Останься со мной

Мадараме всё же пожалел, что взял Тову с собой, а не оставил ночевать на холодных ступенях или где он там обычно ночует. Не то чтобы ему было дело до чужих взглядов, но их было уж слишком много, а испачканный в строительной пыли и крови Това тащился за ним чересчур медленно, засохшие следы спермы на чёрной майке, которой тот бесцеремонно вытер живот, не оставляли простора для фантазий прохожих. Хотя, вероятно, фантазия их разыграется не на шутку, и очередная нелепая легенда о Мадараме поползёт по улицам уже через пару дней. Но больше его утомляла медлительность Товы, хотелось даже взять его за локоть и поторопить, но Мадараме предпочёл только прибавить шаг — отстанет так отстанет, это уже не заботило. Вскоре Това потерялся из вида, и на мгновение показалось, что стало легче дышать, спокойное безразличие растеклось внутри. У дверей своей квартиры Мадараме остановился и закурил. Мало кто знал, где он живёт, но за спиной будто слышались усталые шаркающие шаги, преследующие его. Мадараме не видел, но знал: Това всё ещё шёл следом. Не потому, что такое у него было упорное желание. Просто Мадараме сказал ему «пошли» и Това пошёл. Яркие ночные улицы, полные баров, клубов и игровых заведений были далеко отсюда, освещённые кварталы, которые с натяжкой можно было считать тихими и спокойными из-за стоимости жилья там, — ещё дальше, здесь было темно. Не слишком грязно и заброшено, но семьями тут не жили. Соседи здесь предпочитали не узнавать друг друга в лицо и здоровались разве что с хозяином маленькой пивнушки, расположенной неподалеку. Мадараме стоял, оперевшись на перила, и смотрел, как желтоватые полосы с редких горящих окон скользили по разбитому лицу Товы, когда тот вышел к нему. Това не был бесстрашным. В его глазах, где-то на глубине этого смолистого оттенка, был запрятан первобытный ужас. Мадараме это не обижало, мало кто мог совсем не бояться его и, пожалуй, подобное поведение было бы глупым. Гораздо интереснее было, когда страх не останавливал. Он впустил Тову в свою квартиру, и тот застыл на мгновение, жмурясь от включённого света и осматриваясь. Квартира Мадараме была небольшой, но с отдельной спальней, скупая обстановка холостяцкого жилища, чистота, наведённая пару дней назад домработницей, которую порекомендовал Кага, и слабый запах сигарет из невычещенных пепельниц. В этом доме не было ничего лишнего, ничего, что можно было назвать украшением интерьера, и ничего ценного, за исключением оружия, запертого в сейфе, который даже не пытались скрыть — он так и стоял прямо в углу, рядом с диваном мрачным чёрным ящиком. Пока Това разглядывал нехитрое убранство, Мадараме разглядывал его. Он знал, зачем привёл его сюда, оставалось только решить: взять его ещё раз прямо сейчас, без церемоний, а потом выставить за дверь или он был настроен на что-то менее грязное, чем трахать парня в перепачканной спермой майке. — Тебе стоит сходить в душ, — произнёс Мадараме, подходя к холодильнику и доставая оттуда банку пива. Он открыл её, отозвавшуюся тихим щелчком и шипением, и уселся в кресло. Това без лишних разговоров скинул с себя кеды, повесил куртку на крючок, с трудом стянув её с правой руки, и поплёлся в ванную. — И сунь свои шмотки в стирку, — бросил Мадараме ему вслед. Одежда Товы высохнет через несколько часов, но это значило, что и он останется тут до рассвета. Отчего-то Мадараме не испытывал досады от этого факта. Он сидел в кресле, рассматривая пыльную куртку Товы на крючке, слушал копошение в ванной, хлопнувшую дверцу стиральной машины и шум воды, и в его груди вновь занимался огонь, раздражающий нервные окончания. Мадараме вовсе не собирался укутывать чистенького и пахнущего шампунем Тову в полотенце и укладывать на свою кровать, полчаса назад его вполне устраивала грязная лестница и темнота заброшенного здания. Он умел быть терпеливым и даже снисходительным, но ждать больше не собирался. Он отставил полупустую банку на столик и поднялся, скинул свой пиджак на спинку кресла, разулся и направился в ванную. Дверь была незаперта. За запотевшей дверцей душевой силуэт Товы почти терялся на фоне белых плиток; бледное тело, ленивые движения, розовые струйки смытой с лица крови тонкими линиями на коже. Това стоял под потоками воды, лившимися сверху и не похоже было, что вообще собирался намыливаться и даже шевелиться. Мадараме снял с себя одежду и зашёл к нему, Това ничего не сказал, молча подвинулся, глядя на него из-под мокрых ресниц и часто моргая от заливавшей лицо воды. Рука Товы всё ещё слушалась плохо, наверное, ему не помешала бы помощь, голову мыть уж точно было бы сложно