Невозможно

      Леон устало плёлся по мощатой дорожке из гравия.        Сегодняшняя смена была ни к чертям.       Мало того, что из-за резкой смены планов одного из сотрудников пришлось взять на себя чужое ночное время, так и платили за него по обычной ставке, совершенно обесценивая его тяжкий труд. Ему пришлось простоять в грёбанном круглосуточном на пять часов дольше, учитывая то, что его обычную смену никто не отменял.         «Двенадцатичасовой рабочий день..! — мужчина пнул камень, валявшийся на обочине, чуть не задев спокойно стоящую рядом машину, — Да пошёл к чёрту, старик! И ведь жалобу не написать…»        Пожаловаться на тяжкие условия труда можно было только в полицию, и то, кто же будет слушать жалобы какого-то иностранца. Корявый итальянский, следы от пирсинга на лице, подозрительного вида татуировки, неаккуратная причёска по чужой моде - к такому мужчине, имеющему постоянно угрожающий вид, доверия не было даже в доме, где он жил уже на протяжении пяти лет.        Конечно, например сотрудники магазина, зелёные студенты, полояльнее к нему относились, но что конкретно вот они могли сделать? Что могло сделать руководство этого самого магазина, если из руководства там присутствовал только ворчливый старик, его в такое положение ставящий?        Ничего.        «Матильда…»        Насколько он привык, что у друга всегда найдётся решение абсолютно любой проблемы, настолько же он понимал, в какой большой степени это неправильно.        Он имел ужасно вредную привычку забывать, что Матильда младше него на целых семь лет, слишком он уж вёл себя не по-детски. Ещё во времена их совместной не слишком морально этичной работы, Леон был приучен инстинктивно во всём слушаться этого ребёнка, с его-то навыками и интуицией. Именно тот в их паре решал, за какое задание браться, что именно нужно делать ради успешного выполнения задания, сколько следует за него просить. Матильда всегда лучше знал, что для них лучше от простого выбора очередного кафе до поиска благочестивых заказчиков. Даже покупая одежду, он знал, что будет смотреться на Леоне, намного лучше самого Леона. Именно он говорил Леону, что сегодня ему следует сделать, лишь бы не попасть под элементарный дождь, ну или же под град горячих пуль.        Матильда был его ориентиром по этой жизни до тех пор, пока у Леона вдруг не открылись глаза.        Когда друг с дрожащей улыбкой вдруг сказал, что пришло время рассказать ему, Леону, историю его жизни, что-то внутри мужчины тревожно щёлкнуло.        Когда Леон слушал о нежной, но такой пустой матери, оно всё ещё щёлкало.        Когда он слушал фантастическую историю о мафиозном престоле и его ничтожном наследнике, оно щёлкало.        Когда он слушал о болезненном не морально, но физически, предательстве, оно тоже щёлкало.        О побеге, о нахождении нового дома, о новой семье…        Об очередном предательстве, о страшных, множественных смертях…        О заключении, о новой работе, о самом себе, о мужчине так на Матильду похожем…        О том же самом мужчине, но на этот раз не как о друге, но как о насильнике…        О невыносимых ожогах и страхе при виде огня…        О подозрительном джентельмене и о книге, его жизнь изменившей…        О его смерти…        О его спасении…        И только когда Ода с завешенным волосами и опущенным в чашку остывшего кофе лицом вдруг сказал ему, как сильно он хочет жить..        Спокойно, никуда не спеша, наслаждаясь каждым мгновением…        И предложил вместе с ним уехать в Италию.        Сердце, а именно оно щёлкало внутри Леона, вдруг треснуло и разлетелось миллионами тусклых осколков.        На ребёнка, на ребёнка, что младше него на семь лет, на ребёнка, что не имел в глазах жизни, Леону было ну никак нельзя скидывать свою собственную жизнь.        С готовностью согласиться на трудный переезд, бросить семью, так долго ожидавшую своего сына, провести множество бессонных ночей над итальянскими словарями, устроится на низко оплачиваемую работу и отказаться от преступной деятельности, чтобы поддержать подающего надежды студента факультета журналистики, закрывать глаза постоянно новых мужчин и женщин вокруг него, в конце концов приняв самую настойчивую из них, молчать о собственных проблемах, о плохом отношении, о дискриминации и несправедливости.        