Записка на последней парте

Он был моей первой влюблённостью. Моим единственным помешательством со времён средней школы. В тринадцать я ещё плохо разбирался в своей ориентации, а потому не понимал истинную природу своих чувств. Мне просто нравилось задирать его и выпытывать реакции; искать оттенки самых разных эмоций на его холодном — и слишком серьёзном для школьника — лице. Я нагло смеялся, когда удавалось заставить его щёки пылать: краснел он, конечно, от гнева, а не от смущения. И ещё я чувствовал себя до тошноты довольным, когда у нас с ним неизбежно доходило до драки. Саске (а именно так звали мою первую влюблённость) мог с хладнокровным равнодушием бросить меня через прогиб, если я неудачно поддавался, или сдавить предплечьем глотку. Я что-то слышал про его брата Итачи Учиху, известного как японского чемпиона по дзюдо, соревнующегося с ранних лет — наверняка он ещё в детстве учил братишку стоять за себя. Мне нравилось, что Саске, при всей своей внешней замкнутости и неразговорчивости, не был занудой. Да, учился он безупречно, но дело было вовсе не в душной зубрёжке и не в попытках впечатлить родителей — ему правда легко давался материал. Он прилагал минимум усилий, чтобы исписать два листа с обеих сторон историческими фактами и терминами; безупречное сочинение с литературным анализом ему удавалось настрочить за двадцать минут, а сложнейшие для нашего уровня математические и геометрические задачи он щёлкал, как орехи. В классе его считали загадочным и недосягаемым. Все, кроме Шикамару — гения, которого вообще не заботили бренные проблемы эмоционально неуравновешенных школьников — и, как ни странно, меня. Дело в том, что, несмотря на его светлый ум и пугающую остальных, не соответствующую подростку зрелость, я всегда видел в Саске самого обычного мальчика. Именно — ровесника. Именно — идеального соперника, с которым мне в тайне (в большой-большой тайне) очень хотелось подружиться. Я не мог смириться с тем, что между нами лежала пропасть. Для всех окружающих было очевидно, что Саске — на вершине, а я — на дне. У Саске была влиятельная семья и безупречный табель оценок, а ещё он выглядел как настоящий принц со своей гладкой светлой кожей и тёмными, глубокими глазами. К тому же, Саске никогда не говорил лишнего на уроках, аккуратно носил свою форму, застёгивая рубашку на все пуговицы и туго затягивая под воротом галстук; он не нарушал правила, если не видел в этом личной выгоды, не задирал девочек, держась с ними вежливо и холодно. Саске был то, Саске был это, а Наруто… Да, я был у всех занозой в заднице. В средней школе я никому не давал прохода, особенно одноклассницам — с ними я вёл себя абсолютно бестактно и беспардонно. Я рано созрел и из-за своего опекуна Джирайи так же рано потерял моральную невинность. В школе я не гнушался ни мерзкими комментариями, ни ещё более мерзкими жестами. Сейчас мне за многое было стыдно, но тогда мне казалось забавным, как одноклассницы начинали краснеть и заикаться даже от крохотных намёков на секс; я же, в свою очередь, наслаждался их нежными побоями — тетрадками, учебниками по голове или бросками тяжёлых сумок в спину. Сакура Харуно была первой девушкой, которая научилась давать мне отменных тумаков кулаками (конечно, сейчас мы были с ней не разлей вода). Может, за это мне казалось, что в неё я без памяти влюблён, однако моя настоящая влюблённость лежала в совершенно иной плоскости. Если бы я знал тогда… Но я не знал, а Саске прилежно оставался центром моей школьной жизни и каждый раз перетягивал на себя всё моё внимание. Я выискивал его взглядом в коридорах на переменах, я кидал в него скомканные бумажки на уроках и воровал у него карандаши с ручками из пенала, а потом с удовольствием делал вид, что понятия не имею, куда они делись. «Сам потерял, а теперь на меня сваливает», — показательно говорил я одноклассникам, тыкая большим пальцем в сторону Саске, мол, вот, вы свидетели. Когда же Шикамару — именно он подмечал то, что ускользало от толпы — устало подтверждал для Саске, что именно я спёр у него принадлежности, драки было уже не миновать. И спокойный, во всём безупречный, непогрешимый Саске, как по щелчку, превращался в маленького злого гремлина, готового растерзать меня вклочья. И в столь разительную перемену, в подлинность этой перемены не мог поверить никто. Никто, кроме меня. Учителя и деректриса всегда давали Саске громадные поблажки. Я чувствовал, что в этом были замешаны деньги его богатой семейки, которая ещё со времён обучения Итачи немало жертвовала на благосостояние школы, но вообще — Саске и сам не давал поводов для дисциплинарных санкций, если только рядом не было меня. Поэтому в наших драках я всегда оставался крайним, несмотря на то, что время от времени Какаши-сенсей — наш классный — пытался меня защищать, намекая, что попробует разобраться своими методами. Однако его дар убеждения перед деректрисой Цунаде срабатывал редко — меня жестоко наказывали чисткой туалетов или тасканием библиотечных книг, и я злобно отдувался на принудительных работах за двоих. И всё равно — в конце концов, оно того стоило. Ведь в наших с Саске драках… О, я тогда ещё не мог понять, но это было сравнимо лишь со страстной, зверской прелюдией. Как я хватал и стискивал