одной рукой. Желание намылить ему волосы не вызывало у Мадараме нежных чувств, не казалось проявлением заботы. Это как обработать рану, нанесённую им самим — просто так правильно. Светлые волосы липли к лицу и шее, стекая мягкими кончиками на ключицы, и Това, пожалуй, выглядел бы трогательно, если бы не синяк под глазом, ужасно уродующий его лицо. Мадараме взял его лицо в ладони, провёл пальцем по отёкшей скуле, болезненно наливавшейся багровым, коснулся разбитой губы, надавил, заставляя рану вновь треснуть, и Това приоткрыл рот и скользнул горячим языком по пальцу. Мадараме притянул его ближе и поцеловал. Удивительным образом поцелуи с Товой кружили голову; его язык ещё хранил горечь сигарет, а губы были с привкусом крови, но больше всего в этом поцелуе было жизненной силы и сумасшествия, горячего дыхания, которое хотелось выпить. Това так отчаянно прижимался своим ртом, целуя до онемения в губах, лаская нетерпеливым языком, что Мадараме вновь хотелось сжать его горло, только бы он прекратил. Вода, падающая сверху, заливала глаза, вынуждая отдаваться этим поцелуям вслепую, попадала в рот, растворяя чужой терпкий вкус и заставляя отрываться, чтобы проглотить его. Мокрые волосы Товы оплели пальцы Мадараме шёлковыми змеями, Мадараме скользнул ладонью ему на затылок, сжал мокрые пряди в кулак, отрывая Тову от себя и грубо разворачивая его спиной. Това охнул, вжатый лицом в стену, и призывно выгнулся, подчиняясь руке Мадараме, что скользнула по его боку. Струи воды больше не хлестали в лицо и можно было свободно смотреть. Смотреть на слишком бледное тело, мышцы спины, двигающиеся под кожей, когда Това сильнее прогнулся в пояснице и повёл плечами, упираясь ладонями в стену. На левом боку наливался тёмным синяк, оставленный грубым ударом коленом, и Мадараме сжал пальцы на нём чуть сильнее, слушая болезненный выдох, оседавший на мокрой плитке облачком горячего дыхания. Ему нравилось смотреть, как кровоподтёки и синяки варварски разукрашивали это бледное, изящное тело, соперничая в своём быстротечном превосходстве с почти белыми старыми шрамами. На пояснице и лопатках Товы жестокими узорами расползались ссадины в кровавых цветах листьев японского клена. Если кто-то любил любоваться осенними парками, усыпанными листвой этих деревьев, то Мадараме предпочёл бы багряные рисунки на хрупкой человеческой плоти. Он прижался губами к лопатке Товы там, где кожа была содрана сильнее всего, оставляя поверх грубый засос, а затем провёл по ране языком, слушая эхо сладких стонов, качающееся между стен тесной душевой. На спине Товы под обеими лопатками, прямо под ссадинами, оставленными грубым трением о ступеньки лестницы, были длинные выгнутые шрамы от глубоких ран, сшитых аккуратными стежками, похожие на операционные. Мадараме не знал, делают ли операции на лопатках или других органах с таким необычным доступом, но случайными эти ранения не выглядели, хотя и на хирургические разрезы не походили. Мадараме провёл по ним пальцами. Грубые, выпуклые, немного кривые, будто наносил их не профессионал, не тот, кто сшивал раны после. Не одинаковые, но симметричные, словно когда-то оттуда росли крылья, что отрезали грубой рукой. Падший ангел, что не сможет больше летать, отдавшийся пороку чужих желаний. Мадараме скользнул по выпуклому белёсому шраму языком, прикусил кожу. Това застонал, откидывая голову назад. Он прижался задницей к паху Мадараме, требовательно потираясь о его член. Мадараме не испытывал больше желания бить Тову, но жестокость рядом с ним только росла. От того, как сладко и искренне Това принимал боль, хотелось быть с ним ещё грубее, научить разделять её и удовольствие, заставить принимать в себя любовника, а не его насилие. Вдавить в стену бесцеремонно, укусить плечо до наливающихся кровью отметин, сжать бедро, оставляя поверх очередного шрама синяки от грубых пальцев. Войти в его измученное тело одним рывком, снисходительно плеснув на член полбанки шампуня. — Мадараме, — собственное имя размазалось по стенам надтреснутым стоном. Това сжал его внутри невыносимо, задыхаясь и скользя ладонями по мокрым плиткам в попытке зацепиться. Ему пришлось встать на носочки из-за разницы в росте и ноги его дрожали от напряжения, натянутые мышцы под пальцами ощущались просто каменными, но едва ли он стоял самостоятельно — Мадараме грубо держал его, вынуждая резче двигаться навстречу, подставляться откровеннее. Внутри было горячо и влажно от оставшегося с прошлого раза семени и скользкого шампуня, тесно, сладко. Мадараме двигался быстро и жёстко, будто пытаясь пронзить это тело насквозь, слизывал с шеи стремительные