Ива

Крики и звон оружия стихали. Генуэзцы и венецианцы сумели пробиться к морю и теперь уходили, оставив его одного. Мальчишку лихорадило. Он смотрел в окно на отплывающие корабли, на алый закат и ждал. Осман придет. Он не мог не прийти, хоть Геракл и молился, не переставая. Сквозь горячечный бред ему ежесекундно мерещилось, что открывается дверь, и огромная фигура переступает порог… Он оборачивался, но никого не было. Все рухнуло, все кануло в Лету. Как-то незаметно огромный дом в Константинополе опустел, прежние жители куда-то пропали, а царь… Геракл покачнулся и сполз по стене на пол. Предсказания оказались ложными, надежды бессмысленными [1], и истина, кровавая и беспощадная, явилась во всей своей красе. Он забился в эту башенку, потому что хотел оттянуть страшный момент. Никого не осталось, кто бы мог его защитить или увести отсюда. Совсем один… Холодный пот, и опять предобморочный шум в ушах. Одному ему и придется отвечать за все. За свою свободу, за свое будущее рабство. Так он и сидел на полу под окном, обхватив колени и стараясь не выть от боли. Скрипнула дверь, и в комнатку вошел Порта. Стало заметно темнее, его мощь буквально заполнила комнату, заставив Грецию задрожать. — Вот ты где, — голос звучный, слегка хрипловатый и на удивление спокойный, будто не было изнурительной осады в полсотни дней, не было кровавой резни и отчаянных боев на улицах. Греция попытался слиться со стеной. «Уйди, уйди, уйди, прошу тебя, уйди, оставь меня, я не хочу, я боюсь, уйди, я тебе не нужен, ну уйди же…» Осман подошел ближе и навис над мальчишкой. Грек ощущал кожей, как его с интересом рассматривают. — Я думал, ты старше, маленькая страна. Посмотри на меня. Геракл всхлипнул и только лишь сильнее вжался лицом в колени. Резкая боль, сорвавшая с губ еще один всхлип — и он увидел Зверя вблизи. Черная ткань закрывает нижнюю половину лица, белая, словно кость, маска — верхнюю. Схватив за волосы, осман поставил грека на ноги и теперь внимательно изучал его. В прорезях маски поблескивали цепкие глаза, Геракл отвел взгляд. — Ты мой теперь. Ты понимаешь это? Греция кивнул. Он понимал, разумеется. Он знал, что случается с захваченными странами, он слышал о нравах Османской империи. Сейчас ему было больно, он все никак не мог смириться с мыслью о том, что теперь — точно все, конец. Осман швырнул мальчишку на подушки низенькой тахты. Греция безвольно упал на спину, по-прежнему не открывая глаз. Вдруг он услышал, как турок замер, а потом почувствовал на коже горла прохладное дыхание острого лезвия. — Что это? — голос был тихим, угрожающим, теперь в нем явственно чувствовалась ярость. Мальчик приоткрыл глаза, скосив их к сабле у своего горла. Лезвие несильно упиралось в кожу в одном пальце от его нательного креста, который выскользнул из-за воротника измятой туники во время падения. Он не был ни разукрашенным, ни дорогим. Просто грубовато вырезанное из ветки ивы распятие на засаленной веревочке, как носили крестьяне его народа. — Моя вера, — тихо проговорил Геракл и снова зажмурился. Сабля пришла в движение, в шею на миг врезалась веревка, но тут же лопнула, и на плиты пола что-то упало, грустно стукнув последней разбитой надеждой. Что-то в груди оборвалось вместе с этой старой веревкой, державшей у сердца надежду на... на что? Он был слаб уже давно. Он так и не вырос, так и остался мальчишкой, каким и был, когда его мать неожиданно пропала. Он жил с мамой в Афинах, пока в нем жил Рим, помогал по хозяйству; когда пришла Византия и поселила его в Константинополе, отстраивал его после шебутного Латинского Империи. Жизнь его текла без особых встрясок, размеренно и привычно. Какие-то люди все приходили и так же уходили, а он занимался текущими делами и ждал, когда домой вернется мама. А мама все не возвращалась. Ее сад пришел в запустение, да и он сам чувствовал, что время все изменило, в том числе и его самого. Но он не рос. Застряв в обличии мальчика-подростка, Греция практически не развивался, постоянно находясь в тени какой-нибудь Великой Империи, надеясь, что когда-нибудь мама придет домой, улыбнется, и все вернется на круги своя. Вот и дождался. С востока пришла очередная Империя — Османская. И теперь ему предстоит жить в ее