? – Да потому что это не любовь, это хуйня какая-то, Меркуцио! – сказал он, чувствуя, что не сможет удержать поток слов, рвущийся из него. – С любовью, блять, к психиатрам не ходят! – Так может, это просто ты любить не умеешь, – рыкнул в ответ Меркуцио, с громким стуком поставив бутылку на стол. – То есть, во мне проблема, а не в том, что ты всю жизнь не перестаешь заставлять меня чувствовать себя говном? “Я-высказывания, Тибальт, я-высказывания…” Провал. – Так и ты не отстаешь! – Меркуцио развел руками, выпучив глаза. – Прости, если я всю жизнь мог добиться твоего внимания только так! – Так это твоя проблема! – огрызнулся Тибальт, одновременно ощущая всеми своими пьяными чувствами что-то вроде “блять, больно”. – И что ты пиздил меня за это при всяком удобном случае! Ты думаешь, я забыл, как угодил в больницу? – Ага, а я – в соседнюю палату, ты тоже не святой. Славно – вы с Ромео, двое на одного, – Тибальт сжал кулаки. – Только почему-то Ромео мне этого не припоминает. Хотя это были наши с ним разборки. Ты-то зачем влез? – Потому что он ни в чем не был виноват! – с жаром выкрикнул Меркуцио. – Они полюбили друг друга, и только тебя это почему-то не устраивало! А им было плевать, что кого-то не устраивает! Вот это – любовь. А что у тебя, я не знаю. Тибальт чуть не взвыл от злости: сука, провокатор, всё ты знаешь! – Что у тебя, я не знаю тоже, – рыкнул он и сделал ещё один глоток из забытой бутылки. – Тебя почему-то тоже ничего не устраивает. Так может, отстанешь уже от меня? Не трогай меня, не сиди рядом, не пытайся делать вид, что между нами все нормально, только чтобы потом опять высказать мне, какой я хуевый. Проработай свои чертовы травмы, прежде, чем ко мне лезть! – Ага, теперь я хуевый и травмированный, – резко побледневший Меркуцио поднял руки, словно сдается, развернулся и отошел в другой конец кухни. – Не паясничай, боже… – Тибальт провел рукой по лицу и отвернулся к окну. За стеклом медленно падал снег. Кухню заполнило молчание. Казалось, даже в гостиной стало тише – Тибальт надеялся, что никто не навострил уши, следя за происходящей драмой. Он вздохнул, обернулся и посмотрел на Меркуцио – тот стоял, навалившись на стол, скрестив руки на груди, и смотрел в сторону с необыкновенно живой болью на лице, кусая губы, нервно стуча пальцами с черным маникюром по рукавам красного пиджака. Он никогда не видел Меркуцио таким, и от этого зрелища сердце ухнуло куда-то в низ живота. Тибальту казалось, оно просто устало всё время пропускать через себя эту ядовитую смесь чувств – и злость, и обиду, и любовь, и отчаяние. – Да, хуевый я, – вдруг тихо сказал Меркуцио, не глядя на Тибальта. – Прости. Какой уж есть. И внезапно оттолкнулся от стола, встал ровно и раскинул руки в стороны. – Давай. Можешь врезать, чтобы обоим полегчало. Всегда ведь срабатывало. Тибальт мог бы поклясться, что просто умер в тот момент. Нет, нет, нет, только не этот сценарий, только не снова. В висках застучало, глаза заволок жгучий туман. Меркуцио, мать твою, что же ты делаешь. Зачем? А самое ужасное – врезать действительно захотелось. Отрезвить. А потом… Потом он услышал, словно издалека, звук собственных шагов. Все вокруг слилось в стремительную мешанину из красок. Секунда – и он сжимал Меркуцио в яростных объятиях, насколько мог, до треска рёбер. Тот охнул, но Тибальт лишь сжал крепче, сминая ткань и кожу, чувствуя мягкие, щекочущие рыжие волосы на своей щеке и сумасшедшее биение чужого сердца. Казалось, Меркуцио даже не мог дышать. Его грудь, крепко прижатая к груди Тибальта, не двигалась. А раскинутые руки так и не сомкнулись у Тибальта на спине. Но тот так и стоял, застыв, не соображая, стиснув зубы, чувствуя ком, подступающий к горлу и жжение в глазах, желая раздавить, задушить, сделать больно, укусить до крови. И держать, держать, прижимать к себе, защитить от себя же. И тут неожиданно получилось. Получилось сказать. – Я – не моя семья, Меркуцио, я не убийца и не мразь, – сквозь зубы прорычал он и встряхнул