Ты завязал неправильно

… не нормально! Ничего не нормально! Сколько встреч уже было, а волнение перед каждой только сильнее растёт, хоть оно хорошо скрыто. Ну вот что за чёрт его побрал, когда он на это согласился? На эти сессии «без контекста»? Это же бред — контекст становился настолько жирным и явным, что только тупой не догонит. Кто же был тупеньким, интересно? Вопрос риторический. Ведь сколько не сдерживай себя — у поддельного холода тоже есть границы. Рванёт эта глыба ледяная… Ещё немножко и точно рванёт. В такой пожар превратится, что… «Дима, блять! Соберись!» — сам к себе обращается. Нельзя рвануть. Из них двоих — ему точно нельзя. Кому угодно можно, ему — нет! В доме всё на своих местах? Нужно ещё раз проверить… Любимые кружки помыты. Да и остальная посуда помыта. Чайник полный, только кнопочку нажать. Плед сложен ровно. Веревочка на диване. А вот цветочек неровно висит — нужно листочки поправить. Когда только разрастись успели, вроде недавно совсем маленьким купил? Подушки взбиты. Черная рубашечка только из стирки. Не мятая, не наизнанку надетая. Руки не дрожат… Дрожат, конечно, руки дрожат! Как им не дрожать, когда ярко-красные веревки на диване, когда цветочек, посаженный с начала их встреч вдвое вырос, когда Дима рубашку едва наизнанку не напялил. Когда Андрюша вот-вот и на пороге появится. Дима судорожно мечется по квартире, поправляя и так ровно стоящие предметы, поглядывает на себя в зеркало, поправляя волосы, но на самом деле оценивая собственное волнение. Подворачивает рукава рубашки, потому что жарко. Расстёгивает верхнюю пуговицу, потому что ворот давит. Не слишком открыто? Может лучше застегнуть обратно? Или может кондиционер убавить? Нет, для цветочков изменения температуры вредны, да и Андрюша мерзнуть будет… Звонок домофона прерывает череду беспокойных кучковатых мыслей. Дима выжидает секунду, не сразу открывать тянется. Он ведь совсем не мялся в коридоре последние полчаса, пока Андрюшу ждал. Совсем нет… — Эт я, — раздается в трубке расслабленный и чуть хриплый тембр. Дима натягивает улыбку. Она не наиграна, он правда рад приходу парня. Ожидание нагнетало панику, а теперь можно и расслабиться. Но тело всё равно передёргивает от мыслей, что непроизвольно в голову залетают, заставляя лёд плавиться. Как бы чувственно звучала эта тихая хрипотца Андрея в собственное ухо, не будь между ними проводов с напряжением в сто тысяч вольт. И не мёрз бы Андрюша, не превращай Дима себя в ледышку каждую их встречу. Он на самом деле ух каким горячим может быть… «Мечтай, Дима, мечтай… Главное, руками не трогай, » — сам себе же втирает в очередной раз. *** Андрей не знал, за что глазами зацепиться — разглядывал знакомый интерьер. Такое всё привычное. Спокойное. Если бы не пара деталей… Одну он только сейчас заметил. Настолько она в интерьер вписывалась, что в прошлые разы он и внимания не обращал. Словно забыл, что посреди уютной гостиной из потолка совсем неуместный крюк с кольцом свисал, на котором Андрей и сам повисеть успел. А потом там поселился пышный цветочек в горшке, на плющ похожий, но поизящней — лепестки тёмные и маленькие, круглые. У Димы цветы и на подоконниках стояли, так что неудивительно. Нравилось же ему всякой дичью скучной заниматься. Сразу понятно по увлечениям, что он больной на голову. Вторая деталь — вокруг Андрея тоже потихоньку плелись красивые верёвочки. Ярко красного цвета. Кровавого, простигосподи за банальные сравнения. Он сам именно такие захотел. Даже футболку белую напялил для контраста. Ну просто верх похабщины. На крючок, правда, он не напрашивался. Пусть там цветочек пока висит. Сегодня