бездомная

Телефон стоит на вибрации. Толкается в бедро — опять. Гуань Шань достает его из кармана, когда сбегает в подсобку. В бар-меню высвечивается счетчик: шесть косых оранжевых стрелочек. — Ша-ань, — не голос, а рвотная масса. Динамик плоско шуршит синтетической чепухой — на фоне долбит дарк-техно. — Шань. — Ты заебешь, — шипит Гуань Шань, зажав мобильник плечом. Подтягивает джинсы. — Я на работе, — оглядывается — за дверью то и дело, рифмуясь с битом на другом конце трубки, раздаются шаги. — А я, — Хэ Тянь дышит так, будто пытается вытащить обломок из открытой раны — пыхтит, стонет, скрипит зубами. — Я не могу… — И не может. — Погоди. Ты плачешь? — Нет, — всхлип. Да. Гуань Шань давится вдохом — на часах начало двенадцатого. — Хэ Тянь? — выглядывает из подсобки в коридор. Никого. Закрывает дверь и развязывает узел рабочего передника. — Ты пьян? — Немного, — бормочет. — Я невовремя, да? — скрипит — кажется, что выговаривает через спазм в горле. — Я, как всегда, невовремя. Я молодец — я стабилен. — Не кажется. — Ты что несешь? — Гуань Шань прижимает к уху теснее. Сердце в груди бьется нервно и быстрее с каждой секундой. Админ, наверное, потеряла его. Но Гуань Шань не может вернуться в зал — он слышит, как. В общем. Он вжимается спиной в дверь и комкает фартук одной рукой, помогая себе грудью и плечом. — Ты в порядке? — Дурацкий вопрос. — Мы не виделись почти неделю, — а вот и ответ. То есть, не он. Это — не ответ. — И что? — Ты уехал среди ночи. Гуань Шань помнит. Дотронулся до нагретой простыни, когда хотел — до волос, рассыпанных по умиротворенному лицу. И уехал он, потому что не мог остаться до утра. Он остался до вечера. — Так. — Я… — Ну? — Мне надоело. — Что? Хэ Тянь замолкает. Рыжий кусает губы. Серьезно? Серьезно? — Где ты? — спокойно и тихо. Хэ Тянь сбрасывает звонок. Гуань Шань с минуту смотрит на погасший дисплей. Затем — на вновь загоревшийся. 23:14 псина сутулая прислал(-а) Вам: локация Гуань Шань шумно выдыхает, стучит пальцами о колено. Кивает себе — да, да. Да. Сейчас он подойдет к администратору и скажет: «Мне надо срочно ехать. По…». Замнется. На мгновение. «По семейным обстоятельствам». А она ответит ему: «Каким еще семейным обстоятельствам?». Рыжий наплетет ей с три короба. С самыми честными глазами — и не обманет. Автобус, покачиваясь, плывет в бурном потоке машин. За окнами перемигиваются огни боке. Есть время подумать. Всю неделю они переписывались — как обычно. После того, как Гуань Шань не планировал оставаться до вечера. Добираться до работы от Хэ Тяня было долго и дорого. Он остался, потому что Тянь попросил, но ушел, когда тот заснул. Крепко. Они не обнимались — Гуань Шань лежал на спине рядом и смотрел. Сначала на потолок, потом на панорамные отражения студии — огромные, черно-слепые прямоугольники. Затем повернул голову и ткнулся взглядом в приоткрытые губы, трепещущие от дыхания ноздри. Хэ Тянь лежал на боку, лицом к нему. Засыпал долго, полчаса. А Рыжего вырубало мгновенно, стоило коснуться головой подушки. То, что у Тяня проблемы со сном, он понял еще на начальном этапе их приятельства, которое, как выяснилось позже, было дружбой, а потом — как выяснилось еще позже, — все же, не было. Автобус останавливается, проседает, ф-ф-ф, выпускает из светлого салона скудный поток пассажиров. Рыжий расталкивает их, когда выходит — вылетает, — мчится по gps-навигатору. Думает, что окажется у вульгарной