Равная

             В неторопливо трясущемся кэбе после отшумевшей битвы — иными словами происходящее в театре не назовешь, — они ехали вдвоём: Тьюксбери изъявил желание проводить Сару и Бесси, ведомый одобрительно-утомлённым взглядом Энолы; а инспектор Лестрейд направился в Скотланд-Ярд вслед за констеблями и арестованной Мирой Трой — позже им предстоят долгие беседы и разборки, обвинения и доказательства, которые будут скрупулёзно подшиты к папке-расследованию — та обогатится подробностями и займет своё место на полке, позабытая и ненужная.       Окончание дел всегда проходит по единому шаблону: удушающе-однообразно, потерянно и утомительно — когда злодей побежден, в сторону героя никто не смотрит; Энола уже мельком ощущала это на себе, но в этот раз, — окровавленная и избитая, со следами чужой смерти на устало дрожащих руках — она насыщается этим в полной мере.       Шерлок у правого плеча напряжен и мрачен — словно ничего ещё не закончилось и главное сражение только впереди.       Так и есть, — неожиданно чётко понимает Энола, — им предстоит борьба против всех, поиск правды и перемены; им предстоит охота за тенью Мориарти, чья злоба, крепко усиленная местью и задетым самолюбием, будет только множиться; чья деятельность после ареста будет только разгораться — паутиной опутан весь город и они в её центре.       Энола опускается глубже в кресло кэба, будто бы невзначай прижимаясь щекой к грубым складкам ткани на чужом плече — так спокойнее, — глаза её, распахнутые широко-широко, вглядываются с остекленевшим испугом в проносящиеся мимо ночные улицы.       От Шерлока веет горьким табачным дымом и мимолётно — обожжённым металлом.       Дыхание его ровное, крепкая грудь вздымается и опадает неторопливо — будто бы он и не ощущает её непозволительной вольности, от которой Майкрофт возмущался бы до хрипоты.       Единственными оставшимися после театральных разборок, — (было бы даже забавно, если бы не сломанная шея инспектора Грейла), — молчаливо-единогласно было принято решение вернуться на Бейкер-Стрит: убежище, клочок тихой земли, безопасная зона, где можно снять с себя доспехи и маски, прячась за пыльными портьерами, готовясь к новому удару — принять ли, нанести ли его, без разницы.       Дом, — удивительная мысль мелькает и тут же вытесняется.       В квартире 221б неизменно: успокаивающе темно и по-уютному неопрятно: беспорядочно рассыпавшиеся бумаги и газетные вырезки, колбы и книги, нотные листы и каминный коврик, скрипичный футляр и подставка для зонтов на входе — Энола там и застывает в неожиданной робости: в прошлый раз она была здесь вынужденным помощником и беглянкой, мелькала минутно, пылко бросала что-то дерзкое, впивалась зубами в кекс, — ну что за забота? — и исчезала.       Сейчас же сил на подобное не остаётся — Энола непривычно покорная и спокойная, смягченная усталостью, местом и временем, она не зажигает свечей и готовится уснуть прямо в кресле — такое соседство уже не ново.       Но когда Шерлок осторожно, явно щадя левую руку, сбрасывает с себя пальто и в воздухе усиливается металлический запах крови — Энола вскидывается напряжённо, вглядываясь в темнеющие пятна на белой рубашке — Шерлок с мимолётной досадой оборачивается к ней, надсадно закатывая рукава.       — Ты ранен? — в голосе Энолы звенит тревога и просыпающийся гнев: на себя — за то, что упустила этот момент; на него — за то, что даже не указал хотя бы с издёвкой на её слепоту и не попросил помощи.       — Царапина, — Шерлок бросает ответ хмуро, отмахиваясь.       — Покажи.       — Энола, — предупреждение в его голосе слишком явственно: я работаю один, я всегда один, даже если сегодня мы были напарниками — я остаюсь сам по себе, запомни это, а лучше запиши.       — Шерлок, — в тон ему: слишком похоже, слишком знакомо — равно.       Два одинаковых взгляда: яростных, упрямых, пронзительных, неуступчивых — со скрежетом пересекаются через всю комнату, выбивая искры, но в глазах Энолы на секунду мелькает неуместная и неожиданная, совершенно обезоруживающая нежность — и Шерлок сдаётся.       — Бывало и хуже, — он рывками расстёгивает пуговицы на рубашке, опускаясь в кресло возле погасшего камина — чуть позже в нём начнётся пылкая огненная пляска, с осуждением освещающая эти тёмные комнаты и отражающая то, что происходит в них…       А пока — Энола подносит зажжённую лампу к обнажённой коже и видит — хуже, действительно, бывало: все газетные заголовки с успешным окончанием дела оставляют шрам — ножевые, пулевые, осколочные, их особенно много на спине и плечах, там белёсые нити переплетаются между собой, готовясь принять в свой узор новое ранение: сегодняшнее, с прошедшим по касательной выстрелом — плоть слева в районе дельтовидной мышцы изорванная, края воспалённые, но рана почти не кровоточит, прижженная самой пулей.       — У тебя есть что-нибудь? — Энола нерешительно оглядывает пространство гостиной: по периметру комнаты отблескивают колбы и склянки, без надписей и опознавательных знаков, как подобает в логове великого детектива.       — Спирт и сулема на второй полке слева. Раствор йода и трихлорфенол на письменном столе. И, если постараешься, в кресле у окна можешь найти что-то похожее на хлопковую ткань, — Шерлок смиренно принимает альтруистические наклонности своей сестры, подставляя плечо под холодные пальцы: день действительно слишком затянулся, а энергию изнутри не поддерживает даже удовольствие от той охоты, которая ведёт каждую детективную ищейку — ружьё разряжено, злодей временно побеждён, партия окончена.       