всё равно другие планы. Дима обещал расширенную версию с доверием и верёвочками. Вот и добрались до неё. Не сразу. До этого они сериал смотрели, Андрей просто так приходил. Без сессий. Поэтому сейчас внутренности сводило от предвкушения. От долгожданной муки. До костей пробирало это плотное и тесное. Дима иногда действовал резковато. Затягивал, что-то дёргал, заставляя тело покачиваться в стороны. Губы отчего-то расплывались в тупенькую улыбочку. Не было страха в этот раз. Недоверия не было. С чего бы им возникать — Дима не намерен по-настоящему ему вредить. Эта грань стала улавливаться настолько чётко, что в сознание вросла. Хотелось забить на всё — отдать себя полностью в его руки, пусть хоть петлю на шее затягивает. В Диме он больше не сомневался. А вот собственное тело подводило. Мозг хотелось отключить, чтобы окончательно раствориться в ощущениях — но нельзя. Каждый раз, когда ловкие пальцы неизбежно касались спины, живота, рук — по телу разливался жгучий жар вперемешку с мурашками. Не от страха. Совсем не от страха. Стоит забыться и отдать весь контроль — он и себя заодно отдаст. В самом низменном смысле. С потрохами. И казалось, почему-то, что Дима с удовольствием возьмёт. Поэтому Андрей слегка нервничал. Не терять бдительность. Не упасть в этот кипящий котёл, что они тут вместо чая заваривают. Не спалиться перед Димой. Он потом представит, как могли бы продолжаться их сессии. Отдастся. Но только своим постыдным мыслям. Вот только добёрется до дома, останется с собой наедине… Даже фантазию сдерживать не будет — хули уже мелочиться? Ни у одного Димы она богатая на извращения. Андрюша сам столько интересного может придумать, что Дима курить начнёт. В таких ярких красках всё представит, такое грязное и сладкое, что останется только обдрочиться и сдохнуть. Андрей уже губы покусывать начал, едва не начав прямо сейчас всякие приятные-плохие штуки представлять. Хорошо, что из греховного омута его вывел задорный голос. — О чём задумался? От издевательского вопроса в краску бросило. Дима так хитро и въедливо смотрел, словно и без ответа знал о чём. Словно сам думал о том же. — Да там это… — смутился Андрей, — Макраме твоё дурацкое болтается, — бросил он первое, что на ум пришло. Кивнул на потолок, — Красивый цветочек, смотрю вот… — А-а, ясненько, — многозначительно протянул Дима, продолжая узелки на нём вить, — Люблю с цветочками возиться. Андрей бы разбросался шутками за триста об умелых садовниках и «сорви мой», но боялся, что вместе со стёбом тайная правда выйдет. Не стоит по этой грани ходить. — Я тоже цветы люблю, — ляпнул он, пытаясь дрожь в голосе сдержать. — Выращиваешь что-нибудь? — Не. Я угроблю красоту такую. Полить забуду, или ещё чего… — решил Андрей хоть что-то отвлеченное обсудить, отвлечься от накатившего смущения и жара, — Что с ними ещё делать-то нужно? Я вот не шарю даже. — Ничего сложного, — улыбнулся Дима, замедляясь в движениях. Реально про цветы начал рассказывать. Языком плёл так же виртуозно, как верëвочками. Андрей старался слушать, но постоянно отвлекался на затёкшие лопатки. Неудобно. Тесно. Хочется спиной хрустнуть — да никак. Бесит. Тянет. Ноет. И это же приносит неправильное мучительное наслаждение. — … и вот, оказывается, орхидеи не такие уж сложные в уходе, хоть и вредные. Дима говорил какую-то чушь без остановки. Медленным ехидным тоном. Сам он постоянно расхаживал где-то рядом. Везде. За спиной, перед лицом, сбоку. Иногда случайно касался кожи одними лишь костяшками. Хотелось больше прикосновений. У Андрея руки за спиной завязаны — и слава Богу. Их бы вырвать не чтобы мышцы размять — чтобы до Димы ими дотянуться. Потрогать его приятные пальцы… Это странно? Хотеть трогать чьи-то пальцы? — … росли криво, а у них, оказывается, стебли подвязывать надо. Опора слабая, стебели тонкие… Дима провёл зачем-то большим пальцем по плечу, прежде чем верëвку в этом же месте затянуть. Продолжил дальше болтать. Андрей не заметил, когда Дима рассказывать про другой сорт цветов начал. С орхидей начали, вроде? Да пофиг, если честно. Ему нравилось просто слушать голос. Иногда спотыкаться за обрывки фраз и по-своему их интерпретировать. Казалось, Дима над ним иногда издевался и подшучивал. Или это Андрей испорчен окончательно, что постоянные аналогии к себе ловит? Хоть болтовня и отвлекала, мышцы всё равно изнывали от невозможности пошевелиться. Вот бы Дима сейчас помял их своими ахуенными руками, как он это умеет… Андрей даже глаза прикрыл, только представив это блаженство. А голос ещё сильнее погружал в мягкую приятную пустоту. Резкая затяжка, что сильнее прижала затëкшие руки к спине, заставила прийти в чувства. Но только на пару секунд. — … почву правильную подобрать. Для тех же орхидей, например… — Ага… — кивнул он, будто бы слушает. И опять глаза прикрыл. Окончательно подвисать стал, расслабляясь телом, а мыслями барахтаясь в цветочных красочных картинках. В какой-то момент стало казаться, что чувствуется даже запах любимых роз. Их ведь тоже можно в горшочке вырастить. Прямо дома. Свои, не покупные. Но сколько тонкостей нужно будет соблюдать, чтобы те расцвели в красивые бутоны и не погибли… Андрей любил розы, только сам он в букеты их собирал и девочкам дарил. И вяли они, конечно, через пару дней. Потому что мёртвые. Оказывается, поддерживать живой такую красоту, ухаживать, а не срезать — вот где и вправду любовь… Может кактус себе завести для начала? Вроде за ними особо и уход не нужен. — … и засох он в итоге. Хотя, я вроде с колючками лажу, — засмеялся Дима, дëрнул зависшего парня за серёжку. — Придурок, блин. Не делай так, — буркнул тот, «проснувшись». — Не делай так, — передразнил Дима наигранно-сладко, глаза непроизвольно закатились, — Самое-то главное, догадываешься? — вопрошающе посмотрел на невыкупающего Андрюшу, который и плечами-то пожать не мог, — Да просто всё, как с людьми. — Любить, любить. Выкупил. Тогда и всю эту фигню не влом делать. Наверное. *** Дима облегчённо выдохнул. Отошёл на шаг, чтобы рассмотреть свою «работу». Картинка, что перед его глазами застыла была… Пиздец была. Может не стоило испытывать собственные силы? Дима и так неровно дышал к практикам с шибари, а когда с Андреем… Который покорно стоит, обвязанный его узелками и ждёт дальнейших действий. Такой расслабленный и доверчивый… Но под восторженным взором всё-равно краснеть начинает, ну прямо в тон верëвочкам. Андрей очень красивый сейчас. Прекрасный. Да не то слово — он, блять, шедевр! В руках пот скапливается от того, как хочется это прекрасное трогать. Сначала водить кончиками пальцев рядом с вдавленными в кожу ниточками, едва касаясь. А потом сжимать всякие мягкие места до посинения. Забрать. Себе. Всего. Глаза какие шальные у Андрюши сегодня. Интересно, что за этим взглядом прячется? Дима догадывается, очень хочет догадки подтвердить, но… Но, но, но — нет! Всё, что позволено трогать и сжимать сегодня — горло. Это они обсуждали. На это они оба согласились. Без договоренности ничего большего трогать нельзя! *** Андрей чувствует волнительное дежавю. Дима опять перед ним. Опять смотрит. Этим взглядом смотрит. Опять руки на шею кладет. Руки у него мягкие и ласковые. Пока он ими по коже просто водит. И чёрт возьми, почему опять так