капли, ловил губами мокрые пряди. Хриплые стоны звенели в ушах, перекрывая шум воды. Мадараме кончил очень скоро, словно тело его не могло выносить больше этой дикой близости, и выскользнул из Товы тут же, заставляя того болезненно всхлипнуть. Това едва не упал, словно бабочка, снятая с иглы, лишь руки Мадараме держали его на ногах. Он дышал отчаянно, будто воздух был густым и тяжёлым, сердце колотилось под пальцами Мадараме, и он всё ещё был возбуждён и бесстыдно притёрся к прохладным плиткам напряжённым членом, стоило ослабить хватку на его бёдрах. Мадараме скользнул между его ягодиц и проник пальцами внутрь. Там было мокро, и густая сперма вперемешку с шампунем вытекала наружу с пошлым звуком при каждом движении пальцев, крепко пахло ментолом и сексом. Това снова замычал, шепча чужое имя, и двинулся навстречу. От всей беспощадной грубости этого вечера внутри всё должно было жечь огнём, тем более от контакта с мылом, но пальцев Тове явно было мало. Он пытался насадиться на них яростней, резче, сжимал их сильнее и двигался несдержанно, требуя больше агонии. Но хотя от движений Мадараме всю импровизированную смазку вымыло, нутро уже было слишком податливым для того, чтобы усилить боль, просто трахая Тову пальцами. В конце концов Мадараме вытащил и их. Он выключил раздражающую воду, и без того от пара было нечем дышать. Он смотрел на Тову, прижавшегося грудью к стене, расчёсывал его мокрые волосы, убирая их с шеи, где в полную силу расцвёл синяк от укуса. Мадараме знал тысячи способов причинить боль, но ещё кое-что он знал об удовольствии. И ему было любопытно, умеет ли Това наслаждаться ласками так, как наслаждается болью, сможет ли впитать всё, что Мадараме даст ему, не важно, будет это соответствовать желаниям или нет. Мадараме опустился на колени и, слегка раздвинув ягодицы Товы, провёл языком по припухшему и воспаленному входу в его тело. Това дёрнулся в его руках, словно ошпаренный. — Мадараме, — глухо застонал он. — Стой. Не… Мадараме повторил движение языком, надавливая чуть сильнее. Това был ослаблен и едва держался на ногах, да и решись он всерьёз сопротивляться, единственное, что он мог бы сделать — рухнуть на пол и попытаться уползти. Бессмысленно. Мадараме собирался сделать с ним всё, чего пожелает. Он ласкал чувствительный вход, сжимающийся от каждого касания, стискивал ягодицы сильнее, оставляя краснеющие следы пальцев и не позволяя Тове отстраниться. Он не касался его более нигде, только там, раз за разом облизывая жадно или дразня невесомо самым кончиком языка, а Това глотал жаркие вдохи и царапал стену. Было ли дело в том, что Това испытывал стыд и подавляющую власть Мадараме, или в том, что это всё же приносило едва раздражающую боль, но он в конце концов подчинился реакциям тела. Он пытался ускользнуть от каждого прикосновения, но с каждой неудачной попыткой отзывался всё ярче и мелко дрожал. Мадараме отстранился и подул на раскрасневшуюся дырочку. До ушей донеслось невнятное умоляющее бормотание, Мадараме усмехнулся и коснулся Товы снова, напористо проскальзывая внутрь самым кончиком горячего языка. Това отчаянно застонал и излился на стену, едва удерживаясь на ногах, Мадараме почувствовал, как плоть пульсирует вокруг его языка, а тело в руках слабеет. Он включил воду вновь, смыл со стены потёки спермы и оставил Тову, обессилено сползшего на пол, одного. — Полотенца на полке, — бросил Мадараме, уходя. Нужно было, наверное, высушить волосы прежде, чем выходить на улицу, но очень хотелось курить. Можно было бы покурить в квартире, но Мадараме отчего-то тянуло наружу, словно ему требовалось поделиться чем-то с непроглядным небом, на котором не было видно звёзд. Хотелось пойти гулять, бродить по ночному городу, там, где больше всего людей, затеряться в толпе, идти бесцельно, пока не дойдёшь до самого рассвета. Это было странное чувство. Что-то похожее посещало Мадараме время от времени, но не так, как сейчас. Когда он вернулся, Това сидел голышом на диване, допивал тёплое пиво из брошенной Мадараме банки и щёлкал каналы на пульте телевизора, нигде долго не задерживаясь. Бледный, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу, и темнеющими синяками, он выглядел странной поломанной игрушкой. Мадараме задержался взглядом на длинном шраме на его груди, идущем почти до самого пупка. — Иди в постель, — велел он. — Уже поздно. — Не люблю засыпать в тишине, — ответил Това, не оборачиваясь, он наконец-то нашёл какой-то старый фильм, сделал звук чуть тише и отложил пульт. Мадараме лишь хмыкнул и ушёл в спальню. Вернулся спустя минуту, накинул на Тову одеяло и выключил свет.