Энола увлечённо промывает края раны, щурится в неверном свете лампы, исследуя взглядом отливающую бронзой кожу, накладывает тугую повязку и вытирает следы кровавых бороздок — через ключицу, вниз по плечу, мимо локтя и предплечья, к широкому запястью с размеренным биением сильного сердца — и обратно, вверх, к перекатывающимся под кожей мышцам.       Легко можно проследить момент, когда отвлечённая старательность начинающего врачевателя отступает на второй план — у Энолы вздрагивают пальцы, движения замедляются и теряют смелость, а обманчивый огненный цветок за стеклом лампы рисует на её лице задумчивость, через которую отчётливо проступает новая эмоция.       Она всегда видела Шерлока в ином виде: одетым с иголочки — пожалуйста, большую часть времени; расхристанным в пьяном забытье — как вариант; в плотном халате на рубашку — тоже возможно; но обнажённым по пояс, отвергнутым от света, устало склонённым к подлокотникам кресла, расслабленным под её руками — никогда ранее.       Энола чётко осознает: будь на его месте кто-нибудь другой, Майкрофт, к примеру — он никогда бы не позволил женщине заниматься подобной раной.       И сидеть перед ней в таком виде — смог бы вряд ли.       Так некстати вспоминается, как она сама стояла на коленях перед ним в самом неподобающем виде — что это, если не ответный удар?       Кожа горячая — контрастирует с вмиг похолодевшими пальцами, когда Энола останавливает их на трапециевидной мышце мужской шеи — да так и замирает, ошпаренная вспыхнувшим пожаром в груди: внезапно всё — и её действия, и его вид, и таинство времени и места, и тёмные комнаты его квартиры, — становится чем-то двусмысленным.       Шерлок на перемену её восприятия не реагирует, словно и не ощущает, — только неспешно сжимает и разжимает кулак, проверяя болезненность ощущений, — (от вида этого действия Энола сглатывает) — а затем, без перехода и предупреждения, накрывает её пальцы своими и тянет чуть ближе к себе:       — Теперь твоя очередь, — голос у него хриплый после долгого молчания, подбрасывает дрова в опасное пламя внутри Энолы и она послушно подставляет позабытый уже порез на правой ладони — хотя вместо этого ей стоит бежать прочь не прощаясь и избегать нового взаимодействие с братом, пока от страшного, отвратительного пожара не останется только выжженная пустошь.       Но мягкие прикосновения к руке не дают сдвинутся с места — весь мир вращается вокруг них, такой маленький и тёмный мир, освещенный только лампой и сузившийся до размеров одной комнаты.       У Шерлока движения ловкие, опытные: повязка окутывает ладонь приятно-плотно, но движений не сковывает — за столько лет приучился: под языком у Энолы горчит от сожаления и осознания того, что он справлялся в одиночку со всеми теми отметинами на своем теле — шрамы-напоминания, у неё тоже такие теперь есть и с каждым днём лишь прибавляются.       Каждое мимолётное касание: большим пальцем к запястью, указательным к мизинцу, внутренней стороной ладони к её содранным костяшкам — только подбрасывает хвороста в кострище, на котором сгорает Энола — девочка со спичками погибает в огне; низ живота каменеет.       Росчерки кудрей падают на лоб Холмсу знакомо — слишком похоже, чтобы на это можно было закрыть глаза, — Энола шепчет своему пожару: посмотри, одна кровь, одно воспитания, так нельзя — но тянется к ним свободной рукой: такие же мягкие, как и её собственные.       Пламя от этого осознания полыхает сильнее — ему родство только по душе; да какой он ей брат, за столько лет отсутствия? газетные вырезки и осколки воспоминаний, вот и всё.       Так отвратительно.       Так… волнительно.       Энола смыкает ресницы крепко-опасливо, а огненная тварь внутри нее ликует, когда Шерлок обрамляет её затылок своими проклятыми чувственными и сильными пальцами, поворачивая к свету разбитый висок: удар крюком, о котором Энола уже позабыла, на который ей совершенно плевать, потому что сейчас всю её сущность заботит только одно: как близко её лицо будет к его собственному; рану обжигает: наверное, спирт.       — Чшш, — бархатно шепчет Шерлок в ответ на её болезненное вздрагивание — и подобное выносить уже нет сил никаких; с иссушенно-раскрытых губ Энолы срывается возмущённо-смущённый выдох — неужели так трудно просто прогнать её? неужели нельзя утихомирить её адовый костёр привычным хладнокровием, которое временами граничит с обидным безразличием? неужели самый великий и гениальный детектив Англии не замечает её неправильной реакции на каждое его движение?       Энола распахивает глаза — и пересекается взглядом с тёмным пожаром в глазах напротив.       Отражение её собственного.       Шерлок замечает всё — с самой первой секунды, когда Энола ещё сама толком ничего не подозревает: язык тела, даже взращённая на книгах из их семейной библиотеки, даёт о себе знать; эмоции, даже непонятые их обладателем, на этом открытом, всегда повернутом к нему, лице — читаются легко.       Одиночество — плата за гениальность.       Сумасшествие — плата за одиночество.       Их схожесть: одно мышление, одно воспитания, один дар и одно проклятие — пища для пожара.       Энола ему — равная: в рассуждениях, принципах, в разуме, во всём своём естестве, во всем своём безумии и во всех своих желаниях — словно эта извращённая аномальность передаётся им с кровью.       Именно поэтому она тянется к нему в ответ — девочка с оттиском фиалки на имени.       Тянется к его сущности: такой схожей, большой и сильной, взрослой и опытной; к мыслям: не отвергающих её, находящих отклик; к его опасному миру, от которого он просит её держаться подальше.       Similia similibus curantur       И к его рукам — тянется тоже.