бережно??? Словно не душить собрался, а… А что тогда? «Немедленно выйди вон!» — орёт на вернувшуюся мысль, которую даже внутри себя хранить страшно. «Целовать, целовать, целовать!!!» — она орёт ещё сильнее. — Дим?.. — неуверенно начинает Андрей, а продолжить не может. В горле застревает эта громкая невыносимая хуйня. Превращается в вязкую слюну на кончике языка. Хочет оказаться на губах, что напротив. Это будет полный крах. Андрея бросает в жар от тяжести рук на шее. Начинает трясти от рвущегося наружу желания. Диме ничего не нужно делать, чтобы Андрей задыхаться начал. Просто рядом стоять и так смотреть. Но он начинает что-то делать, слава Господу. Или Дьяволу? Господь бы не одобрил. Постыдная громкая мысль затыкается и прячется обратно в самую дальнюю полку. На её место приходит что-то более страшное и потаенное. Оно намного больше, чем похоть, желания или физиология. Оно не из дальней полки вышло, такое в полку не поместилось бы. Настолько огромное, что сейчас просто убьёт, раздавит собой. Андрей в ужасе таращится на Диму. Не понимает, что происходит. Понимает, что горло сжимают, дышать не дают. А то, другое, не понимает. Что это, когда самое важное и дорогое, что только твоё и ничьë больше — доверяешь в руки другого человека? Буквально. В руки. Даёшь подержать, пощупать, сжать, потрогать, почувствовать. Хорошо что у Димы добрые руки. Хочется сделать хотя бы маленький вдох. Закричать. Узнать, что с ним творится. Но воздуха просто нет! Вместо слов вырывается хрип. Андрей дёргает руками, но они связаны. Их не вырвать. Не оттолкнуть и не выбраться. Очень страшно. Больно. До звона в ушах. Кажется, мозг просто взорвется от давящих на перепонки мыслей. От самого удушья, в конце концов! Чем опасны такие игры? Отмирание клеток мозга? Хах, будто у Андрея осталась хоть одна здоровая. Смертью? Дима такого не допустит. Он отпускает на крошечное мгновение, чтобы затем сжать пальцы ещё сильнее. Андрей хрипит, ловит в этот момент глоточек кислорода. Эта спасительная струйка царапает горло, бьёт яркой вспышкой по глазам. Сильнее искр. Ярче, острее. Кажется, не далеко упасть в обморок, но внутри что-то яро колотится и не даёт отключится. Не пускает, не позволяет. Хочется дышать. Хочется жить, черт возьми. Да, именно жить. Вот и Андрей только сейчас это осознаёт, пока жизнь его сжимается в добрых руках. Андрей смотрит в пиздецовые глаза, умоляя разрешить, вернуть. Заставляет себя не вырываться, заставляет ждать. Но сколько можно ждать? Он сейчас просто отключится. Внутри бьётся паника, в глазах бьются слезы. Хватит. Подержал и хватит. Дальше Андрей подержит её сам! «Пожалуйста, отдай! Я так больше не могу». Но как об этом сказать, если он может только хрипеть?.. Вдруг что-то меняется. Но Андрей не понимает, что. Не понимает даже: он падает в обморок, или наоборот, приходит в сознание. Не понимает, он чувствует своё тело или нет. Дышит, или нет? В голове гудит, а остального тела словно не существует. Откуда идёт эта странная пульсация? Это пальцы шевелятся? Мысли, низменные и высокие, рассыпались, перемешались и поплыли. Внутри него, и, словно, снаружи. Они крутятся, переворачиваются, парят. Одна тревожная разворачивается и застывает перед ним: «Вдруг что-то пошло не так и ты потерял осязание?» Её получается обратно завернуть и вышвырнуть. Можно найти что-то другое, более приятное. Андрей находит приятный голос. Он успокаивает и ласково гладит. Странно… Голос гладит, или может чьи-то руки по спине? Но разве Андрей чувствует свою спину? Она не превратилась в вату? Вата мягкая и приятная. И сладкая. Вообще-то он не особо любит сладкое (отвратительный переслащеный чай), но всякие воздушные штуки ему нравятся. Вата или… — … или зефирки… — Что, прости? — раздается где-то над ухом, а пространство начинает мягко потряхивать. — Розовые такие. К чаю. Без сахара. — Эм… Хорошо. Как скажешь. Теперь Андрей понимает, что пространство трясётся из-за тихих смешков. Но почему он их чувствует, а не только слышит ушами? Значит, он не потерял осязание. Хорошо. А вот мозг, похоже, потерял. Рассыпал. Не хорошо. Он эту чушь про зефирки вслух произнес, или его глючит? Сколько времени прошло? Дыхание успело успокоиться, а глаза, оказывается, были закрыты. Стоило их разлепить, картинка тут же пошла кругом, но очень быстро выравнивалась в знакомый контур, по которому Андрей провёл носом, совсем не думая о том, что творит. Та бесстыдная громкая мысль, которой он запретил находиться в своей голове встала перед ним в полной красе. Затмила всё остальное. Очень хотелось. Просто до жути. Провести по этому контуру языком. Добраться до губ. Целовать, целовать, целовать! Андрей точно в сознании? Может быть нет? Если нет — можно ему позволить маленькую слабость?.. Где-то стучало и пульсировало. Горело и жгло. Казалось, это от волнения тело в лихорадку бросило. Есть такое, да… Но не так сильно. Сильнее полыхало и билось пространство вокруг. А всё пространство занято Димой. Андрея не держат собственные ноги — его держат добрые руки. Обнимают крепко и тесно, не дают на пол рухнуть. Так прижимают близко, что своими ребрами можно его ребра почувствовать. Поэтому потряхивало, когда Дима посмеивался. Но сейчас Дима не смеётся. Он замирает, а под рёбрами всё равно у него бешено трясëтся и колотится. Андрей ещё раз потирается носом о его шею, чувствует, как следом там бегут мурашки. Упс, кажется, они поменялись ролями. Дима в ступоре, растерянный и смущенный. А Андрей, хоть он связанный и полуочнувшийся, сейчас имеет над ним ебучую власть. Это раззадоривает — сейчас-то явно выигрышная позиция. Хочется отомстить за все его щипки и дëрганье за серёжку. Ввести в полную дезориентацию, хах. Немного страшно касаться шеи губами, но Андрей в отключке, значит ему можно творить дичь. И Дима, кажется, тоже в отключке. Так его! Чтоб знал, как Андрюшу смущать. Язык цепляется за маленькие шрамы, обводит татушку. Сразу думается о том, что у Димы узоры с двух сторон, надо бы и до другой добраться… Попозже. Пока Андрей только сильнее жмётся к горячему телу, не переставая целовать и покусывать всё, до куда добраться получается. Хочется добраться до губ. Хочется и на себе чувствовать ответные поцелуи и касания, но Дима, придурок, стоит тупнем. Андрею самому приходится тянуться выше и выше. Только проступившая щетина царапается и ощущается это непривычно. Сильнее царапается где-то за спиной. Оказалось, его тельце сжали пальцами так крепко, что аж ногтями в кожу впились. Дима оттолкнуть не может, но и решиться отвечать тоже не может. Раньше он был смелее (в постыдных Андрюшиных фантазиях). Почему-то сейчас всё приходится делать самому. У Андрея ломит спину, руки. Всё ноет и гудит. Он добирается до губ, наконец. До вкусной победы, маленькой слабости, что точно даст облегчение. Но вместо поцелуя он натыкается на взгляд. Спотыкается об него, точнее. Думал, что у Димы всегда в глазах пиздец был? Хах, то было ничтожное его отражение. А вот сейчас там пиздец настоящий. Андрей не знает, из каких сил Дима сдерживает руки, потому что глазами он его давно засосал, выебал, вытрахал, сожрал, проглотил и не подавился. Пыл вмиг осыпается под этим взором. Андрей, сколько раз ты будешь биться головой об эти грабли?! Ты каждый раз