бездомная

Напряжение подрагивает на расстоянии бликовспышек между окон друг напротив друга. Они не обнимаются, не говорят и не переглядываются — Хэ Тянь не двигается и, кажется, даже не дышит. В темном салоне такси набухает кислым запах алкоголя, сигарет и химозной перечной мяты. Гуань Шань держит его руку в кармане своей мастерки, как держал бы щенка под курткой, на самой своей груди. Холодная. Они молчат. Едва вспоротая боязнью шелохнуться и выдать себя (друг друга), кровоточит интимность, которую водитель не замечает за окном в дорогу. Он вообще ничего не замечает. Это делает ему честь — Гуань Шань тихо, едва ворочая большим пальцем, поглаживает ладонь Хэ Тяня под подкладкой синей мастерки. Кожа скользит по хлопковой поверхности и хлопковому сердцу, притаившемуся в пульсирующей венке между второй и третьей костяшками. Такими же теплыми, обволакивающими движениями, Гуань Шань бы мог поглаживать его член. Хэ Тянь не думает об этом — чувствует. Прикрывает глаза, заталкивая импульс дернуться и вздрогнуть в глотку, под самый кадык. Пусть там и остается. Томительно-липкое, как гречишный мед, чувство тяжело щекочет солнышко, расталкивая ребра, и сладко пенится крошечными пузырьками смазки. Налитый член трепыхается, липнет к животу. Тугой джинсовый шов давит на головку, причиняя боль, но это лучший клапан, позволяющий ребрам удержаться на месте и не лопнуть, не разлететься металлическими сякэнами по всей пассажирской кабине. Хэ Тянь режется о них. И о металлическую молнию ширинки. Нанизывает себя на острие контроля бесшумными, поверхностными вдохами. А Гуань Шань наблюдает за тем, как быстро проносятся мимо горящие глазницы окон. Ночной Ханчжоу — Тысячеликий Бог. Подмигивает фиолетовым зрачком гелиевого щитка у въезда во двор, который Шань — к своему удивлению — не узнает. «Конец поездки», — сообщает оператор мобильного приложения четко поставленным, механическим голосом. Спальный район центральной периферии. Он немного отличается от той огромной, стерильно-безликой новостройки, где Хэ Тянь пытался втиснуть себя в вакуум такой же огромной, стерильно-безликой студии. В облагороженном дворе старого образца припаркована куча семейных минивэнов. Детская площадка на пригорке выбелена прожекторами, море деревьев шумит и вскипает черной пеной под порывами ветра, фонари брызгают минеральным желтым на дороги, зелень, скамейки, пушистые клумбы. И на разомкнутые ладони. Возможно, даже на испарившуюся слизь пьяного синтеза, в которой их пальцы успели свариться и спаяться, как неровные швы цельнометаллических листов. Две воздушные тени так же — спаяны намертво, и летят по фигурной бетонной плитке, имитирующей кубы Эшера, друг за другом. От земли Хэ Тянь оторвался на поднятое колено; четвертый этаж. Они поднимаются пешком. Стены подъезда по-свойски напирают сбоку и сверху. Хэ Тянь похож на кота, запрыгнувшего в слишком тесную для него коробку. Он такой огромный — почти задевает пролеты лестниц кончиками непослушно вздернутых волос, жирок бы вытек за борта, но — Рыжий замедляется на последних ступенях. Это вдруг очень уместно. И горшок с цветком под потолок у оконной рамы с облупившейся краской; и низкий потолок, какой бывает в шатре из стульев, покрывала и золотой гирлянды; и сердитый шлейф калоново-арбузных духов, оставленный кем-то сторожить уют: например, перебить пот мятно-алкогольно-сигаретной истерики. Хэ Тянь, нетрезво сгибающийся в три погибели. Хэ Тянь, попадающий ключом в замок с первого раза. — Я хотел показать тебе, — щурит он раздраженные до красноты склеры в розоватую темноту квартирного брюха, — куда переехал. Предыдущие владельцы обжили ее дримкорно. Снять квартиру все равно что снять проститутку. В ней должно быть тепло. Хэ Тянь охотился не за понтами — Рыжий понимает это, стягивая кроссовок с чуть запотевшей стопы. Свет фитоламп над