неоновой вывески, но, странно. Не вывеска — окна. Желтые, белые, розовые вкрапления в двадцатиэтажной панельке. Общежитие выглядит очень обычно — тысячи их, разбросаны щедрой горстью по Гуанчжоу. Одинаковые. Безликие. Гуань Шань смотрит перед собой, разглядывает толпу у парадного входа, думает: «Так». Ответ приходит прежде, чем он успевает задать вопрос. «Ну и где ты?». Недалеко от лестницы потасовка, группа парней кучкуется под широко распахнутым окном, из которого свешиваются то ли зрители, то ли рефери. Гомон. Гуань Шань ухватывает: «Да успокойся ты», «Чё?», «Я тя ща…», «Блядь!». Кто-то из безразличной толпы на лестнице вяло угрожает: «Я сейчас ментов вызову». «Че сказала?». Звон разбитой бутылки. Хруст мусора. Вскрик, движение, как в театре теней — одна девушка тянет другую вовнутрь, нечего с ними связываться. А. Вот и Хэ Тянь — его голова выныривает из мятежного скопища под желтый густой свет. Гуань Шань подходит медленно. Хмурится. Морщится. Чувствует запах алкоголя, курева и перечной мяты. Высматривает его за спинами, сунув руки в карманы мастерки. То ли зритель, то ли рефери из окна показывает на него пальцем: — Эй! Те че надо? — там, за ним, шумит синтетическая чепуха. Вичхауз. Бз, тс, вш, хрш. Хуета. Парни оборачиваются, Рыжий останавливается. Смотрит спокойно, затем делает шаг, потом второй, оттесняет одного верзилу, другого. Хватает Хэ Тяня за запястье. Дергает на себя. За собой. Как псину за поводок. — Шань, — он поднимает голову к лампасам на мягком темно-синем полиэстре. Шань. Да, теперь Шань, давно Шань, — не малыш Мо. — Это ты, что ли, пидор? — самый агрессивно настроенный кабан орет на Гуань Шаня откуда-то со стены, расталкивает толпу. Он орет ему вслед: — забери, блядь, своего психа! Вот так, Рыжий знает, что определяет его жизнь в конкретную, данную минуту. Ты. Пидор. Забери своего психа. Ему глубоко насрать на то, как это увязалось на языке одного обрыгана — у того, вон, лицо напоминает переспевшую сливу. Знакомая картина, Хэ Тяня почерк. Как они… А, на это нет ни времени, ни сил. На выяснения — Гуань Шань замечает, что Хэ Тянь не в первую секунду отзывается. То ли на «пидора», то ли на «психа». Рычит, псина сутулая. Хочет вырваться и продолжить — малевать шедевр, очевидно, только Рыжий сильнее сжимает его руку и шипит: — Пош-шли, блядь! Серьезно. Гуань Шань физически слабее, ниже и, объективно, не в его весовой категории, но Хэ Тянь слушается — слушает, только перехватывает его руку, вырывается вперед, ныряет в темноту. Под подошвой белого кроссовка лопается пролетающий мимо пакет, Шань ныряет следом. Какое-то время они идут. Молча, рядом, идут. Ночь щурится на них дорожными фонарями, огнями высоток, неоном на потухших витринах, конусами фар. — Ты позвонил мне пьяный, в слезах, — говорит Гуань Шань, когда они поднимаются на мост. Останавливаются, свешиваются за парапет, к текущей глади автомобильных рек. — Тебе что, пятнадцать? — слабая фиолетовая подсветка липнет к ним мягким полупрозрачным штрихом. Щелкает зажигалка. Хэ Тянь молчит, потом затягивается. — Думаешь, это круто? — Рыжий отталкивается от борта и вздыхает. Отворачивается, идет дальше. Он не раздражен. Он в бешенстве, потому что Тянь, когда пьяный — тормоз. Как оказалось. — Помнишь, два года назад, — …или нет. — В хостеле? Гуань Шань оборачивается и замедляет шаг. — Что? — Помнишь? — Хэ Тянь шелестит сквозь сигарету. Он определенно