Ничего не говорить.        Незримо поддерживать.        Быть готовым в любой момент сорваться с места, прикрыть грудью, защитить от любой опасности.        Быть готовым пожертвовать собственной жизнью.        Ради Матильды.        Ради Оды Сакуноске.        «Спит уже наверно, — небо сегодня было до безобразия ясное, такое, каким оно не должно быть в бешеном городе Палермо, —Телефон сдох, даже предупредить не смог.. Но он, наверно, даже не беспокоился.. а если и да, то интуиция ему наверняка сказала, что, мол, всё в порядке, просто задерживается…»        Даже машины в такой час полностью стёрлись с пространства жилых улиц. Ни пешеходов, ни бродячих котов - только усталый мужчина в цветастой футболке плетётся сквозь ряды однотипных домов.        Дома, улицы, город…        Ко всему этому Матильда невероятным чудом смог привязаться, а Леон и так был привязан к Матильде, что места ни на что другое уже не оставалось.         С какой лёгкостью его друг смог здесь подняться, в этом недружелюбном и опасном городе, поступить на невозможный бюджет, получить стипендию, даже завести девушку - и всё это без чьей-либо помощи, в одиночку.       Леон думал, что всё это было его природным даром.        «Безупречность» - так называлась его способность, так называлась и его жизнь.        А о себе Леон думал: «ничтожество». Надевал яркую улыбку и нырял в свои же слова ненавистной лжи: «мне здесь так нравится», «не хочу уезжать», «да ты что, не работа, а сказка», «в телефоне сидел, вот и не выспался», «хорошо я выгляжу, тебе кажется».        Леон знал, что Матильда ложь ненавидел, но как тот тогда уживается с ним, самым безнадёжным лжецом на этом свете, Леон не представлял.          Из соседней квартиры доносилось оживлённое щебетание.        Леон поморщился в ответ на особо громкую волну женского смеха и перебрал пальцами связку старых ключей.        С еле слышным звоном он легонько подкинул их и аккуратно вставил в замочную скважину тот, что был покривее.        «Лишь бы не разбудить, — немного умоляюще думал он, проворачивая ключ, — У него и так экзамены, совсем уже не высыпается.»        Леон говорил, что система образования у них здесь откровенно херовая, а Ода отвечал, что самая лучшая, и мотался до самого утра по всему городу, набирая материал на диплом.        И почему-то их квартира встретила Леона горящим тусклым светом.        Мужчина скривил губы, подозрительно нахмурившись. Парой движений сдёрнув с себя обувь и повесив ключи на случайный крючок, он широким шагом быстро преодолел расстояние от прихожей до скрытой бисером гостиной.        И сразу же поймал взгляд острых синих глаз.        Ода нервным жестом почесал щеку рядом с уголком губ и уткнулся обратно в раскинутую на столе карту Палермо.        Журнальный стол, обычно стоящий посреди помещения, сейчас за ненадобностью был перевёрнут набок и отставлен к стене.        Тикали мёртвым хрипом часы.        — Мати-ильда, — застонал Леон, прислонившись к косяку и прикрыв глаза руками. Очередная картина родного уже трудоголизма предстала пред его глазами, — Боже мой, три часа ночи!        Матильда на это молча постукал ручкой по полу и ей же провёл размашистую линию, что-то отмечая.        — Забудь уже о своей учёбе! — в сердцах воскликнул мужчина, пытаясь достучаться до молчаливого собеседника. Театрально взмахнув руками, он сделал один шаг и тут же упал на диван, стоящий за работающим другом, — Отдыхать надо всем, между прочим, даже сверхсильным Пламенника-ам.        Тут его челюсть сама собой-захлопнулась, стоило ему только обратить своё внимание на то, чем конкретно занимался Ода.        — Матильд, — напряжённо начал он, быстрым взглядом осматривая чужое рабочее пространство. Работающий на последнем издыхании ноутбук, стопка бесконечных листов, мелким почерком исписанная вдоль и поперёк, карта, практически полностью перекрытая разноцветными стрелками и размашистыми иероглифами говорили о многом, — это не учёба.        В комнате повисла ощутимая душой и телом тревога.        