кудрявыми папоротниками рифмуется с голубым, внутри светодиодной ленты у двуспальной кровати в гостиной; запах — мозаика из домашней суспензии чистоты, ношеной одежды и пудры. Он еще плотный. Он не о Хэ Тяне, но, кажется, черный кот нашел щеточку, которой сможет гладить себя по голове. Кот в коробочке. Смотрит на Гуань Шаня с обреченной, кошачьей преданностью — нелепо свесив гладко-черные лапы из тесной, хранящей воспоминания о незнакомых чужих объятиях, хлебницы. Гуань Шань кричал: у меня душа болит, но теперь — громче — молчит и возвращает свою ладонь на свое место. В ладонь Хэ Тяня. Тот нависает над ним слишком близко, игнорируя скученность и давку вешалок, тумбочек и обувной горки в маленькой прихожей. Будто все еще задыхается в агорафобных апартаментах своего дяди, боится разорвать картонные стены, вывалиться из бокса, вылететь обратно в пустоту. Жмется всем телом, губами и носом к шее. Гуань Шань все понял — еще когда сдавливал его щеки, исполосованные соленым, как мертвое море, столетним одиночеством. Надо же. Он совсем не замечал… Зарывается пальцами в темные вихры на затылке, прижимается лбом к холодному плечу. Раз, два — вдох. Хэ Тянь отстраняется, три, четыре — хватает за руки и ведет к кровати, пять, шесть — толкает спиной к нагромождению подушек, выдох. Падает следом. И, как огромная кошка, или собака, или слон взбирается на ручки. Обвивает лапами шею, поджимает колени, целует в подбородок. Скалится, игнорируя натужную возню под своей тушей, и сквозь улыбку, едва слышно поскуливает от тоски. Потому что уже скучает. Позволяет запрокинуть себе голову. Впивается в рот Гуань Шаня, засасывая губы, язык — до самых гланд. Мог бы и глубже, потому что Тянь не знает меры, только физически это не… — Тиш', — на выдохе бормочет Гуань Шань, едва отстранившись, но тут же целует — снова. Не сопротивляется, когда Тянь деликатно, но настойчиво ведет его руку ниже. Гладит языком шелковое небо, табачную кислоту на деснах, мятную ранку на внутренней щеке. Гладит, чуть неумело, но уверенно, язык. И — уже пальцами — такую же скользкую, как рот Хэ Тяня, головку члена. Тянь держит его ладонь. Направляет, сдвигая средний палец под набрякшую шляпку, чтобы сжал плотнее, большой устраивает на пульсирующей уретре, указательным едва касается натянутой уздечки. Хэ Тянь пыхтит в нос Гуань Шаню, хотя мог бы оторваться сосать полопавшиеся сосуды на истерзанных, воспаленных губах, но ему мало. Мало ладони Рыжего на своем члене — под своей ладонью, мало его полопавшихся сосудов, мало площади тела, которую он — Хэ Тянь — занимает. Он бы хотел обернуться вокруг него призраком, шкуркой, шипастой броней с мягкой, как облако, подкладкой изнутри. Вязко тянется предсемя на пальцах Гуань Шаня, когда он оборачивает их крепче, двигаясь быстрее — в такт дыханию Тяня. Мокро. Хэ Тянь прикусывает его нижнюю губу — Шань дергается — и Тянь дергается следом. Это хорошо, хорошо. Этого мало. Он отстраняется, не разрывая контакта рук, коротко стонет, сдавив член (и пальцы Шаня) сильнее. Кончает. На поджавшиеся мышцы живота, торса. Хэ Тянь выплескивается бурно, окропив спермой свои серые штаны и склеив — наконец — их пальцы окончательно. Прокатывает член еще пару раз, и еще один. Закатывает глаза и откидывает голову, наслаждаясь. У него не падает. — Шань, — зовет Тянь шепотом, ослабив хватку. Они падают на постель и Гуань Шань, наконец, избавляется от своей мастерки. Стягивает через голову лонгслив, пока Хэ Тянь спускает штаны с обмякших колен. Высвобождается из черного поло. — Шань, — он облизывает подсохшие губы и, торопливо улегшись на спину, загребает рукой за торчащие косточки — на себя. На колотящееся в эйфории сердце. — Шань, — улыбкой у самого уха. — Хочешь трахнуть меня? Шань с трудом приподнимается на руках. Это быстро. Нереально? Он дышит тяжело и часто — он почти не