странный, когда пьяный. Или когда возвращается из-за океана. С его возвращения сколько прошло? Месяц, полтора? Гуань Шань не может точно определить, что конкретно странно — мимика? голос? движения? Все вместе? — Ночью. — Ночью, — отзывается эхом. — Не помнишь? — Что? — Значит, не помнишь. — Что, блядь, я должен помнить? — Не должен, — Хэ Тянь расплывается в улыбке. Глаза — больные. Вытаскивает изо рта недокуренную, разжимает пальцы — сигарета падает, разлетается брызгами оранжевых искр. Смотрит на них, шмыгает, подтирает нос костяшкой. Подходит. Они снова рядом. Идут. — Так что? — Гуань Шань напрягает лоб, брови. Пытается вспомнить, что не должен. Он не помнит. Как проснулся среди ночи, потому что Хэ Тянь проснулся: сидел на постели в холодном поту, пытался вдохнуть и не мог. Дрожал, прижимал костяшки к обескровленным губам. Гуань Шань не помнит, как в полусне обнимал, успокаивал, укладывал обратно. Гладил по груди — там, где было холодно. Потом — как положил голову на плечо, а руку на сердце. Следить за биением ворочающегося, толкающегося в ладонь — так сонные матери обнимают своих беспокойно спящих младенцев. Гуань Шань не помнит. Уже утром он не понял, почему так крепко прижимается к Хэ Тяню, просунув руку под его рубашку. И смутился, до затапливающего, обжигающим румянцем уши и лицо, стыда, — Гуань Шань помнит только это.

***

Хэ Тянь хотел бы забыть, но тогда — забыл только кошмар, который ему приснился. Этот был страшнее. Выбивающая до рваной траншеи в полости, душащая, выворачивающая кости из суставов тоска. Он обещал себе, что будет сильным, но там, в ненормально яркой Калифорнии, вдали от Гуанчжоу, вдали от того, что было понятно — и стало, стоило обернуться и увидеть, объять взглядом от одного края до другого. Там, подсвеченная калифорнийским солнцем, развернулась огромная, как оставленный позади океан, дыра. От невозможности связаться (таково было условие), проконтролировать (таковы были правила), увидеть (такова была плата), услышать (наказание), Хэ Тяню два раза срывало крышу. Гуань Шаню не обязательно об этом знать. Наверное. Гуань Шань не помнит, и не может помнить, как Хэ Тяня закоротило той ночью, в том номере. Гуань Шань не помнит, как Хэ Тянь шептал: — Шань. Шань… Шань? Ша-ань. Забери меня, Шань. Шань… А потом уснул, обволакиваемый странным, забытым с младенчества чувством оглушающего покоя. Возможно, он не ощущал себя так с тех пор, как находился внутри материнской утробы. Свернувшись эмбрионом, в тепле и безопасности, кто-то очень большой и добрый любит тебя. Будь со мной, будь со мной, Шань, забери меня, забери меня отсюда!!! — одинокой истерикой, слезами и криком в теплую калифорнийскую ночь. И сейчас, наступая на тень впереди, он рад, что не произнес этого вслух. В трубку. Вероятно потому, что теперь оглох бы. А Гуань Шань не услышал его: ни в номере, ни в Калифорнии. Если не услышит сейчас, если не заберет из этого психоза, если оставит на мосту, если — так что? — если Хэ Тянь ответит ему… — Я рад, что ты здесь, — не смотрит в глаза. Можно свалить ответственность, сказать, что это алкоголь, вот только Хэ Тянь прекрасно осознает происходящее. Внутри и снаружи. Кровящая внутри траншея сжимается — Рыжий снаружи останавливается и, судя по голосу, злится. — Знаешь, — не злись, пожалуйста, — ты такой, сука, пафосный и загадочный дохуя. Я заебался разгадывать твои полуфразы, полунамеки, я, блядь, слишком