Призрак за твоей спиной

Рауль продолжал заходить. Дел у него здесь считай что не осталось, а если бы и нашлись, то едва ли для их решения требовалось являться лично. Бывало, блонди расспрашивал о работе, той самой, о которой прежде заявлял, будто ничуть ею не интересуется. Иногда обсуждал тех, с кем приходилось теперь иметь дело по долгу службы — с ними прежде вел переговоры Ясон. И всякий раз, как являлся, непременно брал за подбородок, снова и снова разглядывая лицо. Он никогда не спрашивал разрешения, да и с чего бы? И всякий раз Катце оказывался к этому не готов. Ему не было больно, Рауль всегда точно рассчитывал силу своей хватки: ровно столько, сколько нужно, чтобы не повредить живую плоть, но и о том, чтобы вырваться, даже думать не приходилось. Идеальный лабораторный фиксатор. Как-то раз Катце набрался смелости спросить, зачем это все, и Рауль ответил, коротко и по существу: ему никогда прежде не доводилось проводить столько времени в обществе стареющего человека, причем наблюдать указанные изменения систематически и последовательно. Очевидно, персонал из числа людей в расчет брать не следовало, Рауль вряд ли помнил их имена, не то что лица, и с многочисленными дипломатами в преклонных годах, с которыми блонди приходилось встречаться, дело обстояло не лучше, так что единственным взрослым человеком в его окружении оставался Катце. И ведь не то чтобы он не следил за своей внешностью, как раз наоборот, но когда-то он, сам не зная почему, решил, что никогда не будет омолаживаться хирургически. Наверное, просто не считал необходимым: на свой сугубо человеческий взгляд он и так выглядел неплохо. А вот Рауль, виртуозно выполнявший процедуры, что изгоняли из клеток саму идею старения, вряд ли бы с ним согласился. Тем не менее, зрелище увядающего фурнитура его, очевидно, не отвращало. А ведь неприятие старости было у элиты некой встроенной аппаратной функцией, и самим своим появлением этот класс существ был обязан тому отвращению. Сам их создатель, намеренно или нет, вылепил их живым протестом против жестокости природы, заставляющей все сущее покоряться времени и угасать. Одержимость элиты вечной юностью совершенно точно росла из этого корня, а люди, презренная органика, были не более чем ходячим, болтливым и временами пытавшимся мыслить воплощением неизбежности возвращения во прах. Катце прекрасно это понимал, но, видимо, любопытство ученого возобладало у Рауля над врожденной брезгливостью. Визиты блонди его нервировали. О том, что Рауль может навещать его просто по-дружески, и речи не шло, а с тех пор, как у Катце не осталось ничего, чему бы еще он мог научить, ситуация и вовсе утратила всякую соразмерность. Само присутствие блонди подавляло и дышало угрозой, а все, чем Катце, престарелая яичная скорлупка, мог от его молчаливого давления защититься, это пытаться быть максимально полезным и, если понадобится, докладывать кратко и по существу. Но однажды Рауль, явившись, просто уселся за его плечом и принялся наблюдать, как он работает. Когда это повторилось в третий раз, Катце решил, что ему жизненно необходимо задать вопрос. — Господин Рауль… Тот не дал себе труда отозваться, просто кивнул, побуждая его продолжать. — Почему вы… зачем приходите сюда на самом деле? Едва договорив, Катце затаил дыхание. С того самого разговора, первой их беседы после того, как рванул Дана-Бан, он всегда держался в рамках и больше ни разу не злил лучшего из ученых Танагуры. На это и у монгрела достанет мозгов. А вот за сегодняшнюю дерзость его могли пришибить на месте. К его облегчению, Рауль не выглядел ни рассерженным, ни оскорбленным. Он неспешно переменил позу и, не вставая с кресла, ответил: — Потому что ты единственный, кому тоже его не хватает. Это было сказано совершенно безэмоционально, и какую-то долю секунды Катце даже не понимал, что именно он услышал — не понял его рассудок, а вот сердце отозвалось мгновенно и словно скрутилось узлом. Его вновь охватил ужас, подобный тому, что он испытал, когда понял, что Ясон и в самом деле испытывает чувства к Рики. Ужас от того, насколько ситуация неправильна и невозможна. Рауль тоскует по Ясону. Пусть так, Катце был готов проглотить даже это, но вот желание разделить свою тоску с тем, кто испытывает то же самое… Так поступают люди. Ведь правда? — Скажи мне, — Рауль внезапно заговорил снова и выхватил Катце из мысленного