соображает. — Я… не умею. — Надо начать с того, что сутулый пес предложил. Обработать информацию и задохнуться еще раз — от нежности (своей) и доверия (его). — Ладно. Неважно, — Хэ Тянь оглаживает прозрачные веснушки на острых лопатках и скользит к тазовым косточкам вниз, когда Гуань Шань наклоняется прижаться губами к изнемогающему желанием. Возобновляет танец языков. По-блядски сочащейся эрекцией Хэ Тянь толкается в его. Трется, балдея от контакта оголенных тел — или кожи, вывернутой наизнанку, облачно мягкой. Мало. Этого мало, и он перекатывается на постели, подминая Гуань Шаня под себя. — Хочу тебя внутри. — Мажет челкой по расползающимся жарким пятнам на пылающем лице. — Будь во мне, — стекает вниз. Покрывает поцелуями шею, ключицы, грудь. Прихватывает губами соски — каждый, по очереди, втягивает в рот глубже, отрывается, скользя кончиком языка дальше, к вздымающимся ребрам, к персиковому пуху над пупком, и под, и еще ниже. С придыханием берет член, нежно. Утыкается носом под корень, ведет к мошонке, вбирает всю. Гуань Шань конвульсивно дергается, отвечая громким вздохом на каждое движение, каждый поцелуй, каждое прикосновение. Но когда его яйца оказываются во рту Хэ Тяня — замирает, широко распахнув глаза. Он не видит размазанного розового, голубого и — водянистыми штрихами — минерально-желтого света на потолке. Он не видит ничего, потому что все рецепторы обращаются в осязание. Осязание мягкой простыни и свежей наволочки, за которую он хватается, запрокинув руки назад. Осязание воздуха комнатной температуры и контрастирующего с ним остывающего, охлаждающего жар, пота. Теплая слюна, которую Тянь собирает под языком, чтобы вытолкнуть на всю длину, от препуции до основания, слизистая его щек, упругость напряженных губ, подвижность глотки, черт. Хэ Тянь сразу берет с заглотом, но тут же выпускает, рыгнув с непривычки. Массирует и ласкает красно налитый ствол, двигая кулаком вверх-вниз, затем головой: вверх-вниз, вправо, по кругу, а потом еще ниже, поступательными движениями к горлу. И еще. Такой чувствительный. Он мычит от удовольствия, ощущая отдачу от вспоротых нервов Рыжего. Это как есть электричество. Пить солнце. Гуань Шань раскрывает рот, пытаясь заглотить больше воздуха. Не получается. Подносит к зубам согнутые костяшки — и те дрожат. Закусывает, всхлипывая от каждой новой фрикции. Близко. — Х-хэ… — он судорожно ловит его за темечко. Зарывается в волосы, стягивая у виска; хочет оттянуть обратно, потому что вот-вот изольется, но вместо этого, на рефлексе, вжимает еще ближе. Вдалбливается в горло со стоном: — Прости, блядь, — разжимает пальцы с трудом — отрывает с мясом, — я сейчас… — однако Хэ Тянь возвращает их на место. Подгребает Гуань Шаня за ягодицы, заталкивая глубже в себя. Ему все еще, до рвоты, мало. Когда тот кончает — давится эякулятом, но не выпускает из рук. Глотает все. И, только подняв голову, кашляет. Носоглотка саднит. А Гуань Шань еще вздрагивает конвульсивно, вцепившись ослабшими пальцами в простынь. — Хэ Тянь, — шепчет он едва слышно, как в лихорадке, в бреду. Обмякший, расслабленный, сонный. Трогательный. Он идеален. У Хэ Тяня еще стоит — до звона в яйцах. И он бы оттрахал его так, чтобы вспороть жилы, выпустить застоявшуюся венозную кровь, в которой накопилось столько неизрасходованной ласки, что хватит затопить соседей на три этажа ниже. Чтобы по-настоящему — с криком и стонами, шлепками, скрипом кровати, которую они зальют спермой, а потом водой — когда уже нечем будет кончать. Припадая на руки, Хэ Тянь дрожит, но Гуань Шань — так же сонно и трогательно — обхватывает его плечи руками. И это единственное, что утешает Хэ Тяня. Все закончилось… возможно, закончится, когда даже дримкорные декорации не помешают Рыжему очнуться. (Не) понять. Уйти. Бросить его здесь — в слишком тесной, даже для одного, коробочке.

