We could just talk (and kiss) like real people do

– Держи, это латте, эспрессо тебя убьет, – Меркуцио с порога впихнул ему в руки белый стаканчик, пахнущий кофе. – И вот еще, держи, зависимый, – и новенькую зеленую электронку. На его огненных волосах блестели снежинки. Тибальт едва успел подавить желание смахнуть их и пропустить мягкие пряди сквозь пальцы. Слава богу, руки мгновенно оказались заняты. – Набор первой помощи после бурной ночи, – Меркуцио неловко улыбнулся, скидывая ботинки и усыпанное снегом пальто. Тибальт пробормотал “спасибо” и, обалдевший от напористой энергии, которая у Меркуцио, кажется, не иссякала ни при каких обстоятельствах, развернулся, чтобы пойти в гостиную и не стоять истуканом в тесной прихожей. Как только он увидел его, заснеженного, с этими дурацкими стаканчиками, понял – злости, агрессии как не было, так и не появилось, лишь это глупое желание смахнуть снег с волос и полнейший ступор, онемение в конечностях и висках. И странная, словно из ниоткуда взявшаяся паника – комом в горле. Сколько он себя помнил, он плохо умел принимать заботу. А тут забота, доходящая просто до каких-то предельных уровней – ну кто из его здравомыслящих друзей додумался бы принести никотин? Кто? Только Меркуцио. В груди волнами вздымалась тревога. Что сейчас? Продолжение вчерашнего? Или сделанный обоими вид, что ничего не было? Последнее казалось невозможным. Но тогда – как начать? Как жаль, что из всего словарного запаса в голове вертелись лишь обыденные фразы. — Ничего, если в темноте посидим? — на всякий случай спросил он, поправляя единственный источник света в комнате — настольную лампу на барной стойке. — Конечно. И музыку оставь. А он и забыл. Пока ждал Меркуцио, пытался отвлечься домашними делами и слушал любимый плейлист на полной громкости, и теперь замялся — не лучше ли полнейшая тишина, чем депрессивный речитатив, выдающий душевное состояние составителя? Джули всегда просила «выключить эту грусть», Бен предпочитал что-то «более классическое, что обоим понравится». Меркуцио, в отличие от всех, кого Тибальт знал, всегда был толерантен к его музыке. Почему-то до этого момента он об этом не задумывался. А вот теперь ощутил словно пинок под сердце – этот человек тебя знает лучше всех твоих друзей, ну, сколько можно уже таких сцен, как вчера. – Тебе идет, – вдруг раздалось за спиной. – А? – Тибальт резко повернулся к Меркуцио, уставившись на него в упор. – Тебе идет так, – повторил тот, слабо улыбнувшись и сделав жест, будто убирает длинные волосы в пучок. – Спасибо, – сдавленно ответил Тибальт, краснея и чувствуя себя невероятно глупым. И снова по-обыденному, и снова по больному. В последнее время он не знал точно, как относится к собственной внешности, поэтому любой комплимент с легкостью вгонял его в краску. Не то, чтобы он часто получал комплименты. К тому же, привык, что приятные слова от Меркуцио зачастую лишь обертка для сарказма. Особенно учитывая, что, когда тому однажды предложили тост за самого красавчика в комнате, он выпил залпом два шота за себя. Однако сегодня либо собственные чувства его подводили, либо Меркуцио говорил искренне. По крайней мере, ему не хотелось бы начать в этом сомневаться. Он все же приглушил музыку, как раз, чтобы расслышать звонкое: – О, господи! А это кто тут у нас? Ну, привет! Ты мальчик или девочка? Да ты прекрасная дама, а ты не кусаешься? О том, что сделал Меркуцио, чтобы угадать, что перед ним прекрасная дама, Тибальт предпочел не думать. Он обернулся и увидел его на коленях перед кошкой, настороженно обнюхивающей его руку. Одновременно обомлел от этой совершенно домашней, трогательной сцены, и ощутил укол ревности, только непонятно, по отношению к кому из них. — Как зовут? — поинтересовался Меркуцио с абсолютно детским восторгом и широкой улыбкой на лице. Возможно, слишком широкой. Нервозной. – Никак не зовут. Взял с улицы, ищу, куда пристроить. – Можем назвать её Лючия или Марго, – Меркуцио почесал кошку за ухом и потрепал за толстую щеку, словно пса – в ответ получил