Эффект кролика

Придя как обычно в класс, я пытался розыскать компанию своих друзей среди других учащихся. Они стояли у подоконника, с уставшими лицами, как после бессонной ночи. Совсем недавно закончились траурные дни после похорон Джорджа и с того времени Генри было не узнать: парень сторонился всех, избегал, вёл себя агрессивно; даже избил однажды Джеймса на уроке за злую шутку, которая не на шутку его разозлила и ввела в неопознанное им самим безрассудство. Харрис взбесился, схватил его за волосы и впечатал лбом в парту, а потом схватил за шиворот и бросил на пол, а я давай его оттаскивать куда подальше, пока не натворил делов, а он кричит, брыкается. Я ему говорю: «Генри, тише… тише», — но тот не унимался. Как будто в самом деле обезумел. Директор отчитал Генри по первый номер и даже вызвал опекуна в школу, а вернее сказать, будущего опекуна, но пока что не совсем официального. Им приходился Кельвин Харрис — высокий, лысый мужчина сорока пяти лет. Мне он сразу не понравился. В его серых глазах читалась деспотичность. Стоит отметить, что и визит незаконного отца не смог воспроизвести на лице друга никакого впечатления. Он со стыдом смотрел в пол, пока мужчина извинялся перед директором, обещая, что подобного больше никогда не повторится. Этот случай не обошёл стороной и школьного психолога, который на следующий день вызвал его к себе в кабинет на целый час. Я смог выпытать у друзей правду и как оказалось, что у Генри выявили депрессию. Ему прописали антидепрессанты, но Харрис не посетил ни одного визита к врачу, чтобы тот, как надсмотрщик проследил за тем сколько таблеток употребляет пациент, дабы не вызвать лишних ухудшений. Затем началась череда пропусков, прогулов, а теперь он и вовсе не явился на занятия. Майкл и Джон рассказали мне о том, что вчера он звонил им ночью и со слёзно извинялся перед ними. Мне это очень не понравилось и я мигом рванул к нему. Расстояние от школы и до его дома было весьма приличным, но благо автобус шёл в его край, но на него я благополучно опоздал. Уже совсем отчаявшись, я решился добраться до него пешком, как вдруг, откуда не возьмись, знакомая машина останавливается возле меня. Окно водительского сиденья медленно стало опускаться и как оказалось, это был отец Майкла. С ним мы были едва знакомы (когда-то встретились на дне рождении Майкла, а мужчина запомнил мою сердитую физиономию видимо на всю жизнь). Он долго расспрашивал меня о том, почему я не на занятиях и мне пришлось ему во всём признаться. Мужчина сочувствующе отвёл взгляд и посмотрел на руль. Он очень любил Генри и поэтому согласился мне помочь. Добрались мы за десять минут, когда бы я, на своих двоих бежал ещё около двадцати или тридцати минут. Тейлор опаздывал на важную встречу и поэтому полностью доверил ситуацию в мои руки. Я ворвался в дом, как в свой собственный, отчаянно пытаясь разыскать друга, где бы тот ни был. Вломившись в спальню, я стал свидетелем шокирующей сцены: Генри испуганно смотрел на меня при этом, стоя на табуретке, с петлёй на шее. Он плакал, а я заплакал вместе с ним. — Генри, — дрожащим голосом проговорил я, — братишка, иди ко мне… Слезай от туда. Тебе это не нужно. — Я хочу уйти… Пожалуйста, — охрипшим от рыданий голосом, прошептал товарищ. — Пожалуйста, позволь мне уйти. — Генри отвернулся от меня, опустив мёртвый взгляд на пол, он не сказав ни слова, продолжил так стоять ещё какое-то время. Я пытался осторожно к нему подойти, чтобы не спугнуть. Крался к нему как охотник будет тихо и беззвучно подкрадываться к своей добыче. Я взял его за руку и вложил её в свою. Харрис повернулся ко мне, снял верёвку и упал на пол, а я повалился в след за ним, а потом мы оба разрыдались. В ту же минуту в комнату вбежали