проигрываешь. Потому что это грабли! Как ты выиграть собирался у, блять, граблей?! Дима смотрит очень тяжело. Решает и разрешает что-то для себя, абсолютно непоправимое. Тянется. Сам. Ближе. Губами. Пиздец — целует! Медленно, осторожно, едва-едва. Но самообладание у него трещит. Это чувствуется, когда Дима задевает нежную кожу зубами, царапает и сразу прекращает, лбом в лоб утыкается. Не пытается язык в его рот засунуть, не кусается, не лапает даже. Но очень, блять, всё это делать хочет! — Дим? — хнычет Андрей, только сейчас начиная осознавать, что нихера он не в отключке. Что он больше не ведёт и ничего не контролирует. Это не больное воображение. Не влажные фантазии в ладошку у себя в кроватке. Это происходит, блять! Прямо сейчас. Андрей хочет отстраниться, но ноги совсем не держат, а руки связны. Неудобно. Он чувствует себя беспомощным, слабым и открытым. Зажмуривается и прямо в горячие губы начинает бормотать тупые оправдания. — Бля, бля, бля. Извини. Я не хотел. То есть… — ещё сильнее сыпется, не хочет врать про «не хотел», но и правду не говорить не хочет, — Блять, я… Извини. — Я же не отталкиваю, не нужно извиняться, — Дима тоже произносит это в губы, дышит в них горячо и влажно. Он напряжён сейчас не меньше, его руки всё ещё больно впивается в кожу под лопатками. Не отпускают. Андрею пиздец, как страшно, потому что он только что сдал всë тайное с потрохами. Дима подобрался очень-очень-очень близко, хотя казалось, некуда уже ближе. И без того тесно рядом с ним. Это не про физический контакт. Не про секс даже. Это намного интимней, и страшно такое словами называть. Это намного больше, чем громкие бесстыдные желания. — Мы можем продолжить, если ты хочешь? Диме тяжело даётся этот вопрос. А Андрею настолько тяжело, что он даже ответить не может, закрывает глаза и тычется носом куда-то ему в шею. Вот бы исчезнуть прямо сейчас. Спрятаться от ответа, от Димы, от собственной слабости. Блядство, даже убежать нельзя — он связан. Придётся ждать, пока Дима развяжет. Андрей умрёт, если на него посмотрит. Ебаная жизнь. А чёртов Дима не холодный робот, это Андрей давно выяснил. Дима чувствительный, пиздец, хоть и пытается совсем другим казаться. Его крыша тоже с подтëками. Он тоже хочет, давно и сильно. И вот, кажется, Андрей эту крышу только что сломал. Слышно, как от неё по маленьким кусочкам самообладание отрывается и на пол падает. Его пальцы больше не пытаются продырявить футболку — они пытаются её задрать! Верёвки мешают, но разве есть преграды для этих ловких пальцев? Андрей чувствует их на полоске оголившейся кожи. Они кажутся прохладными, потому что сам Андрей горит и плавится в ничто. Собственные руки хочется вырвать и Андрей даже попытался, хоть и знал, что бесполезно. Руками можно было бы хоть что-то сделать. Оттолкнуть. Обнять. Лучше бы оттолкнуть… Мозг это и кричит, но тело желает совсем другого. И Дима эти желания явно чувствует — они же так близко. И Андрей желание Димы чувствует. Физически. В самом прямом смысле. Оно твердое и большое, упирается Андрею в бедро. Осознание, что это явно не батончик, блять, сникерс — бьёт по горящему лицу очередной вспышкой. Это слишком, чтобы такое воспринимать в реальности. Это очень пиздец. — Дим?.. Дима очень тяжело выдыхает ему в макушку. Не отпускает. Не может отпустить. Андрей чувствует, как у него разжимаются-сжимаются руки на его обнажённой коже. Пальцы тянут за тугую верёвочку. Цепляются и держатся за неё. И просто, блять, не слушаются своего обладателя! — Дим, красный, — тихо и неуверенно просит Андрей. Легче сказать это, чем соврать, что ему не хочется, — Развяжи