штопора. — Он в самом деле стоил такой жертвы? Голос блонди и теперь остался безупречно-ровным, но вот слово «он» было, словно кружевом, оторочено чистейшим отвращением. «Нет. Разумеется, не стоил, господин Рауль», и всё, и кризис миновал, и добро пожаловать обратно в пугающую тишину. Но вместо этого Катце почему-то услышал собственный голос: — Даже если б я ответил «да», не думаю, что вы бы мне поверили. Он не понимал, зачем так говорит. Возможно, затем, что все молчаливые визиты блонди имели целью именно этот разговор. — Так значит, ты считаешь, что стоил? Вот оно. Тот самый вопрос, что ночь за ночью не давал ему спать, пока очередная доза опиума не брала свое. — Я не знаю, — искренне ответил Катце. — Не знаю, стоил ли того Рики сам по себе. Но не могу перестать себя спрашивать… возможно, то, что Рики в итоге сделал с Ясоном, того стоило? Рауль медленно кивнул. Катце никогда не видел господина Ама в гневе. Разумеется, все блонди, какими бы машиноподобными их ни создали, различались по темпераменту, и гнев однозначно был эмоцией Ясона. Возможно, он видел ярость Рауля, когда тот допрашивал его после взрыва в Дана-Бан, но даже тогда блонди произносил свои угрозы невозмутимо и холодно. Так что этот кивок мог означать все что угодно. Катце стало совсем не по себе. — А тебе самому это чувство знакомо? И снова его застали врасплох. Личный вопрос… Катце знал, что делать, когда спрашивают о личном: уклоняться и лгать. Нести какую угодно чушь, лишь бы отбиться. — Вожделение? Нет, — быстро ответил он. — Любовь. Рауль был отменным фехтовальщиком, мгновенно парировал и видел насквозь все уловки. И тон его, и выражение лица говорили о том яснее ясного. И, тем не менее, снова: уклоняться, лгать. И нельзя молчать так долго! Давай уже, ври. — Думаю, что да. Да что же со мной такое... Уголки губ Рауля едва заметно приподнялись. Легчайший, эфемерный намек на усмешку. — Неужели любовь так трудно распознать, что ты не уверен? — Да. Все так. Но… — Опять «но»? Если не получилось соврать, дезинфицируй этот нужник и убирайся оттуда к чертовой матери! — Полагаю, основная проблема не в том. Мои чувства всегда были слишком противоречивы. — Из-за того, что он причинил тебе столько боли? Так Рауль знал! Ну разумеется. Если уж у Катце получалось читать собеседников, даже элиту, то чего можно было ожидать от блонди? Если они ставят задачу узнать, они узнáют. Если им действительно это нужно. Все его фурнитурские маневры были заранее обречены. — Да. — Тебе прекрасно известно, что твоя преданность ему — результат импринтинга. И ты, тем не менее, настаиваешь, что это любовь? Это совсем другое. Вам не понять. — Через импринты я пробился давным-давно. Ну, я так думаю. Рауль промолчал, и Катце терпел несколько долгих, показавшихся бесконечными секунд, а затем заговорил снова: — Скажите, это вообще возможно? Сломать их? — Любому другому я бы ответил, что нет, но с тобой… кто знает. Интересно, что он имеет в виду. Но, тем не менее… Есть ведь и другие примеры. — У Дэрила тоже получилось. — Что ж, — Рауль улыбнулся, — у Ясона отчетливо вырисовывается любимый типаж, не так ли? Но я отвлекаю тебя от дел, — он поднялся. — Так что закончим на этом, и можешь возвращаться к работе. Расслабить плечи удалось далеко не сразу. Катце сидел, будто закаменев, еще долго после того, как за блонди закрылась дверь. Если кто-то и внушал ему больший страх, чем его бывший хозяин… Да, Ясон мог быть жесток, и жесток намеренно, он прекрасно осознавал, какую боль причиняет каждым своим словом и действием. С Раулем было иначе. Его абсолютное равнодушие как к самому присутствию живых существ с ним рядом, так и к их способности испытывать боль внушало настоящий ужас. В Федерации его легкомысленно честили «истребителем божественного», но они там понятия не имели об истинном значении этих слов! Да и вообще мало кто из людей, кроме Катце, имел несчастье познакомиться со всеми аспектами деятельности господина Ама и раз за разом лицезреть наиболее одиозные результаты его трудов. Ничто не потрясало Катце больше, чем это. Ничто, за всю его жизнь. Следующий раз он увидел Рауля в Мистраль-парке, в переговорной одного из тамошних фешенебельных отелей-небоскребов. Рауль снова вызвал его к себе и опять, не утруждая себя приветствиями, сразу приступил к делу. — Юпитер поставил передо мной задачу воссоздать Ясона, — заявил он и подошел к панорамному