лапой. – Только ты смотри, Марго нельзя мучить, – усмехнулся Тибальт, цепляясь за этот разговор, предназначенный лишь для того, чтобы оттянуть время, садясь на пол рядом и осторожно гладя питомицу по голове. – Она же не собака. – Не хочешь оставить? – Не знаю, – Тибальт потерся о любезно подставленную кошачью голову щекой. – Думаю подыскать хозяина постабильнее. – А я думаю, она уже этого полюбила. И почему-то прозвучало это так, словно относилось вовсе не к кошке. Кажется, Марго тоже что-то почувствовала, либо просто устала от агрессивных ласк гостя-собачника, а потому сбежала на кухню, где громко захрустела кормом. Следующие несколько минут после исчезновения кошки, которая как-никак разряжала атмосферу, они провели в молчании. Тибальт курил новую электронку с яблоком, нервно и часто затягиваясь, искоса глядя на Меркуцио, который сел в кресло, поджав ноги, и рассеянно пил свой кофе. Видно было, что он пытается бодриться, но в свете лампы на его лице неожиданно проявилась неестественная бледность. Он выглядел устало и будто бы даже измученно, словно ни капли не спал и околачивался на улице не час, а всю ночь. – Спасибо, что пустил, – наконец, сказал он, подняв взгляд от стаканчика. – Думал, ты меня на пушечный выстрел к себе не подпустишь. – Брось, – ответил Тибальт, болезненно поморщившись. Объяснять что-либо еще после вчерашнего не было сил. Хотелось послушать Меркуцио. Тот помолчал, кусая губы. Тибальт невольно перевел на них взгляд – начинали кровить. Он и сам раньше занимался всякой дрянью, когда переживал. Теперь, вот, осталось только курение. Наверное. Он снова затянулся, борясь с желанием накинуть капюшон или распустить волосы и спрятать за ними лицо. Но ведь это было бы глупо, так? Курить, чтобы не пришлось разговаривать, все время за всем прятаться… — Ну, так как ты? — спросил Меркуцио в пятидесятый, кажется, раз. — Меркуцио, если меня ебнет приступ, обещаю, ты первым об этом узнаешь. — Хорошо, я не буду спрашивать, если тебе некомфортно, – он примирительно поднял руки, и Тибальту тут же стало адски стыдно за свою реакцию. – Меня больше интересует твое… ментальное состояние? Я вчера испугался. Тибальт даже вздрогнул — было до ужаса непривычно слышать от Меркуцио что-то подобное. Он не знал, что чувствовать – раздражение из-за того, что он настолько очевидно не в порядке, благодарность за то, что им интересуются, снова раздражение – оттого, что вчера этот вопрос Меркуцио, кажется, не так тревожил? Злость на себя – может, он просто не выносит, когда кто-то за него переживает? Вину за то, что заставляет его волноваться? Что вроде бы сам позвал, а теперь не знает, что сказать? – Ты думаешь очень громко, мне кажется, я почти тебя слышу. – Да я не знаю, что сказать, – честно ответил он, заставив себя взглянуть Меркуцио в глаза. – Меня вчера очень сильно накрыло, а сегодня я проснулся и даже не понял, что это было. Я даже не хочу разговаривать сейчас, настолько мне не по себе… Я… Понимаешь… Блин… Тибальт ощущал себя тупым, слепым котенком, неумело тычущимся в поисках чего-то понятного, безопасного, не зная, как прийти туда. Он внезапно остро ощутил расстояние, которое разделяло их с Меркуцио. Тело сковало – не пошевелиться, не уйти и не подвинуться ближе. Мысли разбегались в разные стороны. И в груди вдруг заныло, словно в напоминание о том, что сегодня он, может быть, относительно в норме, но вчерашние слова все-таки больно ранили в самую цель. Хотя это, вроде как, уже и неважно. Неважно — потому что Меркуцио все равно сидит в его кресле, и плевать, что было сказано. Он просто рад, что он здесь. И всегда будет рад. – Эй. Ты со мной? – Да как тебе сказать, – и снова вырвалась эта самоуничижительная усмешка. – Вроде бы и не с тобой. Краем глаза Тибальт увидел, как Меркуцио встает с места, затем ощутил, как прогнулся диван рядом. Сначала его обдало волной пряных духов. А потом его руку накрыла чужая, теплая, длинные пальцы обхватили его собственные, которые он, как оказалось, неосознанно сжимал и разжимал, впиваясь в