меня, пожалуйста. Извини. Я такой кретин… Очень тупой кретин. Извини. Красный, ладно? Пожалуйста… — бубнит он еле слышным дрожащим голосом. Дима отстраняется ещё на первом «красный». Без понятия, как и с какой помощью. И, стараясь касаться как можно меньше, начинает развязывать узелки. Дима молчит. Андрей тоже молчит. В этой оглушающей тишине слышно, как пульсирует кровь в висках и всё еще не остывшее желание. Стыдно. А самое паршивое — досадно. — Извини, — тихо-тихо повторяет Андрей, когда обессиленные руки падают по обе стороны от тела. — Всё нормально. Мы взрослые люди, всякое случается, — пытается успокоить Дима. А Диму, интересно, кто успокоит? Он на взводе не меньше. Можно было бы поверить, что всё нормально, только голос у того дрогнул ещё на первом слоге. Ничего не нормально. Кто-то только что всё испортил. Опять. Как всегда. А он и не умеет не портить! — Готово, — роняет Дима. И верёвки на пол роняет. Андрей свободен. Может сбежать прямо сейчас. Только что с ним будет, если он сбежит? Он не справится один. — Эй, не кисни, — приободряет Дима. В голосе чувствуется улыбка, но она выдавленная. Совершенно ненастоящая. Кислая настолько, что заставляет сморщиться. — Угу, — бубнит Андрей, отворачиваясь в противоположную от голоса сторону, — Я не знаю, что на меня нашло. Извини. — Ну хватит извиняться, — уже со злой ноткой отвечает Дима, — Я же говорю, бывает. Эмоции. Всё в порядке, — твёрдо продолжает он, потом смягчается, — Забудем, — выдыхает и опять натягивает улыбку, — Что ты там ещё хотел? Зефирки? Хочешь, я схожу в магазин? Подождешь тут? Андрею скулить захотелось сквозь зубы, он был добит окончательно. Потому что — почему? Чем он это заслужил? Эту заботу? Почему Дима такой?.. Такой! Такой хороший?! — Не надо, — резко отвечает Андрей, и язык прикусывает, — Наверно, я лучше домой? — Как хочешь. Андрея мурашками кроет от кончиков волос до самых пяток, словно его в прорубь окунули. Последняя фраза от Димы прозвучала очень холодно. Окончательно и разбито. *** Тихо хлопнула входная дверь. Пронеслась секунда. За ней раздался звук битой керамики. — Сука! В комнате остался один человек. И его невероятная злость. Дыхание настолько громкое и нервное, что больше походит на сдавленное рычание. Грудная клетка от него вот-вот надорвётся и рёбра сломаются. Всё, что так долго копилось и не выпускалось — накрыло сейчас. Да такой лавиной огромной, что под неë провалишься и не вылезешь. Так и сдохнешь от недостатка кислорода и удушающих эмоций, что в горле комьями застыли. Подушки, мягкие и взбитые, очень кстати пришлись. В них можно лицом рухнуть и закричать, чтобы никто не услышал. Выблевать и выорать эти комки. Ещё и отпиздить можно — пуху ничего не будет. Кто угодно может проебаться, но Дима проебаться не может! Ни при каких условиях. Права на это не имеет. И точка. Только он всё равно проебался. Не сдержался. А сейчас опустился до глупой истерики. Но лучше так. Лучше он выпустит эмоции один, сорвётся на мебели (не на себе, что уже хорошо), чем причинит вред Андрею. Словами или действиями, без разницы. Не может быть между ними никакого насилия, никаких сомнений и уговоров. Всё только с согласия, только с уверенного желания. Сука. Сука. Уговаривать каждый раз приходилось самого себя. Не распускать руки, не трогать, лишнего не позволять. Андрей согласился продолжить? На вопрос ответил? Вербально хотя бы, если не словами? Нет, блять, кусок идиота! Он даже по имени несколько раз позвал, пытаясь остановиться. Так какого чёрта, ты, Дима продолжал его лапать?! Потому что не мог отпустить. Просто не мог. Это смертельным казалось — расцепить пальцы