Ода заторможенно, явно нехотя, положил ручку рядом с собой и повернул голову на брюнета, смотря на того усталым, знающим взглядом.        «Не влезай, ради Бога», — говорил его взгляд, но когда это Леон научился бы читать такие вот взгляды?        Тут стоило бы забыть общую квартиру и быт, разделённый на двоих, на протяжении вот пяти лет как.       — Что ты делаешь? — серьёзно спросил Леон, до предела выпрямившись, — Сразу говорю - мне это уже не нравится.        И даже это невинное личико не смогло сбить его с подобного настроя.        Поняв, что на этот раз подобные методы не имеют смысла, Ода расслабил лицо, сразу становясь как-то на несколько лет старше. Он склонил голову и, тихо вздохнув, сцепил руки в замок:        — Я пытаюсь вычислить траекторию движения людей Вонголы на больший отрезок времени и…        — Мне это не нравится.        Ода беспомощно хмыкнул.        — Мы и так можем определить подобную штуку на несколько дней вперёд, складывая работу с камерами наблюдения и твои собственные догадки, — Леон выкинул одну из рук в сторону и непонимающе нахмурился, — Всё это прекрасно работает. А ты выглядишь так, будто пытаешься рассчитать всё на несколько лет вперёд.        — Ну… — парень потупил глаза в пол и вновь отвернулся.        — Боже, Матильда..!        — Нескольких дней недостаточно! — вдруг пылко воскликнул Ода. Плечи его напряглись под тканью лёгкой рубашки, — Неделю назад мы с Марго пересеклись с ними! Они ходили в метре от нас, представляешь, что вообще могло случится с нами, подойди они ближе? И я даже не подозревал, что они там пройдут, не знал до тех пор, пока всё движение на улице не остановилось..        — Ты не мог знать, — тихо ответил Леон, — Твоя интуиция не..        — Не работает.        Мужчина с возрастающим напряжением уставился на тонкий силуэт.        «Он… странно себя ведёт, — это он ясно мог понять, с их-то опытом дружбы, — Подобное состояние… Эти его расчёты ни к чему хорошему не приведут.        — Моя интуиция не работает, — повторил Ода, будто никто из присутствующих этого никогда ранее не слышал, — Именно из-за этого я не смог предсказать их появление тогда! Я подверг опасности Марго и массу невинных людей!        — Что это ещё значит: подверг опасности, а? Ты не мог знать, не ты виноват в этом, а спецслужбы, что проморгали тех двух! Тем более, не ты сам себе интуицию отключил, её блокирует «сказка», на всё остальное она прекрасно работает.        — Да ни черта она не работает! — отчаянный стон резал Леона прямо по сердцу, — «Сказка» распространяется… всё больше и больше! Охватывает своим влияние всё, до чего только не прикоснётся! Интуиция… Она бесполезна, с каждым днём ареал её действия становится всё меньше! Я будто лишаюсь чувств, становлюсь полностью беспомощным.        — Эй… — Леон осторожно стёк с дивана и мягко положил руку другу на плечо, — Ну что же ты так? Чего сейчас-то всполошился? Жил нормально эту неделю, вот и дальше живи. Не стоит так много думать об этом.        — Случай пару дней назад открыл мне глаза, — тихо прошептал Ода. Глаза Леона расширились:        «А, тот случай!»  — «Сказка» уже захватила под собой всю Италию, от неё каждый день страдают сотни людей! Палермо - центр «сказки», но мы так ничего и не сделали, кроме как просто закрыли весь город. К нам попасть могут, но никто из попавших никогда не уйдёт. Три месяца назад мы ездили в Йокогаму: повидать семью, друзей - теперь же ситуация ухудшилась. Нас не только в Йокогаму, нас за Палермо не выпустят и всё ради безопасности. Мы в клетке, и нас она устраивает… Вернее устраивала. Эти «спасители»… Они заставляют задуматься. Там, за пределами Палермо, со «сказкой» борются, а мы, эпицентр, счастливо и беззаботно живём здесь, переодически страдая о нелёгкой судьбе. «Вонгольская сказка» - безудержное проклятье, будем без дела сидеть, все погрязнем в её цепях…        — Эй, — Леон немного нервно усмехнулся, дождавшись окончания странной тирады. Он ближе придвинулся к Оде, боком прислонившись к нему, — Ну не тебе же всё это решать..        Ода резко вздрогнул и схватился за чужую ладонь на своём колене.        Лицо Леона застыло.        «О Боже, надеюсь, это не то, о чём я думаю!»        — Это не твоя вина, знаешь?        