ладонь ногтями. – Не нервничай, – Меркуцио слегка сдавил его руку, затем нежно, успокаивающе провел по ней большим пальцем. – Заземлись немного. – Не уверен, что получится, – выдохнул Тибальт – дыхание он тоже, судя по всему, задерживал, отчего легкие просто горели. – Получится, ты просто держись за меня. Можешь ничего не говорить. Он повернул руку, соприкасаясь с Меркуцио ладонями, крепко сжал, и действительно, все вокруг резко стянулось, съежилось в эту точку, в этот момент, где они просто держались за руки и молчали. Мысли сосредоточились на сигналах, поступающих от зрения и кожи. Ладонь теплая, должно быть, нагрелась от стаканчика. Пальцы длинные, черный маникюр ободран. Свежая царапина на костяшках – кошка. Легкая шершавость – так и не научился носить перчатки. И держит крепко – отпускать не собирается. И ничего страшного, кажется, не произошло и не происходит. – Вот так, – тихо сказал Меркуцио, не переставая выводить круги большим пальцем на тыльной стороне его ладони, посылая волны горячих мурашек вдоль позвоночника. – Лучше? Тибальт кивнул. Конечно, черт возьми, лучше. – Тогда я тебе кое-что покажу, если ты не против? – Меркуцио свободной рукой начал искать что-то в телефоне. – Что? Он помедлил, словно на мгновение засомневавшись, стоит ли, но все же развернул телефон, показывая экран Тибальту. Чтобы разглядеть написанное, ему пришлось склониться чуть ниже, так, что они практически соприкоснулись головами. Это было письмо, обрамленное голубой рамкой, гласящее: “Ваша запись: 10.12.2021, 17:00. Ваш психотерапевт…” Имя Тибальт читать не стал, вскинул удивленный взгляд на Меркуцио, понимая все и одновременно ничего не понимая. – Вот, – Меркуцио натянуто улыбнулся. – Буду прорабатывать свои чертовы травмы. Внутри снова начало что-то закипать. Вот ведь, блять, уцепился за фразу. Тибальт подавил в себе порыв отнять у него руку, встать и отойти подальше. Вместо этого медленно выдохнул, попробовал было сосчитать до десяти, но не получилось, и он заметался мысленно: что это должно значить? Это из-за него? Неужели он вчера так давил этим? С любовью, значит, к психотерапевтам не ходят – а с чем пойдет Меркуцио? – Ты же понимаешь, что нельзя идти в терапию, потому что тебе кто-то так сказал? – Нет, конечно. Тибальт снова чувствовал, как мир вокруг разлетается, что снова он что-то сделал не так. Но прежде, чем мысли лавиной обрушились на него, Меркуцио серьезно ответил: — Я ради себя. Тибальт вопросительно посмотрел на него. Меркуцио, казалось, всегда всё делал ради себя, с самоценностью у него вообще проблем не было, но чтобы это… — Ты же говорил, что… — Да мало ли, что я говорил. Я все время говорю, – он горько усмехнулся. – Только не то и не тем. Вот и пойду, поговорю о чём-то стоящем хоть раз в жизни. А то я уже не вывожу. Ты не заморачивайся, это не твоя ответственность, – добавил он, угадав его мысли. – Просто хотел, чтобы ты знал. Ты точно поймешь. Конечно, Тибальт понимал. Кому, как ни ему знать, насколько уязвимым себя чувствуешь, рассказывая о таких вещах. Причем рассказываешь обычно двум типам людей: либо случайным, либо самым близким. Сам Тибальт долго никому не говорил, не хотел выглядеть идиотом, которого уж слишком сильно травмировало детство. А потом не выдержал и проговорился. Конечно, это был Меркуцио. И тогда Тибальт еще не знал, к какому типу его относить. “Хотел, чтобы ты знал, ты точно поймешь” – очевидно, ему только что сказали, к какой категории относится он сам. Тибальт сжал руку Меркуцио в своей, понимая, что сейчас – его очередь поддерживать, не задавая вопросов, не давая оценки. Так же, как Меркуцио сделал тогда, ничего не сказав в ответ на его случайно вырвавшееся признание, просто прижался плечом, улыбнулся и стоял так, пока они не докурили и не вернулись в бар к остальным. – Просто неожиданно. – Сам в шоке, – Меркуцио и правда выглядел растерянным. – Спасибо, что так отреагировал, я не знал, чего ожидать. И, добавил прежде, чем Тибальт успел вставить слово: – Я ведь не хочу себя так вести. Мне