туп для этого, окей? Хэ Тянь улыбается. Смотрит вниз, и срывается вниз, когда говорит: — Ты — мой дом. — Че? — Рыжий подходит ближе. Заглядывает в лицо. — Я не… А, сорвавшись, затягивает на шее петлю — сказал губами, потому что стенки горла прилипли друг ко другу. Хэ Тяню хватило выдержки не захрипеть, но лицо загорелось, глаза заволокло мутно-горьким. — Ты, — шепотом. Судорожным вздохом. Сорвавшейся с подбородка каплей. — Блядь! — Гуань Шань хватает его за лицо. — Какого хуя? Опять?! Хэ Тянь накрывает его ладони своими. Наблюдает за тем, как на бетоне отпечатываются крохотные маленькие пятнышки. Как узор на кончиках пальцев, как подошвы их кроссовок. Закрывает глаза. Да, он свалит на алкоголь, чуть позже. Слезы можно свалить на алкогольный психоз. Всё остальное — всё, что не помещается в слова, всё, что может уничтожить его прямо сейчас, всё — всё, всё, всё… Кап, Хэ Тянь моргает. Кап, кап, слез становится больше, кап, он не может остановиться, он должен говорить. Он не может. Траншея внутри раздвигает грудную клетку, ломает, Хэ Тянь вдыхает, давится попыткой. Можно разговаривать, заикаясь, а можно — дышать. — Ты, блядь, псина сутулая! — Гуань Шань не понимает — хочет вырвать руки, но его попытки слишком слабые, а Тянь лишь крепче цепляется за пальцы Гуань Шаня. — Сука, да объяснись же! Что?.. Хэ Тянь всхлипывает, сжимает зубы, зажмуривается, крепко-крепко, — и скулит. Тихо. Не тихо. Громко. Заикаясь, дышит — размыкает губы и хватает воздух ртом. Его плечи трясутся. — Скулящая ты дворняжка, — голос Шаня дрожит, — хватит… — он подается вперед, — хватит! — кричит в опущенный лоб. — У меня душа болит, прекрати! Хэ Тяня срывает. Дворняжка. Срывает — он разбивается. Отталкивает руки Гуань Шаня, отшатывается и прячет лицо. Рыдает навзрыд. Громко. Стыдно. Кровавая траншея глотает его. В ней темно. В ней слышно, как подрывается лодка и как глухо булькает вода. Как бьется сердце Гуань Шаня, когда он прижимается всем телом — почти так же, как гулко и спокойно над ним когда-то билось сердце мамы. Хэ Тянь не может разомкнуть челюсти, задыхается, но слышит сквозь оглушающую тишину: — Тянь! — и чувствует, как предплечья сжимают чужие руки. — Тянь! — почти в ухо. Впритык к собственным локтям, коленям, шее. Гуань Шань уворачивается от отталкивающей ладони — хватает ее с ловкостью дрессировщика и повторяет: — Тянь, — уже спокойнее. Тянь хочет проорать ему: «Отвали!». Тянь знает, что он и кто он. Ему не нужно напоминание. Можно купить дом, но не ощущение дома. Можно оставаться дворняжкой внутри собственных пустот, спасая других. Не себя. — Хэ Тянь, — голос Гуань Шаня не злой, не испуганный — он не кричит. Он теплее: — ну, — тихо. Из темноты. Зовет тихо — из кошмара. — Ну, всё. Всё, — мягким шепотом. Тянь позволяет ему раздвинуть обе ладони — вслушивается в этот голос и затихает с ним. Не открывает глаз, поэтому не видит, но чувствует. Гуань Шань ловит его затылок. Губы. Скользко. Хэ Тянь не дышит — хватает их ртом, целует. Еще. Пожалуйста. Они не целовались. Это было не так, всего раз, и еще один, когда Хэ Тянь пошутил. Хэ Тянь мудак. Вжимается сильнее, выдыхает, отрывается на секунду, чтобы разлепить веки и продышаться — насколько позволит секунда. Траншея выпускает Хэ Тяня в объятия Рыжего, в ночь, в пробуждение, в поцелуй. Гуань Шань стоит на цыпочках, и любит его, и переплетается с ним руками и коленями, и забирает, бездомного мудака.