Грустный слабый вздох несмотря на близость еле донёсся до его ушей.        Молитвы мужчины услышаны не были.        «Боже, это то, о чём я думаю.»        «Вонгольская сказка» - проклятье, начавшее своё распространение ещё семь лет назад.         Симптомы не заметил бы разве что слепой - стоило человеку с видимой даже обычным гражданским тёмной аурой и цепями, волочащимися за ним, коснуться другого человека, как и аура и цепи сразу начинали тащиться и за ним же.        И ладно стрёмные спецэффекты - но люди эти постепенно начинали теряться в пространстве, то есть: они видели то, чего не видели другие, хотя, тут ближе сказать, что проклятые люди вот именно что не видели то, что видят другие.        В их представлении окружающий их мир реагировал на них так, как они сами считали самым привычным. Например - перед проклятым человеком от страха замирает другой, но проклятый видит только то, что этот человек всё так же спокойно идёт по своим делам.        «Сказка» - потому что проклятые жили в своём придуманном волшебном мире, неизбежно забывая о своём недуге и постепенно разрушаясь изнутри.        Симптомы было легко заметить, источник - не слишком.        Тут пришли на помощь Пламенники, впервые за несколько сотен лет они всплыли на поверхность гражданского мира, только чтобы поведать о странной тенденции ими ранее замеченной.        Кто-то что-то где-то от кого-то услышал - короче, информация крайне не достоверная, но уж какая есть - что стоило прошлому наследнику Вонголы подписать отказ от своих прав на трон и хранителей, как новый закрылся от всех чёрным слоем густого тумана. Цепи на него налетели, ветер завыл, и вот так вот началось это проклятие.        Разумеется, проклятьем это назвали не сразу, сначала сходили к Вендиче - а то как же, уж больно все эти мистические мрачные штучки напоминала стиль самоназванных хранителей закона.        Это были не Вендиче.        Вендиче, стоило им на пороге завидеть плетущихся тёмных силуэтов, быстро выпроводили, точнее выкинули, тех из своей тюрьмы. Не только это - говорили, что Вендикаре тут же исчезло, словно и не было его.        Потом кто-то додумался спросить Шамана.        Если опустить всю эту лекцию о Три-ни-сетте, то, если коротко, у них просто сломалась мировая судьба.        Что такое мировая судьба? - лучше даже не задумываться.        Упростить - Тсунаёши Савада этого мира гарантированно должен был стать Доном Вонгола. Это было записано в основах мироздания, как некая константа, на которой всё должно было строится.        Тсунаёши Савада Доном Вонголы не стал.        И мир стал за это платить.        Вся вот эта история от Зубов отскакивала бы у всех итальянцев, у которых об этом не спроси.        Секретность и тайна мафиозного мира давно уже перестала быть тайной - своё выживание было важнее.        И даже сейчас, спустя семь лет с начал этой катастрофы, Тсунаёши Савада всё ещё продолжают искать - ну а вдруг, посади его сейчас на Вонгольский трон, так всё это прекратится, всё это откатится назад.        Эту историю знали и Ода с Леоном, переехавшие в Палермо пять лет назад.        Оду туда потянуло праздное любопытство, конечно, интересно было узнать, как же там живут все эти люди, его предавшие, а Леон просто сказал «окей», собрал чемоданы и отправился за ним.        И сразу же по прилёту их огорошили правилами безопасности и фоткой взъерошенного паренька с надписью «Тсунаёши Савада. Разыскивается.»        Дара речи они не лишились лишь чудом божьим.        Сесть теперь на мафиозный престол для Оды было физически невозможно - дело там было связано с Пламенем, Леон не понимал в этом деле ровным счётом ничего, но предпочитал другу верить.        И вот они решили просто оставить это всё, типа «не причём».        И вроде бы они уже давно это обговорили, расставили все точки над «и» и осознанно приняли решение не высовываться, но…        Почему-то же они из Палермо не уехали.        Подальше от проблем.        — Эй, — тихо шептал он Оде. Обхватив аккуратно чужое лицо, он взглянул в него мягким, но неуверенным взглядом, — Ну это ведь не твоя вина. Тебе же тот договор ультимативно подсунули. Ты же не знал - никто не знал, что так выйдет! Тебе было тринадцать, даже авторитета не было, ты ничего не решал. Не мог решить.        