Останься со мной

Рыжий свет аккумуляторной лампы не в состоянии был охватить и трети комнаты, расползаясь по грязным углам, он будто рассыпал по полу тлеющие угли, от которых в воздух поднимался жар, несмотря на холод неотапливаемого помещения и плохо заколоченное окно. Жар этот не касался кожи, едва ли разгорячённой после торопливого грубого секса, но поджигал что-то внутри. Мадараме стоял над кроватью, сунув руки в карманы брюк, и разглядывал изломанное тело, такое бледное и холодное, словно оно одно не впитывало тёплый электрический свет. Мадараме никогда не считал шрамы на теле Товы, но если бы захотел, теперь ему вряд ли далось это просто — их стало намного больше. Глубокие и поверхностные, кривые, хаотичные, застарелые, почти разглаженные временем и свежие, воспалённые и шершавые. Рельеф на карте его жизни: следы инородных вторжений, кряжи пережитой боли, реки чужих страстей. Левое предплечье, исписанное до локтя тонкими полосами, как будто каждое утро на этом месте Това проверял остроту своей бритвы, было перечёркнуто рваной раной, не зашитой и неаккуратной. Мадараме узнал в ней знакомый почерк — в тех ранах, что Това наносил себе сам, никогда не было должной страсти, лишь боль. Вымотанный своим многодневным голодным протестом, сном на холодном полу и побоями, Това отключился, стоило только Мадараме, кончив, выйти из него. Не то уснул, не то потерял сознание — он лежал теперь на серых мятых простынях, беспомощно сжавшись, в белой рубашке, накинутой на покрытое синяками тело, перепачканный в сперме и крови вновь открывшихся ран. Рубашка на нём распахнулась, и Мадараме увидел поверх шрама на груди новый порез, синевато-малиновый, почти точь-в-точь повторяющий старую рану. Он был сделан совсем недавно, может, какой-то месяц назад. Насколько сильно нужно было сойти с ума, чтобы позволить кому-то вскрыть эту застарелую боль? Для Товы — не нужно вообще, он всегда был ненормальным. Мадараме знал это, но внутри жгло от желания вырвать руки человеку, который сделал с ним это вновь. То была не злость, больше ревность. Пожалуй, Мадараме не имел права на ревность, спустя годы молчания, но границы допустимого в подобных вопросах его уж всяко не заботили. Това изменился, повзрослел, покрылся следами опасного опыта. Из дерзкого мальчишки, смелого, но всё же уязвимого, он превратился в мужчину — непробиваемо холодного, но притягательного и доступного. Его сексуальность сгустилась, сконцентрировалась и дозрела, напитывая воздух вокруг ароматом тёмного, грязного желания. Това был по-настоящему красив, даже несмотря на все свои уродливые шрамы. Таинственно глубокий и пустой одновременно. Тёмный, пошлый, опасный. Сломанный. Он всегда был, словно взведённый курок, безрассудный и ненасытный — оголённые нервы, горящий фитиль. Мадараме не был уверен, что такой, как есть, Това доживёт до их встречи, не слетев с резьбы в погоне за адреналином насилия, но когда Эйджи сообщил, что Това всё ещё жил в Шинкоми, это заставило улыбнуться. Мадараме вернулся в Шинкоми, чтобы разрушить клан Такасато, сейчас был самый подходящий момент. После недавней смерти Рюдзиро Тоно и Сакаки вцепились друг в другу в глотки в борьбе за место во главе, и город, что прежде ещё держался на авторитете старого босса, пополз по швам. Это вызывало только пренебрежительную усмешку. Война, которую эти ублюдки когда-то затеяли с Кагой, так ни к чему и не привела никого из них, что Тоно, что Сакаки терпеливо жили под крылышком Рюдзиро, и даже после его смерти ни один не смог достаточно удержать авторитет, чтобы не окунуться в междоусобные разборки вновь. У Каги такой проблемы бы не возникло, потому эти двое его и боялись. Если бы тогда отец поддержал Кагу должным образом, всё могло бы сложиться по-другому. Мадараме не собирался мстить за него, не собирался драться за власть, он просто ненавидел весь этот чёртов клан и готов был сравнять Шинкоми с землёй лишь ради удовольствия выдрать кишки Тоно. Воздать ему должное за ту пулю, что попортила красоту чужих глаз. Мадараме сложно было назвать по-настоящему серьёзным или амбициозным человеком. Его с малых лет воспитывали в строгости и жестокости для грубого мужского пути, заменяя сражением и болью радость и лёгкость детства. В итоге это и стало его радостью. Все его амбиции лежали в области разрушения — насилия, адреналинового азарта и победы. И ни к чему из этого он не относился серьёзно: ни к чужой жизни, ни к собственной. Ни к правилам, ни к морали, ни к чувствам. Мадараме не умел привязываться. Часто менял места, не привыкал к людям, не цеплялся за прошлое, не испытывал сентиментальной тяги к вещам. Только серебристо-красную зажигалку с гравировкой дракона он хранил все эти годы, заправлял регулярно, менял фитиль и всегда держал при себе. В ночь, когда он попросил бармена «Руста» передать её Тове, Мадараме решил, что не даст этой заблудшей душе сбежать даже от себя самого. Мадараме вернулся в Шинкоми, чтобы забрать Тову назад. Он склонился ниже и отвёл чёрные, неряшливые пряди с лица Товы. От светловолосого ангела осталось лишь напоминание выгоревшими кончиками, волосы отрасли и закрывали теперь половину лица, скрывая отсутствующий правый глаз и страшный шрам, пропоровший веко. Помимо него были ещё и другие: маленькие у губ и на подбородке и длинный, пересекающий