и перестать держать в них самое прекрасное, что он когда-либо держал. Лицо вжалось в подушку ещё сильнее, злость не уходила, как ни кричи. На плечи тут же стали давить два чёртика. Ангелы не стали бы с ним разговаривать. Один нашептывал: «Ты ничего предосудительного не сделал, Андрюша желал того же. Просто возьми его себе. Он хочет. Просто подтолкни на этот шаг…» Другой шипел: «Хочешь поступить с самым прекрасным своим сокровищем так же, как она поступала с тобой? Ты такой же больной психопат». Кто из них давил сильнее — очевидно. Естественно, Дима не слепой, прекрасно понимает, что Андрею не безразличен. Но есть право у человека — хотеть и не делать. Не важно, по каким причинам. Добровольность, сука. Безопасность и разумность. Это самое, блять, главное. Это база! Ни шагу в сторону от неё! Люди не игрушки — их нельзя ломать своими граблями, нельзя заставлять, и присваивать себе тоже нельзя! Ничего нельзя, пока человек сомневается и не отдаётся тебе сам. Не совершай ошибок! Они ужасны. Они недопустимы. Дима ненавидит вспоминать тот мерзкий привкус, что долго хранился во рту после «свиданий», которые давно пора отпустить, забыть как страшный сон и жить дальше. Но Диму постоянно относило обратно, к ней. Привкус не исчезал, он хранился на кончике языка незаживающей до конца ранкой. Её немножко ковырнуть, а там… Кусок мяса без личных границ. Без права уйти. Без права отказаться. Больно? Неприятно? Притормозим? Либо так, как хочет она— либо никак. Не хочешь — проваливай и продолжай себя резать. Только кому ты нужен, такой больной на голову, кроме как ей, такой же больной? И Дима оставался. Каждый ебаный раз оставался. Потому что либо она — либо вскрыться. Где меньшая боль? Он держался за ту, которую причиняла она. Через тело, оказывается, можно изранить и душу. Она искромсала её на маленькие лоскутки. Дима нескоро понял, что их отношения не вписывались в рамки тематических. Что так не делается. Что есть даже в этом безумстве правила, чёткие и важные. Чтобы безумие не перетекло в настоящее насилие. Нижнему партнёру должно быть хорошо после сессий. Нижний партнёр не кусок мяса без чувств и без границ. Нижний партнёр — сокровище, блять, которое доверяется тебе. Поэтому каждый раз Дима как мантру талдычит: не трогай, не переборщи, спроси, всё ли в порядке. Не навреди. Чтобы никогда не сотворить с чужой слабой психикой того же, что творили с ним. Дима себя не простит, если сегодняшняя выходка разрушила то хрупкое, что между ними так медленно строилось. Одна маленькая слабость, чтобы всё сломалось? Он такое не вынесет. Успокоиться стоило огромных усилий. Мерзкий привкус стал затягиваться обратно под корень языка. Стало немного стыдно перед самим собой от несдержанности. Он же взрослый мужик, и в такую истерику сорвался, ещё и наелся горьких воспоминаний… Дима этот стыд от себя прогнал. Лучше срываться иногда. Не дать эмоциям изнутри сожрать — выпустить. Выдохнуть потом и спокойно жить дальше. Хорошее умение. И вот случившиеся не кажется таким ужасным, как изначально показалось, верно ведь? Дима по первой серьёзной просьбе Андрея отстранился. Ни секунды не думал эту просьбу проигнорировать, правил не нарушал. Не виноват же он, что тот дурачок своих же желаний боится и никак принять не может. Вернётся Андрюша, никуда уже не денется. А Дима не повторит чужих ошибок. И свои, мелкие, исправит. Для начала, цветочек пересадит. Горшок разбился, но корни не пострадали. Жаль, конечно, невиновное растение, стресс плохо сказывается на здоровье. Извини, цветочек. Всё равно пора пересадить его в кашпо побольше. Вот и занятие на оставшийся вечер.