его, будто для пущей ясности. – Только попробуй мне еще раз подобное предложить. Больше никогда, чтоб тебя. Понятно? И тут же, дрогнувшим, слишком высоким голосом, почти жалобно: – Я ведь тебя не ненавижу. А затем – темнота. Коридор, гостиная, лица, обращенные к нему. Плывущие стены, дискотека перед глазами, лестница, комната, холодная кровать. Головная боль, душащие слезы. Джульетта, её нежные руки. Бессвязные слова, застревающие в горле. И, наконец, спасительный сон-полуобморок. Утро, кровь из носа, теплый плед, заходящееся в панике сердце. Вещи, такси, тошнота, спящий город, тонущий в белом свете. Подъезд, трясущиеся руки, кошка у ног. Снова холодная кровать. Тибальт лежал, глядя в потолок, и чувствовал себя так, будто его с ног до головы обкололи обезболивающим. Пусто, холодно и растерянно. Совершенно без сил. Кошка, которой он даже имени не дал (все равно на передержке), совсем молоденькая, а потому совершенно не эмпатичная, сидела на комоде и скидывала лапой вещи, пытаясь обратить на себя внимание. Он слушал, как поочередно падают с громким стуком дезодорант, лак, коробка из-под духов. Надо бы что-нибудь ответить ребятам, чтобы не волновались. Но стоило ему взять в руки телефон, пришло сообщение. Меркуцио Привет Наконец-то ты онлайн Как себя чувствуешь? Тибальт слабо улыбнулся и тут же нахмурился в попытке хоть немного разозлиться на себя за чувство невероятного облегчения – значит, все в порядке, раз с ним еще разговаривают. Поссорились, а он о самочувствии беспокоится. Пальцы зависли над клавиатурой. Не было уже ни вчерашнего гнева, ни раздражения, ни обиды – он просто не знал, что сказать. Меркуцио Не замерз ночью? Я тебя пледом укрыл. – Блять, – Тибальт закрыл лицо руками, ударив себя телефоном по скуле. Телефон внезапно завибрировал, и Тибальт не успел даже осмыслить предыдущие слова и поддаться панике, машинально нажал кнопку принятия вызова. – Привет, – голос Меркуцио перекрывал шум машин, но сердце Тибальта все равно пропустило удар – такой он был серьезный и взволнованный. – Так как, не замерз? Господи, ну, конечно, Меркуцио не был бы Меркуцио, не повтори он именно этот вопрос. – Зачем ты вообще приходил? – хриплым со сна голосом спросил Тибальт, пытаясь игнорировать жар, ползущий от шеи к лицу. – Проверить, – ответил Меркуцио, словно это было очевидно. – Поговорить. Но ты не просыпался, я даже уснул там у тебя на полчаса, пока ждал. Потом уехал домой. Это было словно удар под дых. Прокашлявшись, Тибальт откинул одеяло, надеясь, что дышать станет легче. Просто прекрасно. После этой отвратительной ссоры они, оказывается, спали вместе – впервые, ведь даже палатку раньше никогда не делили – а он и не знал об этом. Внутри снова начало что-то закипать. Представить только, что ночью он мог лишь протянуть руку, и… Нет, лучше не представлять. – Ты злишься? – внезапно спросил Меркуцио, тихо, почти неслышно. И Тибальт растерялся ещё больше. Его едва не разобрал нервный смех. С одной стороны, какой глупый вопрос, ну, конечно, спокоен он после такого быть не может, а с другой – то, что он чувствовал, и злостью-то нельзя было назвать. Теперь, когда мозг не был затуманен алкоголем, ему начинало казаться, что вчера он слишком резко отреагировал. Злиться он уже просто не мог, во-первых, страшно устал, во-вторых, настолько обезоруживающе-наивными были эти слова. “Ты злишься?” – ведь так говорят дети. – Не молчи, пожалуйста, а то я с ума сойду. – Нет, – вздохнув, выдавил из себя Тибальт. – Не злюсь. На себя, может. – Ты не представляешь, чем я занят, – с горькой усмешкой сказал Меркуцио. – Уже с час околачиваюсь на твоей улице. Волновался, как скотина. Ты не выходил на связь, вдруг с тобой что-то случилось, а так мне спокойнее. Я идиот, да? Сердце заколотилось, а губы расплылись в глупой улыбке, за которую себя ругать уже было поздно. Меркуцио – его слабое место. На кой черт все усложнять еще больше. – Нет. Приходи. На другом конце провода послышался резкий вдох. – Пятнадцать минут. И гудки.