лицо через переносицу. Когда-то Мадараме нравилось смотреть на разбитые губы и темнеющие синяки так же, как и на чистую, не разукрашенную побоями бледную кожу. Даже сука мать не тронула лицо Товы, зная цену редкой его красоте, но теперь след от пули и пустая глазница будто не оставили запретов для переписывания изящных черт лица, ни для Товы, ни для кого-то другого. И всё равно он оставался красивым. Мадараме скользнул пальцами через переносицу, считая поперечные чёрточки швов. Он тихонько убрал все волосы с лица, проследил шёлковые пряди, спускающиеся на шею, и коснулся места, где темнел кровавый след от ошейника. Сбоку неровной коростой затягивался порез от стекла, которым Това пытался срезать кожаный ремешок, пальцы его были изрезаны тоже. Однажды в их жизни уже был удушающий след от ремня, и в тот раз Мадараме был так же безжалостно груб с Товой, но тогда им правили взрывные эмоции: непогашенная ярость и зуд нестерпимого желания. Теперь же нутро затапливала разрушительная холодная злоба. Вернувшись в Шинкоми, Мадараме нашёл Тову и наблюдал из тени какое-то время, и то, что он увидел, ему не понравилось. Горящий фитиль был безжалостно растоптан, осталась лишь блеклая тень. Мадараме было плевать на славу доступной шлюхи, что тащилась за Товой по пятам, в конце концов, тот всегда был таким, но раньше в нём жила воля, жил огонь. А теперь по улицам Шинкоми шаталась пустая оболочка, которая не отвечала на удары, позволяя втаптывать себя в грязь, делать с собой всё, что угодно, не получая от этого ни единой искры. Мадараме знал, как Това умел ловить чужие желания и подчиняться им, но иначе — глотал агрессию и отражал, жил отчаянно, заигрывая со смертью. Теперь он же просто ждал свой конец, закрыв глаза и раскинув руки, пустой и потухший. Его словно подменили, и Това влип в вязкую рутину жизни, которую можно было назвать почти обычной: работал в клинике Мурасе, жил в комнате там же наверху, а по вечерам ходил в бар, надирался в сопли и встречал рассвет в подворотне. Он не избегал опасности, он плыл в ней, словно сдохшая рыба по отравленному руслу реки. Бессмысленные будни, беспробудное пьянство и отказ чувствовать что-либо вообще. Его жизнь была настолько скучна и отвратительна, что Тову самого должно было от неё тошнить. Мадараме не мог найти ключи к причинам, сожравшим всё то, что ему так нравилось в том юном мальчишке. Това мог забыть ту злосчастную ночь, мог забыть хоть самого Мадараме или считать его предателем, но забыть то, кем он был на самом деле, просто не смел! Мадараме не собирался позволить ему этого. План был надёжным, как швейцарские часы: Мадараме просто вырубил Тову на улице у клиники Мурасе, притащил в своё убежище в разрушенном районе А, где когда-то они жили, и посадил на цепь, как невоспитанную псину. Он увидел во взгляде Товы страх, в самый первый раз, когда тот пришёл в себя с тугим ошейником на шее. Това испугался не призрака, восставшего из мёртвых — после зажигалки должен был уже обо всём догадаться — и не того, что Мадараме мог сделать с ним. Това не боялся смерти и насилия, но он терпеть не мог, когда им управляли. Он мог подчиняться любым желаниям, но не выносил, когда отбирали волю. Возможно, теперешний, потерявший ориентиры, Това бы стерпел тяжёлую цепь и ошейник, но тот, прежний он не вынес бы и мысли о том, чтобы оказаться запертым в четырёх стенах на привязи. Этого он испугался. Из-за возможности быть лишённым свободы он испугался Мадараме, за это — а никак не за предательство или убийство Каги — Това обжёг его ненавистью. Это означало лишь одно: Мадараме был прав, он знал Тову слишком хорошо, чтобы давить на самые больные точки, и пускай тот изменился внешне, где-то глубоко внутри он всё ещё был тем, кого Мадараме так хотел. Това дрался, не имея и шанса на победу, пытался убить Мадараме, и Мадараме отвечал ему, не сдерживаясь. Това пробовал сбежать, срезав ошейник осколком стекла, и чуть не убил себя. Мадараме за это избил его жестоко. Не найдя выхода, Това устроил забастовку, отказываясь от еды и воды, но и подобного Мадараме позволить ему не мог. Мадараме умел ждать и быть терпеливым, и пускай с Товой терпение его истиралось невероятно быстро, он не собирался отступать. Ему не нужно было, чтобы Това вспомнил подставу ублюдка Тоно. В конце концов, Мадараме знал, что Това поверит, если ему рассказать правду. Всё, что было на самом деле нужно — это вновь вдохнуть жизнь в это тощее истлевающее тело. И тогда Мадараме снимет ошейник. Даст свободу и позволит выбирать. Мадараме вернулся в Шинкоми, потому что здесь было то единственное, что было нужно ему больше воздуха, он собирался убить Тоно и убраться из этого города навсегда, но если Това выберет вместо этого свою новую жизнь, лживого доктора Мурасе и унылую рутину — так тому и быть. Мадараме присел на корточки у кровати, вглядываясь в трепещущие ресницы. Он знал, что Това вернётся, если его отпустить, знал, что он всё поймёт, если вспомнит. Мадараме был настолько самоуверен неспроста: ни смерть, ни время не могли стереть ту связь, что была между ними. Но всё же, он хотел, чтобы это был свободный выбор. — Останься со мной, — произнёс Мадараме тихо, накрывая ладонью пустую глазницу, что всё ещё иногда кровоточила после недавней драки. — Ты мой, Това. Поэтому останься со мной.