***

Морозный эфир раннего утра горчит пряным дыханием опавших листьев. Капли слепого дождя колются об асфальт, липнут к стеклу и застывают на мясистых жилках вечнозеленого папоротника серебристыми сферами. На скамейке, под еще не потухшим фонарем у седьмого подъезда, ютятся двое. Дешевый кофе в пластиковых стаканчиках, фиолетовые мешки под глазами, запотевшие очки. Студентки. — Во-от туда, — показывает одна своей подруге на окно за еще не облетевшей кроной. — Такой симпатичный, на днях заехал. И главное — один! Оди-ин, — её голос срывается в благоговейный хрип. — М, — хлюпает подруга еще горячим напитком богов, — а это не он? — приподнимает подбородок на показавшийся в оконной раме голый торс. Та, что в очках, тут же давится своим пойлом. Капли попадают на парку, однако сосед этого не замечает. Потому что он вообще, в принципе ничего не замечает. Вид у него, несмотря на конвенционально красивые черты лица и фигуры, паскудный — если не сказать, дерьмовый. Явно не впечатленная, подруга комментирует: — Ну, такое. — Бухал, наверное, — неуверенно отвечает воздыхательница, поправляя шарф. — Да ты его нормальным не видела. И так же понятно, что красавчик — посмотри на тело, а глаза!.. — Я вижу мешки, — примирительно вверяет девушка, присасываясь к стаканчику обратно. Студентка в очках, наконец, сдается, замечая не только мешки, но и взгляд над ними. — Слушай, может случилось что? — тянет она, напряженно вглядываясь в лицо красавчика-соседа. — Может, это… набрать службу спасения? — Если из окна выпадет? — Ага, — их мысли параллелят, а взгляды направлены на объект обсуждения, который не более, как минуту назад, вытащил сигарету из пачки и теперь курит, поднося руку к бледным губам механически и без удовольствия. — Ой, пошли, а, — девушка хочет встать с места, но та, что в очках, придерживает ее за колено. — На пару опоздаем. — Давай еще посмотрим, — азартно бликуют линзы прямоугольных стекол. — Что тут смотреть? — бурчит подруга, откинувшись на лакированные ламели и скрестив руки на груди. — Ты мужского тела не видела, дева? — А он, по ходу, голый… — Надеешься, стручком засветит? — дергает бровями. — Тц, ну что ты сразу, — розовеют щеки студентки. Они упреждающе переглядываются, а затем так же, синхронно, оборачиваются на картину в оконной раме. Рельефный торс обвивают руки позади — явно не девичьи. Не один. Действо разворачивается как в слоумо. Тот, что обнял, ниже ростом и суше, но рыжий, как черт. Он осторожно целует соседа в плечо. А сосед, словно опущенная в воду засохшая камелия, вдруг оживает. Оборачивается, роняя сигарету. Притягивает ближе. Зарывается в объятия... Гостья, позабыв о своем кофе, смотрит с раскрытым ртом. Она медленно поворачивается к соседке и почти видит — нет, слышит — как с хрустом трескаются стекла в черепаховой оправе. — Ну, — говорит подруга изменившимся голосом, — ты… — ее плечи трясутся, — вытянула джек-пот, — астматический смех душит и мешает говорить. — Х-х-х… не один, а целых два, х-х-х, красивых парня… — она рывком сгибается от беззвучного хохота. — Ладно, пошли, — мертвеет девушка, рывком поднимаясь со скамейки. — Ты чо-о, не-ет! — протестует подруга, крича шепотом. — Не-ет, ты же сказала «посмотрим», — пищит она, сопротивляясь отдирающим от скамейки рукам. Когда они оборачиваются снова, в окне никого нет.