окну с превосходным видом на идеально прочерченные, чистые до стерильности проспекты. — Полагаю, суть процесса тебе знакома? Суть состояла в том, чтобы создать биоинженерный шедевр, элитное тело, вырастить в Гардиан мозг, хирургически его изъять, а затем модифицировать. Почти о каждом предмете обстановки на этой жуткой кухне Катце знал куда больше, чем ему хотелось. — Да, господин Рауль. — Тогда ты понимаешь, что ничего необычного нам не предстоит. Разумеется, это нельзя назвать и рутинной задачей, учитывая степень ее сложности, но я занимаюсь подобным достаточно часто, чтобы это не стоило мне, как это принято говорить, «бессонных ночей». Принципиально новая модель еще не доведена до совершенства, так что ходовая часть будет той же, что и раньше — той же, что и у всего нашего поколения, — он отвернулся от окна и вежливо добавил: — Но все это не имеет прямого отношения к делу. Мысли Катце, как, впрочем, и всегда в присутствии Рауля, носились кругами и свивались в бешеные смерчи, не в силах прийти к однозначным выводам, так что он просто молча ждал продолжения. Наблюдал. И удивлялся, зачем вообще блонди ведет с ним подобные разговоры. От этого было совсем не по себе. Чего от него хотят, он еще не вычислил, но было понятно, что простой просьбой — или нет, требованием! — дело не ограничится. — Последняя резервная копия личности Ясона и его памяти была снята двадцать два года назад, — веско сказал Рауль и замолчал, будто тем самым озвучил суть проблемы. Тишина, что за этим последовала, была более чем красноречива. Яснее, чем мог бы самый долгий разговор, она обозначила глубину взаимопонимания между собеседниками. Смену искусственного тела элиты и органических компонентов, включая головной мозг (все это вместе, бывало, небрежно именовали «ходовой частью») производили при вводе в строй новых моделей или по мере требования, и, таким образом, время от времени для каждого из элиты делались некие информационные бэкапы, и именно их загружали в новый мозг. В девяти случаях из десяти таким образом перетряхивали всю Танагуру, когда новая «ходовая часть» успешно проходила финальные испытания. Иногда заменять тело или мозг элиты приходилось и индивидуально, когда выявлялся какой-нибудь сбой, и резервную копию, бывало, приходилось снимать по ходу дела. То, что экстренные замены требовались элите нечасто, а для блонди так и вовсе были крайней редкостью, Рауль считал своей заслугой, и уж тем более это касалось тех из блонди, к разработке и созданию которых он подходил с особым тщанием. Последняя масштабная смена «ходовой части» у блонди произошла двадцать два года назад, ничтожная малость по меркам элиты, однако, здесь были свои нюансы. — Вижу, ты понимаешь, что это может означать, — Рауль наконец нарушил молчание, и не стал размениваться на объяснения: перед ним был тот единственный из людей, кто мог понять его с полуслова. Двадцать два года — это много раньше, чем началось все то, что привело в итоге к катастрофе Ясона и Рики. К тому, что, по мнению большинства, следует забыть и переписать. Но это было еще и много раньше того, как на службу к Ясону поступил сам Катце. До того, как он доказал, что достоин доверия, а хозяин проявил невиданную гибкость и навсегда изменил жизнь бывшего фурнитура. Теперь же представлялось весьма вероятным, даже неизбежным, что новый Ясон не увидит причин оставлять Катце при себе. Скорее он будет воспринимать его как помеху. — На сегодняшний день, объем знаний, которым ты обладаешь, вполне может соперничать большинством представителей элиты. То же самое можно сказать и твоих навыках. Но они, тем не менее, не уникальны. Ты, — Рауль приподнял бровь и посмотрел Катце прямо в глаза, — не незаменим. Он прошелся по комнате и уселся в высокое кресло у письменного стола. — Уже не незаменим. Не для них. Недавно Катце узнал, кто вступился за него перед Юпитер после случившегося в Дана-Бан. Ходатайствовал, как оказалось, сам Рауль, апеллируя к тому, что никто лучше Катце не разбирался в работе черного рынка, и именно его заступничество спасло бывшему фурнитуру жизнь. Что ж, после того, как господин Ам несколько месяцев подряд вникал в дела, знания Катце перестали быть уникальными. Разумеется, блонди не управился бы со всем в одиночку, кроме того, он не проявлял ни малейшей заинтересованности в этой работе и при первой возможности переложил бы дела на