тени. Но этот страшный человек — он совсем другой. Другая вера, другие нравы, традиции. Сможет ли Греция хоть что-то сохранить после того, как и этот масколицый кошмар в человеческом обличии тоже уйдет? Геракл не был в этом уверен. Уже сейчас он чувствовал, что сил на сопротивление не осталось. Константинополь пал, Афины в ближайшее время тоже падут, это неизбежно. Порта что-то говорил. Что-то о том, что должен будет делать грек и что делать ему теперь запрещено. Геракл его не слушал, он ждал. Он знал, что это не все, кое-что должно было произойти еще, кое-что, с чем ему еще не приходилось сталкиваться... — Ты меня не слушаешь, — не меняя тона проговорил осман. И неожиданно с интересом спросил: — Ты сломался? «Я никогда не сломаюсь,» — мысленно ответил Греция и сжался в комок. Османская империя вздохнул. И это маленькое безвольное существо, скорчившееся на тахте, — наследник Древней Греции? Ни силы и отваги Спарты, ни мудрости Афин — в нем не было ничего. Взлохмаченный подросток в грязной тунике. Впрочем, он не плакал, не вырывался, не кричал и не брызгал ядовитыми проклятиями, как другие страны, захваченные Портой. Он просто зажмурился и молчал. Это странным образом вызывало некую симпатию, смешанную с жалостью. Что ж, стоило завершить начатое. Надо было утвердиться в своей власти. Никакой договор, подписанный постоянно сменяющимися государями не был столь крепок, как договор двух стран, заключенный актом единения. Осман убрал саблю в ножны и стал деловито разоблачаться. Услышав шуршание одежды, мальчик вздрогнул и напрягся. Порта ухмыльнулся. Видимо, пацан в курсе, что сейчас будет. Если подумать, то ему уже не в новинку жить в империи. Но эти европейцы – такие неженки в последнее время, все-то у них маскируется под дипломатию, так что вполне возможно, что этот мальчик еще не ощутил в полной мере бремя ответственности страны. Греция почувствовал, что его сильно тряхнули за плечи, развернули лицом вниз, а потом вечерний ветерок похолодил кожу — подол туники был откинут. Его прошиб холодный пот, теперь не удалось бы сопротивляться, даже если бы он захотел. Парализующий ужас, смешанный с чувством стыда, сковал тело, с которым осман обходился как с куклой. Грек в последний момент обхватил руками первую попавшуюся подушку и вцепился в нее зубами, заглушая крик боли, пронзивший все тело, когда осман без всяких прелюдий насадил его на свой член. Раз, и еще раз... Каждый удар словно вбивал нехитрую истину: ты теперь раб, униженный, не имеющий прав скот. Из глаз брызнули слезы и, смешиваясь с кровью прокушенных губ и слюной, впитывались в подушку. Боль, отвращение к себе и к этому чудовищу. Стоны отчаяния и плач. Картины последней кровавой битвы за Византийскую столицу. И наконец горячий поток, словно кипящая смола со стен Константинополя, которые все равно падут, заполнила Грецию. Стальные пальцы, сжимающие его бедра, почти ласкающим движением опустили его на подушки, член мягко выскользнул и... все. Ни шороха, ни шума с улицы. Геракл провалился в спасительное беспамятство. Порта надел маску и взглянул на бесчувственное тело мальчишки. Хоть бы Греция немного посопротивлялся, а то удовольствия ровным счетом никакого. То ли дело Сербия, Валахия или Болгария, с ними было хорошо и весело, а этот... Нет, не выйдет из него гордой нации. Осман бросил на спину парню какие-то тряпки[2]. — Будешь носить только то, что я скажу. И жить так, как я скажу, — сказал, нимало не заботясь о том, услышал ли его мальчик. — Райам...[3] — добавил он с презрительной усмешкой и покинул комнатку. _____________________________________________ [1] Согласно одному из пророчеств, как только враги дойдут до колонны Константина Великого, расположенной в городе, с неба снизойдёт ангел и передаст царство и меч некоему неизвестному человеку, стоящему у этой колонны, который, возглавив войско, одержит победу. Помимо этого греки не теряли надежды на помощь генуэзцев и венецианцев, были уверены, что Константинополь никогда не падет от рук мусульманской державы. [2] В Османской Греции была предусмотрена обязательная для греков форма и цвет платьев и домов. [3] Райам — в переводе с турецкого «стадо, скот». Так турки презрительно называли подвластные народы.