самому от себя противно. Я начинаю думать, что я просто плохой человек, иначе почему я веду себя так… – он откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. – Прости, если заставил тебя так думать, – поспешил сказать Тибальт, чувствуя, как сердце сжимается. – Я не это имел в виду. – Я знаю, ты… Просто… – Меркуцио набрал полные легкие воздуха и громко выдохнул, словно в отчаянии от того, что не может подобрать нужных слов. – Не смей извиняться. Это я должен, – и посмотрел почти умоляюще. – Прости меня? Тибальт ощутил острый укол вины где-то между ребер. Всегда ощущал, когда перед ним извинялись. Привык, что это он виновен во всех смертных грехах. Но, господи, как же ему нужно было это услышать. – И ты меня, – сказал он, и буквально ощутил, как сваливается груз с плеч. – Нельзя оправдывать все свои выпады тем, что ты меня доводишь. Я сам довожусь. Мне вчера было реально больно от твоих слов. Я реально разозлился. Но это не оправдание. – Прости, – снова почти прошептал Меркуцио, крепко сжимая его руку. – Я чувствую себя ужасно. Ты лучшего заслуживаешь, Тибальт. От собственного имени, слетевшего с его губ, пробежали мурашки по рукам. Тибальт и не заметил, что в последнее время Меркуцио перестал придумывать ему глупые прозвища. Может, он еще что-нибудь упустил, накручивая себя? Он вгляделся в его лицо – бледное, почти без веснушек, россыпь которых покрывала только руки под тканью худи. Зеленые глаза – почти полностью зрачки. Красивый до невозможности. Несмотря на все, какое, оказывается, счастье – видеть его так близко. Не на редких мероприятиях, не в драке, не под маской. Здесь, в собственной квартире, где никто их не растащит, не окликнет, не заберет друг от друга. И сразу оказалось, что они могут разговаривать. Даже прикасаться. Его осенило – наверное, Меркуцио поэтому стремится к физическому контакту каждую встречу. Потому что можно. Потому что он не один находился там, в той больной, пропитанной ненавистью атмосфере, изо дня в день, сколько себя помнит. Они все там были, так или иначе – сейчас казалось бредом рассуждать о различиях, кому было лучше, кому хуже. Главное, это закончилось. Но не отпускает, сука, и просто так не отпустит. Нормальной жизни нужно теперь учиться. Не ему одному — эта мысль вдруг показалась чрезвычайно важной. — Мне, правда, очень жаль. Я совсем запутался, — убитым голосом сообщил Меркуцио, глядя ему в глаза. — Понимаю, это глупо. Понимаю, что нельзя из-за этого ебать людям мозг… Ебать тебе мозг или признаться самому себе, что у меня какие-то проблемы – у меня ведь есть этот выбор, и вчера я сделал неправильный. Тибальт поражался тому, как, если Меркуцио решался быть честным, у него всегда все было написано на лице. Вот и сейчас – вина, отчаянное желание объяснить, страх быть отвергнутым. Тибальт хорошо его знал. При всем его актерском мастерстве, таких эмоций у него в репертуаре не было. Такое не сыграешь. Сердце забилось чаще и присутствие чужой руки стало особенно ощутимо. – Я на тебя не злюсь, правда, все в порядке, – тоже совершенно честно сказал он, дотрагиваясь, наконец, свободной рукой до рыжих волос, убирая пряди с лица. — Я просто устал. — Я знаешь, от чего устал, — осторожно начал Меркуцио. — Что ты сам о себе плохо думаешь. Это ведь не я считаю тебя таким же, как твоя семья. И не поэтому вчера предложил мне врезать. Я просто заслуживаю этого, вот и все. — Да никогда ты этого не заслуживал, — Тибальт вздохнул и опустил взгляд на их сцепленные руки. — Мне сложно отказаться от прошлого. — Вот и мне… Я думаю, от него никуда не деться. Слишком его много, понимаешь? — Мне кажется, это значит, что мы друг друга никогда не простим за него. — Я для этого и хочу разобраться с головой! — практически вскричал Меркуцио, встряхнув обе их руки. — Я хочу настоящее с тобой строить, а не вот так… Сердце Тибальта пропустило удар. – Я, правда, вчера был в ужасе, – Меркуцио резко перешел с крика на шепот. – Мне казалось, я все разрушил к чертям. Я тобой, черт возьми, так дорожу, ты не представляешь, – и