чьи-нибудь плечи, а сам затворился бы наконец в своих лабораториях. Но вот только вряд ли, после истории с Рики, плечи эти были бы человеческими. Люди оказались слишком ненадежны. И не только по причине своей смертности, иррациональности и низкого интеллекта, но еще и, как выяснилось, потому что могли пагубно влиять на элиту. Самому Катце, кажется, до сей поры удавалось оставаться на хорошем счету, но с возвращением «Ясона» вряд ли кто-то захочет рискнуть еще раз. Разумеется, Катце знал это чуть ли не всю свою жизнь. Оно точно не было откровением, обрушившимся на него вместе с Дана-Бан. Само его нынешнее существование и место, которое он занимал, были не более чем причудой блонди. Ясоновой прихотью. Чрезвычайно зыбкое положение. — Ты будто выиграл в лотерею, — сказал ему как-то Рики, и он был прав. Просто случайная комбинация цифр. Эфемерность. А самая непредсказуемая из переменных сидела сейчас прямо перед ним. Единственной причиной, которую мог вообразить Катце, что могла бы принудить Рауля иметь с ним дело, это потребность свести к минимуму свои контакты с черным рынком. Приказ Юпитера о создании «Ясона, версия 2.0» — или, скорее, по подсчетам Катце, вернее было бы назвать ее 8.0, — должен был казаться Раулю даром свыше. Теперь ему даже не нужно было думать о том, как от Катце избавиться, можно было просто оставить это на откуп новому «Ясону». — В последнее время я ловлю себя на мысли, что часто упрекал Ясона за пренебрежение к правилам не потому, что считаю все их обязательными к исполнению — говоря начистоту, я был бы первым, кто указал на то, что многие из наших норм глупы. Скорее, я опасался того, чего может стоить самому Ясону подобное безрассудство. И вот, — голос Рауля словно бы потускнел, — мы видим, к чему оно привело. Тем не менее, — продолжал он, — в одном Ясон оказался прав: умение импровизировать и любовь к спонтанным решениям была заложена в нем генетически и помогала служить обществу в той роли, что была для него предназначена. Или, вернее сказать, напрямую встроена в его мозг. То, насколько полно Ясон был адекватен задачам, стоявшим перед ним, стало мне очевидно с того самого момента, как я был вынужден принять на себя некоторые из его обязанностей. Губы Рауля слегка изогнулись, и пускай Катце и не осмелился ответить тем же, тень так и не родившейся улыбки приятно защекотала щеки: да, блонди не зря себя вышучивал. Чутья, необходимого для работы на черном рынке, у него не было и в помине. — Но вот следует ли из этого, что при столь нерядовых исходных данных линия поведения тоже некоторым образом предопределена? Были ли некоторые из его последующих неортодоксальных решений и поступков естественным развитием его психотипа — будем, за неимением лучшего термина, звать это так? Разумеется, копия личности, что мы переписываем, одна и та же, но ведь есть еще фактор мозга-носителя, и, как бы мы ни старались воспроизвести идентичные условия среды, сама биологическая основа диктует различия в мелких деталях. Теперь Катце наконец понял, к чему ведут эти рассуждения. Осознание буквально встало ему поперек горла, и это не ускользнуло от Рауля, который согласно кивнул. — Именно так. Вопрос в том, когда именно Ясону удалось пробиться сквозь прекондиционирование, которое с рождения убеждает нас, будто люди — порода не просто никчемная, но еще и вредная до чрезвычайности, — последние слова Рауль произнес с таким яростным отвращением, что Катце захотелось съежиться и прижать уши. — Сколько лет назад оно произошло, десять? Нет, это явно случилось до того, как он решил пощадить тебя, значит, пятнадцать? Или, может, все двадцать два года? А сохранит вообще новая версия Ясона эту опцию? Я говорю «опция», но, может быть, мне следует винить себя и говорить «недостаток»? — взгляд, которым он наградил Катце, вымораживал до костей. — Должен ли я считать верным хотя бы один из поступков Ясона? После этого Катце не был уверен даже в том, дышит ли он еще, или уже нет. Вот и настал тот самый момент, который он представлял себе год за годом: последний выход, занавес. Но Рауль вздохнул и продолжил: — Как бы ни было трудно это признавать, на этот вопрос я до сих пор не ответил. И не потому, что я не знаю, как следует на него отвечать: нет ничего проще, чем переписать то, чем ты полезен, на другую базу и откалибровать, но оказалось, что в этом случае мне претит применять собственные