Жамевю

Через пару недель Белл, наконец, встает на ноги. На собственных двоих он покидает палату слегка вялой, но устойчивой походкой. Единственным напоминанием о времени, проведенном в госпитале, осталась марлевая повязка на левом глазу. Врачи строго наказывают соблюдать режим и не пропускать еженедельные осмотры. Персей радостного момента не застает. «Поручаю его вам, товарищ Кузьмин. – Почти торжественно объявляет командир. – Я отправляюсь в Мюнхен к нашим новым европейским друзьям. Очень скоро мне понадобятся и Нова 6, и наш дорогой друг. Поэтому буду ждать хороших вестей» В полудреме Белл случайно перехватил этот разговор, доносившийся из коридора. То, как двое мужчин решали его судьбу без его ведома, удручало, зато теперь к нему вернулась ясность ума. Он больше не существовал на грани невнятного бодрствования и сонной горячки. Пускай кошмары о Вьетнаме не исчезли, но они терзали только по ночам. Кузьмин не заставляет себя долго ждать, появляясь в ту же минуту, как Белл переступает порог основного крыла. От него пахнет морем, потом и сигаретами. Вероятно, он прямиком с портового причала, куда редкие корабли время от времени прибывали с большой земли. – «Привет» от Наги, – говорит Стич и вручает связку едва пожелтевших бананов. Еще Капано советовал их традиционную лаосскую медицину – питье крови. Прижав к груди внезапный гостинец, Белл хлопает ресницами. Очевидно, позывной не откликается в памяти, но в голове всплывает четкая ассоциация со змеей. С коброй Нагайной из детского мультфильма. Это даже кажется немного смешным. До сих пор он не знает, вернее, не помнит ни настоящего имени Персея, ни Кузьмина. Последний нарочно запретил упоминать его своим подчиненным. Для всех на острове он стал «товарищем» или «Стичем», как дань издевательства над Адлером. Белл даже толком не видел его лица, которое вечно скрывалось за респиратором. Еще Кузьмин не позволял читать архивы, в особенности, личные дела. Таким странным способом Виктор добивался, чтобы Белл тянул воспоминания из своей искалеченной памяти, а не принял свое прошлое, как данность. «Прежде чем подкладывать папку в щель, сперва пусть попытается открыть дверь сам» – считал он. – Каковы будут мои обязанности? – Когда первоначальная растерянность спадает, голос Белла приобретает серьезный тон. Стич молча окидывает мужчину с ног до головы, а потом, хмыкнув, все же отвечает: – Никакие. Возможно, из уст Виктора это прозвучало слишком глумливо. Он никогда не отличался обходительностью, а годы заключения вовсе ожесточили характер и манеру речи. Желая возразить, Белл намеревается выпалить твердое «товарищ Кузьмин», но слова точно инородные и неправильные застревают в глотке. – Я могу быть полезен для расшифровки… – Уязвленный, он пытается доказать свою полезность. – О, я прекрасно знаю, на что ты способен. – Краткий список персеевского преемника включал в себя не только владение оружием и языками, разведку и саботаж, но и методику психологического допроса вкупе с превосходными навыками выживания, даже лозоходство. А еще, наверно, самое главное, он умел располагать к себе людей. Поэтому и было решено послать его в Турцию вместе с этим сукиным сыном Арашем. – Ты не инструмент, – Виктор едва сдерживается, чтобы не назвать Белла по имени. Благодаря МК-Ультра, это может спровоцировать кататонический ступор. Прошлое было лекарством для Белла, но лекарством чрезвычайно токсичным, которое следует давать по чайной ложке, иначе у него откажет «печень». – Ты намного ценнее нежели простая дешифраторная машинка… Внезапно с моря, прерывая разговор, доносится пароходный гудок. Его пронзительный гул прокатывается по воде. От неожиданности кто-то из дневальных дергается на посту. Точно по расписанию еще одно судно подходило к Возрождению. Важный груз на борту Стич должен принять лично, но пока корабль причаливает, у них в запасе есть немного времени. Виктор коротко кивает в сторону жилого блока. По пути через пустующие днем казармы оба сохраняют молчание. Как вол на привязи, Белл шагает, смотря в спину мужчине, и иногда озирается, выискивая свою кровать. А потом ровные ряды двухярусных коек сменяется коридором офицерской общаги. Тому, кто совсем недавно убивал своих