уткнулся лицом в плечо. Тибальт инстинктивно притянул его к себе, то ли желая дать больше поддержки, то ли сам отчаянно нуждаясь в ней. Зарылся лицом в волосы, пахнущие хмелем. Ему казалось, они балансируют на краю пропасти. Даже в животе возникло то самое ощущение, когда понимаешь, что земля уходит из-под ног. И нужно было срочно ухватиться за что-то. – Мне тоже вчера так показалось, – прошептал он, не отстраняясь. – Но сегодня я проснулся. И ты мне написал. И никто из нас никуда не делся. Значит, возможность сделать другой выбор есть. У нас есть, у обоих. Меркуцио вздохнул с облегчением, неприкрыто, напряженные плечи опустились, разжалась железная хватка. – Я хочу по-честному, – тихо сказал он. – Что у нас, как у нас, кто мы теперь? Согласись, раньше все было проще – подначил, подрался, вот тебе и общение, и даже задумываться о чем-то большем смысла нет, все равно не прокатит, – он то ли усмехнулся, то ли подавил всхлип. – А теперь я все время думаю – а ведь не будь я таким идиотом, может, и прокатило бы. И особенно со вчера, после того, как ты сказал, что не ненавидишь меня. Мне нужно было это услышать, понимаешь? Тибальт почувствовал, как пальцы начинают дрожать, а глаза нестерпимо жжет. Наконец-то хоть кому-то удалось сформулировать мысль, которую он никак не мог уловить. Раньше было проще. Хоть и до ужаса хреново, но все же. Можно было вариться в собственных чувствах, и никого больше это не касалось. А теперь нужно думать прежде, чем делать. Подбирать слова. Спрашивать другого. Теперь нужно работать над этим, чем бы это ни было. — Я тоже хочу по-честному. Когда я слышу от тебя такие слова, как вчера, мне начинает казаться, что ты просто издеваешься, — ответил он и сглотнул, сбивая сердце, подобравшееся к горлу, обратно в грудь. — Поэтому я тебя прошу, ты мне либо выскажи все свои обиды напрямую, либо, действительно, сходи к терапевту и выскажи ему. — Да у меня даже не на тебя обида, понимаешь? На обстоятельства. На то, что мы оказались слабее их. Я лично. На то, что все могло быть по-другому, а никто из нас и пальцем не пошевелил, — Тибальт ощутил удар ладонью по груди, — чтобы было, как у Ромео и Джульетты. — А что, ты хотел бы? — Может, и хотел бы. Голова закружилась. Тибальт отстранился и прижал холодные ладони к лицу, чтобы унять жар. Меркуцио какое-то время сидел рядом, тяжело дыша, а потом перехватил его руки, осторожно отвел в сторону, коснулся подбородка, заставляя повернуться и взглянуть на себя. Его зеленые глаза смотрели прямо, по-беззащитному открыто. Тибальт не удержался, перевел взгляд на бледные, истерзанные губы, и задержался на них так надолго, что очевиднее ситуация стать уже не могла. – Я хотел бы, – отчетливо, медленно проговорил Меркуцио, словно изо всех сил желая быть услышанным. – Но я не жду, что ты меня простишь. Просто знай, пожалуйста, что все мои вчерашние слова – это бред. Неправда. Я разозлился на тебя, я настолько за тебя, блять, тревожусь, что даже не задумываюсь, что несу. Я каждый раз срываюсь в старый сценарий от бессилия и не понимаю, как ты меня терпишь. Я сам себя ненавижу. Я, правда, заслуживаю, чтобы ты мне врезал. – Меркуцио… – Прости, что хуево умею быть рядом, что у меня не получается. Это единственное, чего я хочу, а у меня не получается, я все только порчу. Я буду работать над этим, я обещаю. Меркуцио шумно, рвано вдохнул – после монолога не осталось воздуха, и Тибальт резко, не успев подумать, подался вперед, прижался своим лбом к его, до боли стиснул его руку, закрыл глаза, пытаясь унять дрожь внутри. – Мы будем работать над этим, ладно? Он услышал все, что ему было нужно. Не хотелось больше ничего, ни слов, ни объяснений, ни мыслей о прошлом и будущем – только определенности, только быть рядом сейчас, близко, насколько можно, помочь друг другу сдвинуться с мертвой точки, пока есть возможность. Он почувствовал, как Меркуцио робко, едва касаясь, щекоча горячим дыханием, трется кончиком носа о его щеку, словно спрашивая разрешения на что-то. – Тибальт? – М? – Можно, я