методы. Оказалось, я, как бы это сформулировать… откровенно не желаю… приступать. Идея устранить тебя представляется мне таким же дурновкусием, как и воссоздавать Ясона по версии двадцатидвухлетней давности. Двадцать два года, проведенных вместе, заполненных общими воспоминаниями. Да, их отсутствие разверзнется пропастью, которая постоянно будет напоминать о себе — но напоминать только тому, кому ты дорог. А Ясон был дорог Раулю, и Катце вдруг понял, что Рауль осознает, что для него значил Ясон и дружба Ясона, прямо сейчас, и у него, у бывшего фурнитура, билет в первый ряд на этот спектакль. Конечно, Катце приходилось видеть, как другого блонди обуревали и куда более странные желания, и уж точно ему не пристало удивляться тому, что эти киборги способны на приязнь и даже могут питать друг к другу нежные чувства. Но ведь Рауля-то осознание этого должно резать без ножа! В конце концов, разве блонди не считали себя выше любых человеческих чувств? А уж Рауль, рафинированный ученый, обязан был ощущать это чем-то чужеродным, некой взбесившейся переменной, что уничтожит ценность всех его расчетов. — Но вместо того, чтобы расстроить меня или даже испугать, учитывая, что я только что был свидетелем тому, куда подобное способно завести без надлежащего контроля, оно меня странным образом восхитило. Что?! — Первый раз в жизни я смотрел на что-то и на кого-то не для того, чтобы оценить результат работы, а чтобы увидеть, что происходит там, внутри. — Рауль встал и неспешно, будто бы осторожно, приблизился. Он возвышался над Катце уже, казалось, привычно, но теперь, тем не менее, все было по-другому. Затянутая в перчатку рука приподняла его голову, и в устремленном на него внимательном взгляде было какое-то новое, непонятное выражение. У Катце кровь застыла в жилах: страшно ему было всякий раз, как Рауль подходил к нему близко, но сейчас он буквально окаменел. — Цена человеческой жизни, — слова тяжело падали откуда-то сверху, — вот уж что я знаю во всей полноте, — а потом стальная хватка ослабла, и Катце почувствовал, как большой палец почти невесомо прошелся по его щеке. Его пробрал озноб, самообладание стремительно испарялось, ведь у любой выдержки есть предел. — Но цена жизни именно твоей… Присяжные, похоже, все еще совещаются по этому вопросу. На этом Рауль наконец отпустил его и неспешно вернулся к столу, предоставив Катце самому собирать осколки своей знаменитой невозмутимости. — Для Ясона твоя жизнь была бесценна, — обронил он как бы между прочим, словно не подозревал, что слова эти вонзились в Катце прямо в сердце. — К тебе он испытывал, разумеется, иные чувства, чем к своему пэту, но я не могу отрицать ни их силу, ни их постоянство. Возможно, я отказался отдавать твою жизнь на волю случая именно потому, что желал воздать должное привязанности покойного друга? Или непокорство Ясона оказалось заразным, и теперь семена дали всходы? На эти вопросы отвечать только мне. Тем не менее, Катце… Звук имени, произнесенного хлестко и четко, практически рефлекторно вернул его к реальности. — …на данный момент ты — единственный с кем я могу хотя бы помыслить о возможности подобного разговора. Единственный, кто способен безусловно понять мои опасения и сомнения. И вот это — бесценно уже для меня. Обдумай то, что я тебе сказал, и я с благодарностью выслушаю твои соображения. Подумай, чего нам ожидать от Ясона в версии «двадцать два года тому назад». Что до меня, то я оказался в тупике: с одной стороны, не желаю приступать к работе, не имея на руках грамотно обоснованных выкладок. С другой, ничем не могу оправдать собственное бездействие, — последние слова Рауль едва ли не выплюнул, поднялся быстро и направился к двери. — Ты меня понял? Инстинкт самосохранения у Катце зашевелился уже пару секунд назад — когда блонди возвышался над ним и прикасался к нему, тот всегда валялся в глубоком обмороке, — и самообладание тоже возвращалось к жизни, так что он нашел в себе силы встать, а когда заговорил, то и голос не дрогнул. — Да, господин Рауль. Я тщательно обдумаю ваши слова. Рауль кивнул. — Обещаю вам, — выпалил Катце ему вслед, неожиданно для самого себя. — Я сделаю все, что в моих силах, — добавил он неуверенно. Когда за блонди закрылась дверь, перед глазами все еще продолжал стоять образ мальчишки-фурнитура, который когда-то, много лет назад, сказал другому блонди точно те же слова.