Невозможно

Сознание возвращалось к нему медленным потоком тягучей речной воды. Ода находился где-то на границе сна и реальности. Он уже не спал, но, не желая возвращаться к решению своих проблем, цеплялся за сон, содержание которого уже начинало размываться, пытался его продолжить. Ода не хотел просыпаться. Он лениво завозился, проезжаясь конечностями по мягкой сбитой в складки простыне. Тело казалось ему неподъёмным. Из головы будто бы утекала какая-то мерзкая вязкая жижа. Ода потянулся к вискам, нажимая на них совершенно, себя не жалея. Затем руки перебрались на глаза, и пальцы его впились в веки, надавили, потёрли. Он попытался проморгаться, но глаза слипались, а сон всё так же цепко держал его в своих когтях. Тусклый морок тумана накрывал его с головой. Кровать под ним заскрипела. Зашелестели простыни. Матрас прогнулся под почти неощутимой, но всё же тяжестью чужого веса. Ода глубже зарылся носом в шершавую подушку, сжался в плечах и закрыл лицо руками, хмурясь. На его плечо легла тоненькая лёгкая рука. — До-бро-го ут-ра, — мелодичный голос затрещал у его уха перезвоном колокольчиком. Длинные пальцы прошлись по его плечу вверх, с нажимом пробрались в сгиб между шеей и ключицей, мягко растирая кожу. Ода скривился, дёргая головой и морщась от ощущения своих же волос на лице, — До-бро-го ут-ра! Чужая грудь легко прижалась к его спине. Смешок раздался где-то совсем наверху, у изголовья кровати, у его макушки. Мужчина неопределённо простонал и резко отдёрнул руку от своего лица, закидывая её за свою спину, но вместо незадачливого гостя пальцы поймали лишь воздух. Сверху захихикали смехом звонким, странным, шипящим. Часы старого вида, те, что хоть и были антикварными, дорогими, обычно бесили жильцов своим громким тиканьем, сейчас молчали. Ода на выдохе заскулил, вновь пряча лицо. — Уходи, — в сердцах прошептал он. — До-бро-го ут-ра! — повторили сверху. Со стороны окна будто бы подуло лёгким ветром. Рядом с его головой прозвучал глухой стук пластика. Он через силу, терпя метафорический песок и противное трение, раскрыл слезящиеся глаза, кося взгляд в сторону звука. На прикроватной тумбочке лежал его телефон. Он точно помнил, что вчера вечером кинул его куда-то в кресло, расположенное в углу номера. — По-зво-ни мне, — прочирикали сверху. Это был не он. — Ты не он. — Нет, я! — тут же горячо возразили ему. В следующий момент Ода уже был один. Ночного гостя будто и не было — так, лёгкое видение, принесенное восточным ветром — вот кем был его гость. Сон как рукой сняло. В следующий момент Ода обнаружил себя уже у небольшого буфета, с тремя пакетиками какого-то дешёвого кофе в одной руке и нагретым чайником в другой. На улице было хоть глаз выколи. Почему-то электричество, сколько бы Ода ни щёлкал по кнопкам выключателей, работать отказывалось, а потому даже искусственного света он добиться не мог. Приходилось обходиться собственным улучшенным телосложением и не слишком обычным зрением — запаха собственного Пламени он мог и не выдержать. «Элитный отель, конечно, — хмыкнул он, наливая в стеклянный стакан кипяток. Глаза всё ещё слипались, а зрение было на удивление размытым, но он справился с задачей «только бы не пролить всё это, нахрен» на «ура», — Я вижу эти пять звёзд.» Кофейный порошок, высыпанный из трёх пачек сразу, смешанный с шестью кусками сахара и кипячёной налитой из-под крана воды, ощущался во рту до ужаса мерзко. Вот так он и замер в пространстве с чашкой кофе в руке, раздумывая над тщетностью бытия, а точнее над тем, что же заставило его подскочить, очевидно, очень рано утром, судя по тому, что он видел, а точнее не видел за окном. Нет, он не исключал того, что это было из-за пережитых им впечатлений — тот автобус горел, конечно, крайне живописно, но его нос и лёгкие, всё ещё не отошедшие от шестого мира, наличие ещё и настоящего огня, а также довольно ярко выраженного сладкого запаха горящей плоти выдерживали с трудом. При падении на дорогу после его прыжка из несущегося навстречу смерти транспорта он разбил себе колени. И хоть его регенерация залечила все эти ранения со скоростью в считанные секунды, это не помешало ему всю дорогу до отеля притворно-умирающие ковылять, с мазохистским наслаждением прокручивая в голове пережитую им боль. Прохожие смотрели на него, вымазанного в саже, грязи и собственной крови, круглыми глазами. Тихое Наминори переживало массовый шок — впервые за большой промежуток времени они могли лицезреть подобные пейзажи: сирены пожарных и полицейских машин в этом городе были подобны явлению Христа народу — всегда очень редкое событие, сопровождающееся поминанием сего происшествия ещё на протяжении следующих пяти лет минимум. Вроде бы ему звонила Хана — точно он сказать не мог — она ведь прекрасно знала, куда он там направлялся и даже сама выдала ему всю необходимую для маленького путешествия информацию, но Ода был настолько необъяснимо устал, что телефон ещё на входе в номер полетел куда-то в никуда, не разбиваясь только чудом. Спать он тогда завалился, не раздеваясь— так, кардиган только скинул — как есть, в крови, в грязи, падая на отбеленные простыни. Правда, когда он проснулся, грязи на нём никакой и не было, да и одежды, в которой он лёг, тоже на нём не пребывало — только пижамные штаны, привезённые им на всякий случай. Он старался не думать о том, чьей работой это было. Тут в его голову пришла одна принципиально важная мысль: «А во сколько я проснулся?» От этого зависело то, насколько же он будет сегодня страдать, испытывая прелести недостатка сна. Телефон обнаружился там же, где его и оставили — на прикроватной тумбочке. Ода легко поднял его, чуть перебросив в руке, и щёлкнул по экрану. Загорелся свет. Ода пару секунд тупо смотрел на телефон. Затем он перевёл взгляд на пейзаж за окном — тот радовал своей прежней тёмной неразличимостью. Часы показывали 09:48 по Токийскому времени. За его спиной раздался глухой удар об пол. Резко развернувшись, Ода увидел старую сумку, с которой он приехал, до предела набитой его собственными, кропотливо и заботливо собранными не им, вещами. Его гость, незваный и совсем не ожидаемый, молчаливо, но настойчиво советовал ему уходить.