Тонкие черты на красивом лице как-то незаметно исказились. Выражение лица напротив мужчины почему-то стало почти что отчаянным.        — Ну а.. чья же тогда? — выплюнул Ода по слогам. Его руки безвольно висели по бокам, сам он чужим действиям, лёгким поглаживаниям по линии челюсти никак не препятствовал, — Чья если не моя? Я же мог отказаться.. Меня бы насильно никто не заставил.. Скорее бы просто убил и.. может и лучше было бы так.        Его тело задрожало.        Зубы Леона свело от нахлынувшей ярости.        — Да ты что…! — он был вынужден тут же замолчать.        По его пальцам, всё ещё на чужом лице находящимся, потекли холодные слёзы.        Ода прищурился, будто пытаясь остановить это, но только приоткрыл рот в немом всхлипе и помотал головой.        — Ну а кто…? К-кто? Если н-не я-ах, — к концу слов его голос в высокой ноте задрожал и скатился к хриплому выдоху, — Ну кто?!        Леон шокировано втянул в себя воздух.        Ода плакал.        Его Матильда плакал.        Впервые за шесть лет их знакомства, он просто беспомощно плакал и даже не пытался это хоть как-то скрыть.        Яркие ресницы слиплись и потемнели. Покрасневшие щёки были исполосованы блестящими мокрыми дорожками.        Мутные глаза дрожали.        Это лицо никак не вязалась с привычным образом застывшей невозмутимой скульптуры. Оно, всё перекошенное и совершенно незнакомое, принадлежало другому человеку.        Не Оде.          — Я-я… т-только я виноват, — Леон неверяще зажмурился и тут же услышал истеричный крик, — Смотри на меня! С-смотри…          Леон не знал что делать.        Ода плакал.        Скажи кто прошлому Леону, что тот в будущем станет свидетелем такой человеческой истерики, тот бы рассмеялся и сказал, что его богоподобный друг на подобное несовершенство просто не способен, и спокойно пошёл бы дальше.        И звучало это почему-то так, будто Оде и вовсе плакать было запрещено.        Элементарно испытывать хоть какие-то эмоции ему в сознании Леона было запрещено.        За прошедшие года яркий и прямолинейный Леон представал перед Одой в самых разных своих состояних.        В безудержном гневе..        В отчаянной истерике..        В невероятном, совсем щенячьем, счастье..        В сбивающем с ног страхе..        А на лицо Оды только совсем изредка предательскими нитями пробивались отголоски его чувств.        И каждый раз это сбивало Леона с ног.        Ода плакал.        Возможно сильнее, чем когда-либо в жизни.        Леон не знал, что делать.        Леон открыл глаза.        Ода всё ещё плакал.        Его собственное лицо застыло каменной маской.        Его руки дрогнули, прошлись по мокрым щекам и затерялись в длинных спутанных волосах.        Леон порывисто прижался к дрожащему телу и опустил подбородок на чужую голову.        — Да ты чего же, родной… — с широко распахнутыми глазами он взирал на стрелки медленно идущих часов, чувствуя, как чужие острые пальцы мёртвой хваткой цепляются за его спину, — Ну зачем же ты так себя мучаешь… Я же тоже.. совсем не бесчувственный.        Позже, он готов был поклясться, что сам не заметил, в какой момент и по его лицу потекли слёзы.        — Я-я-ах… Я так.. ус-тал, — сдавленно рыдал Ода, уткнувшись ему в грудь.        — Знаю… родной, — отвечал ему мужчина рубленными фразами, как никогда беспокоясь за ровность своего голоса.        — Я.. п-просто.. хочу жить.        — Знаю.        В тот момент Леон кое-что себе пообещал.        Ничто.        Никогда.        Больше ни за что не заставит его видеть слёзы на этом лице.        Больше никогда оно не будет искажаться в безысходной истерике.        Больше никогда оно не примет столь лихорадочного цвета.        Больше никогда этот голос не будет так дрожать.        Больше никогда он не будет приобретать столь высокую тональность.        Больше никогда он не увидит, всю эту боль, так долго удерживаемую внутри не статуи, внутри человека.        Леон сильнее прижал к себе Оду.        — Я тебя люблю.        И эта твёрдая, несмотря на дрожь голоса, непоколебимая фраза стала началом его конца, как человека.