соотечественников, полагалась отдельная комната с персональным письменным столом, шкафом и тумбочкой. На окне пылилась стопка книг. И хоть тут было темнее нежели в белоснежной больничной палате, обстановка здесь успокаивала: знакомый запах дерева, накрахмаленного белья и легкого запустения приятно щекотал ноздри. Так пахло лето и детство, и Белл не мог сказать почему. Прежде чем уйти, Виктор бросает мягкое: – Представляй, будто ты в санатории. Напряжение между ними выветривается, и на ответ: «Скорее, в пионерлагере с зарницей», Стич довольно хмыкает. Напоследок он кидает на кровать ключ от комнаты, снятый со своей шеи. Всю следующую неделю Кузьмин занимается разгрузкой сырья, а также прибывающими химиками. Раздраженный медленным темпом своих людей и взмыленный, как тягловая лошадь, он мечется между портом и лабораторией, порой не появляясь в главном здании до глубокой ночи. Без четкого распорядка, предоставленный сам себе, Белл скитался по острову как неприкаянный призрак. Другие люди особо не обращали на него внимание, занятые своими повседневными делами. Лишь однажды его, видимо, перепутав с отлынивающим от работы солдатом, остановил дежурный, за что потом получил три наряда вне очереди за препятствование старшему по званию. Дни тянулись медленно и уныло. И с каждым взглядом на бесконечно далекий горизонт чувство замкнутости росло. Белл ждал чего-то, сам не понимая чего. – Знал, что найду тебя здесь. – Уединенный мыс, ровный, как нос корабля, вклинивался в море. Поодаль на склоне топорщило редкие листья облезлое деревце, единственное на всем Возрождении. С кривых темных веток свисали кисти только-только проклюнувшихся белых цветков. Наверно, черемуха. – Я уже читал это … – Не оборачиваясь, вслух произносит Белл и, не дойдя до трети страниц, захлопывает книгу. На обложке золотыми буквами переливается: «Solaris». Стич расценивает это как хороший знак. Похоже, метод приносил свои плоды. Виктору следовало бы и дальше держать Белла в спокойствии и изоляции, однако он не сумел пересилить свое желание подойти. Ноги сами несли к одинокой фигуре на фоне сиреневого неба, потому что одних взглядов украдкой между ними было недостаточно. – Что-то случилось? Есть новости от Персея? – От внезапного появления Кузьмина апатия вмиг выветривается. Виктор отрицательно мотает головой – единственное, что на данный момент интересовало Персея, это производство Новы, и Белл заметно поникает. Лицо у него все такое же нездорово-бледное и измученное. Разве что впалые щеки немного налились жирком. – Ты спишь? – Стич спрашивает с придирчивостью дознавателя. – Бывает пару часов перед рассветом… – Бывший КГБшник увиливает от подробностей. Ночью ему было невыносимо находится в полной тишине и абсолютной темноте – каждый раз после отбоя Белл лежал и считал минуты до того, как небо посветлеет и беспричинная тревога, наконец, разожмет свои тиски. В любом случае сон не приносил отдыха, лишь беспорядок в и без того беспорядочные мысли. – Вьетнам? Белл кивает: – Камбоджa, 1968. Вьетнамцы прорвали линию обороны и атаковали наш штаб… – Он помнил и рассказывал так подробно, будто кинопроектор, в который вставили катушку записанной пленки. Джунгли, ловушки, ненароком проскальзывающее в речи слово «гуки» и завывание «блуждающей души» в сумерках – Кузьмин внимательно слушает сказку, придуманную Адлером. Знание о критических несостыковках веселит Виктора, но из уважения он молчит, не допуская малейшей усмешки. С другой стороны, это прискорбно демонстрировало, что Белл не осознает даже собственного возраста. В конце своей истории, оборвавшейся на траншеях, Белл выжидающе смотрит на собеседника. Тело застывает в напряжении, вытянутое струной. Пристально вглядываясь, он пытается уловить хоть одну эмоцию, которая могла промелькнуть на скудно открытом лице Стича. – Сколько, по-твоему, тебе лет? – Фривольно бросает Виктор, наконец, прерывая вязкое молчание. – Ты никогда не был во Вьетнаме. И не мог быть. Каждое произнесенное мужчиной слово, четкое и твердое, как парадный марш, Белл прокручивает в голове снова и снова. Такое естественное и убедительное утверждение от другого человека (человека, безусловно, важного) внушало уверенность. Конечно, этого