спрошу? Тонкие пальцы проскользили по его ладони, толкнулись между его пальцев. Тибальт впустил. Меркуцио с трудом сглотнул и продолжил: – Ты ведь что-то конкретное имел в виду под “я тебя не ненавижу”? – А ты что-то конкретное имел в виду под “мы тебя любим”? Следующее, что он ощутил – те самые губы, на которые он смотрел издалека минуту назад, лихорадочно-горячие, порывисто накрывающие его собственные. Дыхание перехватило, внизу живота разлилось жгучее тепло, болезненно-сладкое, невыносимое. Тибальт отпустил руку Меркуцио только затем, чтобы обхватить его пылающее лицо обеими ладонями и притянуть еще ближе, целуя яростно и жадно, сминая податливые губы, коротко вдыхая, чтобы не умереть от головокружения, и снова утягивая в поцелуй. Меркуцио со сдавленным стоном подался вперед, вжимаясь в него всем телом, скользя ладонями по шее, очерчивая пальцами скулы, зарываясь в волосы, надавливая на затылок – ближе, ближе. Тибальт вздрагивал от каждого прикосновения – руки еще были незнакомыми, движения неловкими, изучающими. Они еще никогда не касались друг друга так. Раньше, когда он думал об этом (когда позволял себе об этом думать), ему казалось, что все будет иначе – он ждал жесткости, укусов, борьбы за доминирование. Однако теперь, когда его нежно, осторожно гладили по лицу, по шее, по груди, когда поцелуй стал более мягким, ласкающим, с редкими, влажными прикосновениями горячего языка, он начинал понимать, какой Меркуцио на самом деле. Как именно он к нему относится. Какой он чертовски внимательный, как он делает больно только случайно – и тут же извиняется. Разжимает пальцы, если слишком сильно потянул за волосы, коротко целует нижнюю губу, которую задел зубами, перестраивается, чтобы темп был более комфортным. И все и ожидаемо, и неожиданно, и по-острому, обжигающе реально. Губы Меркуцио соскользнули на его подбородок, затем на скулу, на щеку – и это отчего-то ощущалось, как нечто даже более интимное, чем поцелуй. Тибальт позволил себе спрятать лицо в изгибе его шеи, коснуться губами покрытой мурашками тонкой, горячей кожи. Меркуцио вздрогнул, обнял его, потянул на себя, и они вместе откинулись на диванные подушки, тяжело, неровно дыша, не отрываясь друг от друга. Их пальцы то сплетались, то расплетались, чтобы гладить, легко царапать ногтями ладони, снова крепко сцепляться, и кожа словно плавилась от этих прикосновений. Теперь, касаясь его губами то здесь, то там, без разбору, Тибальт мог разглядеть его лицо, новое, каким он его ещё никогда не видел – на щеках горит румянец, редкие веснушки проступили ярче, зелёные глаза заволокло туманом, их взгляд такой, что душу можно продать, лишь бы вечно так смотрел, с такой невыносимой нежностью. Её ведь тоже не сыграешь. Конечно, черт возьми, он имел в виду что-то конкретное. Он чувствовал это как никогда сильно и отчетливо, особенно теперь, когда Меркуцио затих, лежа в его объятиях, выводя пальцем невидимые узоры у него на груди. Дыхание постепенно выравнивалось, стало слышно шум ветра и оживленной вечерней улицы, тихие переливы музыки из колонки, и Тибальт внезапно почувствовал, что напряжение отпустило, что молчание комфортное, и что сердцу тепло, будто его обернули в одеяло и успокоили, как ребенка после истерики. Словно у него впервые ничего не болело. Сквозь легкий транс, навеянный музыкой, он ощутил, что за руку потянули. Перевел взгляд на Меркуцио, который закрыл глаза, поднес его руку к губам и прижался ими к костяшкам пальцев. В груди, в самой середине, все сжалось. – Я имел в виду, что люблю тебя, – вырвалось у него. Зеленые глаза широко распахнулись. – Я имел в виду то же самое, – тихо, почти шепотом. Теперь Тибальт чувствовал, как Меркуцио улыбается в поцелуй, чувствовал пальцами солнечные лучи, прорезающие кожу у уголков глаз — пусть и влажную, соленую на вкус. Кажется, это было оно – скрепление обещания. То самое подтверждение, которого он так ждал. “Я – не моя семья”. “Я тебя не ненавижу”. “Если могут они – мы тоже можем”. “Мы будем над этим работать”. “Я люблю тебя”.