друзья; увидели табуретку и верёвку, валяющуюся на полу, и вмиг всё поняли. — Простите меня… — Вытирал слёзы парень. — Простите меня! Это всё моя вина! — Не смей так говорить! — В унисон сказали Тейлор и Бишоп и крепко-крепко обняли товарища. — Мы никогда тебя не бросим! Слышишь? Чтобы ни случилось, мы всегда поможем тебе, как самая настоящая семья! — Семья… — Дрожащим голосом произнёс последние слова Генри и вновь заплакал. Мы долго обнимались, радовались и плакали. Это чувство смешенных эмоций не возможно объяснить словами. Мы просто были счастливы и это я могу сказать наверняка. На следующий день Генри вернулся в школу, как и всегда, — счастливый, в новой рубашке и брюках. Кельвин работал военным и получал приличный заработок, который мог отлично сказываться на семью из четырёх или даже из шести человек. Мужчина стал полноправным опекуном Харриса и долгое время баловал сына дорогими подарками, новой одеждой, гаджетами, с которыми парню никогда не доводилось познакомиться в живую. У него появилась приставка: помню, как мы с ним играли раз на раз в какой-то шутер или что-то вроде этого. Признаюсь, но мне казалось, что этот хмурый старик мог сыграть роль неплохого родителя в жизни Генри, но лучше не говорить «гоп» пока не перепрыгнешь и я сейчас объясню почему — Кельвин оскорблял сына, называя, слабым сопляком и педиком. С этим Генри признался не сразу, но долго всё держать в себе не стал и правда, огромной штормовой волной, набросилась на парня и он признался во всём: изнурительная работа по дому, оскорбления, порка за непослушание и многое другое. Его рассказы ни раз напоминали мне о детстве, воспоминаний которых, я боялся как огня. Когда я слушал о всех этих зверствах, на глазах наворачивались слёзы. Жизнь в абьюзивной семье, это как тюрьма — серая комната, без окон и дверей, что говорит о полном отсутствии каких-либо прав. Она медленно тебя убивает, осторожно ломая кости одну за другой, в ожидании, что ты наконец сломаешься. Всё это я уже проходил, но если печальную судьбу моей разрушенной семьи хоть как-то можно объяснить, то как такое можно оправдать для Генри? Харрис отличный, добрый парень — он не заслуживал ничего из того, о чём он сам неоднократно говорил. Летом мы гуляли как и прежде — до наступления комендантского часа, правда, для приятеля существовал отдельный комендантский час, который Кельвин для него сам решил и постановил. Домой Генри возвращался к восьми и если тот опоздает хотя бы на одну минуту, то ведро с водой и половая тряпка, ждала его в пороге. Опекун каждый раз говорил ему о том, что пытается выдрессировать из него настоящего мужчину: сильного, мужественного, дисциплинированного. Отец его в буквальном смысле дрессировал, как обезьяну бананами или как кролика морковкой: «если ты во всех аспектах моего воспитания хорош, то молодец, а если нет, — тряпку в зубы и марш вылизывать полы!» Естественно, что Харрис во всём ему повиновался. Он успокаивал себя мыслью о том, что это кровный брат отца, а значит, он должен уважать его также, как и своего собственного родителя. Товарищ рассказывал нам о том, как обнимал фотографию Джорджа и разговаривал с ним, будто бы он и вовсе не умирал: говорил о друзьях, об учёбе и о Кельвине. Он плакал, говорил как ему тяжело, но обещал держаться. Кельвин ненавидел слёзы. Бывало ударит парня по щеке, а тот невзначай выронит одну, а за это полагались штрафные шлепки по лицу. Приятель вспоминал об этом со слезами на глазах. Он сравнивал былую атмосферу дома и ту, которой подвергал его Кельвин. Дом стал отнюдь не домом из детсва — в нём не было места Кельвину. В старом фотоальбоме нет ни одной фотографии с ним. Иногда, бывает, приедет в гости к брату, но ни как не к племяннику. Он