не хватит, чтобы «пережить» ночь, но пока мимолетное успокоение растекается в груди, как от дозы барбитуратов. Белл облегченно вздыхает и подставляет лицо навстречу ветру. Ласковый вечерний бриз вздымается с прогретой земли и устремляется к темному холодному морю. Легкий порыв украдкой треплет волосы и, бередя нюх, доносит запахи острова. Заезженный асфальт, солярка, белье на сушке, вареная картошка и пожухлая, точно сено, трава – все это сталкивается с соленым морским воздухом. А потом к этой мешанине прибавляется что-то новое, растительно-свежее. Словно подсказку ветер уносит белый лепесток. Белл с интересом принюхивается. Что-то отдаленно знакомое ворочается на задворках разума, и сначала он принимает это за волну светлой ностальгии. Но когда сладкий, с нотками миндальной горечи, аромат густо наполняет легкие, Белл цепенеет в ужасе. С глухим звуком книга выпадает из его рук. – М? – Столь резкая перемена настроения не укрылась от Виктора. Тот буквально нутром ощутил, как спокойствие, воцарившееся между ними, оборвалось. Будто в припадке Белл падает на землю, согнувшись пополам. Захлебываясь слезами и слюной, он влажно кашляет и отплевывается, точно пытаясь изгнать из себя так с упоением вдыхаемый воздух, пропитанный медом и сиренью, который теперь казался настоящим ядом. Стич моментально подрывается к нему. Одних хрипов и звуков удушья хватает, чтобы Кузьмин стянул свой респиратор и нацепил на мокрое лицо Белла. Первая мысль Виктора о том, что на остров совершена атака с распылением БОВ. Нет – их засекли бы еще на подлете. С опаской он принюхивается, но не чувствует ни жжения, ни малейшего раздражения в носу – ничего кроме ненавязчивого сладко-горького запаха. Виктор оборачивается. Позади, покачивая тонкими ветвями, трепеща блекло-зелеными листьями, распустилась черемуха. Кисти ее белых цветков лоснились по ветру, теряя некрепкие лепестки. И тут Стич понимает. Черемуха пахнет как хлорацетофенон. Не о весенних садах близ деревенского дома, а о пытках в застенках ЦРУ вспомнил Белл. Глубокие шрамы от работы Адлера залегали не только на его теле. Виктор плотнее прижимает маску и инстинктивно обнимает поперек груди. Отфильтрованный кислород или, может, это чувство безопасности, подаренное близостью Стича, помогает: дыхание Белла выравнивается, а сам он затихает. Словно после эпилептического приступа силы покидают его. Лишь руки продолжают судорожно хвататься за кисти Виктора, как за спасательный круг. Прижатый к чужой груди, слушая через себя биение другого сердца, Белл отдается нахлынувшей слабости. Едва способный пошевелится он просто смотрит, как закат оранжевой лужей растекается по темно-синей воде. Грязным рукавом Кузьмин отирает его слезящиеся глаза: грубая ткань царапает лоб, но это сущие мелочи. А потом ладони Стича ложатся на солнечное сплетение. Жар от них просачивается даже сквозь плотную армейскую одежду. Разглядывая набитые персты на пальцах Стича, Белл думает: задери он сейчас голову, то увидит лицо мужчины, не скрытое респиратором. Однако все, на что он оказался способен - просто лежать в теплых объятьях, закрытый широкой спиной от внешнего мира. И это ощущалось необычайно привычным и правильным. Белл чувствует, как мозолистые пальцы невесомо касаются повязки на его левом глазу. Кузьмин неудовлетворенно цыкает. Он всегда очень остро воспринимал эту травму. Наверно, сейчас в голове мужчины зарождаются намерения устроить разнос докторам. – Завтра обещали снять, – заплетающимся языком бормочет Белл. Ответом ему служит немногословное «Мгм. Хорошо». На краю острова они сидят так, потерянные всеми, до темноты, пока расстегнутая парка Виктора спасает их от подступающего ночного холода. – Пошли, почки застудим, – хрипит над ним Стич. Пригретый Белл ворчит и глубже зарывается в ворот его куртки. «Давай-давай» негромко подгоняет Кузьмин, поднимая с остывшей земли. Если б мог, то Виктор понес бы его на руках, чтобы не спугнуть сон, лишенный ужасов Вьетнама. К сожалению, это привлечет ненужное внимание. В полудреме Белл не запоминает, как добирается до кровати, только безлунное небо, щедро сбрызнутое блестками звезд, и едва различимое прикосновение к щеке. На следующий день черемуха была срублена.