никогда не дарил ему игрушки, сладости — считал, что такие женоподобные юноши не достойны ничего, кроме как жестокой дисциплины, дабы вбить им в голову знания о том, что значит быть мужчиной. Метод воспитания кнутом и пряником казался мне самым отвратительным и мерзким из всевозможных вариантов воспитания, но я осознал одну простую истину, от которой не становилось легче, но она помогла мне посмотреть на этот метод с другой стороны. Если ты исполняешь все прихоти родителей, подстраиваешь свою жизнь под их русло, всегда согласен с их мнением, то безоговорочно получаешь пряник, но если всё наоборот, — то кнут. Но, что делать, когда пряник можно получить только при использовании кнута? Однажды мне пришлось увидеть в лице Генри себя из детства: убитого, разбитого, уставшего. Под прохладным ливнем парень делал отжимания, а Кельвин стоял над ним и наблюдал, протягивая: «раз, два, три… десять. Отставить!» — Измученный друг каждый раз падал на землю и только потом, чуть отдышавшись, начинал сначала, но у него вновь ничего не получалось. После затянувшихся тренировок мужчина презрительно махнул рукой и вошёл в дом. Юноша кое-как встав на ноги, поплёлся вслед за ним, а дальше я ничего не видел. Гнев переполнял мою душу: мне хотелось ворваться в дом, кричать на опекуна, мол, какой он отвратительный отец, а может и вовсе развязать с ним драку. Но ни того, ни другого, ни третьего не произошло. Вернувшись домой, я сам того не понимая поспешил в отцовский гараж, как будто бы только он мог скрыть меня от любых проблем. В углу помещения всё так же стояли двое головастика, которые повторяли фразы друг друга, но ничего кроме «я» говорить не умели. Мне почему-то вновь захотелось послушать их бессмысленный разговор, поэтому внизу каждой головы я подвинул маленький красный рычажок с надписью «on» и роботы мгновенно оживились. — Я. — Произнесла голова. — Я. — Повторила другая. Отец осторожно открыл дверь помещения и велел мне идти домой, чтобы обсудить кое-что, о чём Мейсон не торопился сообщать так сразу. Мы все собрались за обеденным столом и мама с папой расскрыли тайну о скорой поездке в Париж. Эмили подскочила от радости и закричала «ура», а вот мне было не до смеха. Я спросил, зачем мы туда едем, а родители удивлённо поглядели друг на друга, ответив, что едем туда отдыхать. От шока у меня чуть ли не отвисла челюсть, а отец засмеялся, мол, смотри жена какие все счастливые. Сестра побежала в коридор звонить своим подругам и хвастаться о том, как скоро будет ходить с родителями по красивым улочкам Парижа и есть вместе со мной мороженое. Я встал из-за стола и пошёл в свою комнату. Закрывшись в одиночестве, я сел на кровать, зарывшись головой в колени, и заплакал. Я не знал чему мне стоит радоваться: если мы поедем туда на всё лето, то от родительского контроля мне не спрятаться — я не смогу найти подходящую жертву для того, чтобы усмирить эффект кролика. В Париже нет друзей, нет знакомых, которые могли бы меня понять. Франция — это другая страна, где всё для меня будет чужим, не смотря на то, как хорошо выглядят улицы, бутики или даже невообразимая Эйфелева башня, не смогла бы воспроизвести в моих глазах какое-либо восхищение. Сестра медленно постучалась в дверь и попросила открыть. Она впервые увидела меня плачущим и таким беспомощным. Эмили прикоснулась к моей мокрой щеке и обняла меня так сильно и крепко. Я обнял её в ответ. В таком безмолвном молчании мы простояли около трёх минут, раскачивая друг друга из стороны в сторону. Она обнимала меня с той же нежностью и любовью, как и делала это кода-то мама, но вдобавок, она целовала мои волосы, но тогда мне было всего-то восемь лет, а вот Эмили ещё расти и расти, чтобы добраться до моей макушки.