его, как рвал его рубашки, забирался сверху, пытаясь вжать его лицо или затылок в холодный пол. И как Саске отвечал с яростью — боль от его ударов могла ещё неделю звенеть у меня в теле; она сковывала мои движения, временно делала калекой и даже не давала нормально открыть рот во время еды, если Саске умудрялся разбить мне губу. Мы раскрашивали друг друга синим, чёрным, фиолетовым. Мы оставляли друг на друге следы. Иногда мне в прямом смысле хотелось больно-больно укусить Саске, прогрызть кусок кожи и выпить всю его кровь. Это, конечно, я сознавал перед или после драки — во время самих разборок с Саске я совершенно ни о чём не мог думать. Его запах, его налитые кровью глаза — всё это казалось мне смыслом жизни. Его злость. Я обожал, когда он злился. Я был влюблён в его ненависть. Я очень хотел, чтобы это было взаимно. Потому что он тоже стал меня провоцировать. Со временем — чем больше я к нему лез, тем больше он цеплял меня в ответ. В итоге дошло до того, что он даже не гнушался называть меня «приёмышом», ведь в классе все знали, что меня усыновил «чудак» — писатель эротических романов, — а моё раннее детство прошло без родителей, в детском доме. От таких намёков на моё дикое прошлое мне бывало не на шутку больно; зато тогда я дрался с особенным рвением, с отчаянием, не видя перед собой ничего, кроме багрового пламени. Мы с Саске оба играли грязно, я признаюсь, но нам нравилась эта игра. Сейчас из всей средней школы я отчётливо помнил лишь это. А потом он… Он уехал. Вот так просто. Уехал — и всё. Я не знал деталей, но я спрашивал у всех, у кого только можно было спросить. Где Саске? Где Саске? Где Саске? «Он больше не вернётся, Наруто. Он переехал с семьёй в Токио. Зато теперь не будешь огребать от него по полной», — сказал мне кто-то из одноклассников — может, Киба, может, Шикамару. И все вокруг искренне считали, что теперь я должен пи́сать кипятком от счастья или с широченной улыбкой стоять на ушах, празднуя школьную жизнь без Саске. Однако я… Всё было не так. Напротив, я как будто погас, разрядился, стёрся. Я был опустошён почти физически — словно от меня оторвали кусок и выбросили в мусор, назвав его гнилым и ненужным. Весь тот день, когда я узнал, что Саске больше не вернётся и что он вовсе не подхватил простуду и не валяется дома с заложенным носом и температурой, я вёл себя неподобающе тихо. Заметили даже учителя. Я не ввязывался ни с кем в споры, я не реагировал на подколы и больше того — обожаемая мной Сакура тогда впервые подошла ко мне и спросила, в порядке ли я: с искренним участием, с искренним вниманием. А я равнодушно послал её к чёрту. Когда я пришёл домой, я отказался от ужина и сразу заперся в комнате, не обратив внимания на бодрое приветствие Джирайи. Дальше я просто… плакал. Я понятия не имел, что со мной творится. Я не мог себе ничего объяснить. Я лишь плакал, плакал, плакал, как в последний раз: тихо, уткнувшись в подушку и стискивая её до ломоты в костях. Обида волнами захлёстывала меня. Он даже не попрощался, даже не попрощался со мной. Он ничего не сказал мне — не бросил хотя бы вскользь, не намекнул, не предупредил. И теперь его нет, совсем нет, как будто он умер. Он исчез, а я даже не мог ему позвонить и наехать по телефону за такую наглость. Лишь тогда, в тот переломный для меня момент, я истинно понял, что Саске вовсе не был мне врагом и что я слишком сильно к нему привязался. Я страдал до самого конца учебного года. Уже гораздо позднее я узнал, что отец Саске, ещё давно унаследовав семейный бизнес в этих краях и более чем успешно его развивая, решился на тотальное расширение компании в столице. Уже некоторое время он подготавливал почву для решительного шага, и вот — когда труды окупились, он понял, что вести дела удалённо больше не имеет смысла. Забрав всю семью, вместе с женой и сыновьями, господин Учиха благополучно отбыл на север Японии. Мы потерялись. Я скучал по Саске безмерно. Несколько месяцев я не мог нормально есть и спать, но зато стал больше внимания уделять учёбе, потому что сам процесс зубрёжек и решения задач напоминал мне о нём: о его умном сосредоточенном лице, о его безупречных ответах на уроках и надменных ухмылках, когда ему удавалось выиграть в споре по теме с другим учеником. Под конец средней школы я, ко всеобщему изумлению, вошёл в десятку лучших по баллам из всех параллелей. «Это Наруто? Наруто Узумаки? Тот самый? Не могу поверить…» — шептались у меня за спиной, разглядывая обновленный табель. Меня это не волновало, а они продолжали сплетничать. «Да-да, как только Саске уехал, он сразу взялся за голову… Сто процентов, Саске сейчас тоже лидирует в своей школе в Токио. Они оба ужасно друг на друга влияли». Если бы они знали, как сильно я был обязан Саске за то, кем я стал в его отсутствие и что благодаря ему понял. Когда учёба в средней школе кончилась и все расползлись по старшим звеньям, я ещё крепче сдружился с Сакурой, которая поступила туда же, куда я, и попала со мной в один класс. Мне кажется, она была единственной, кто ещё тогда, после ухода Саске, заметил основу и корни перемены в моём характере — не только лишь внешние проявления. — Ты не думаешь, что он… не был тебе другом? — спросила она меня однажды. Тогда нам стукнуло уже по шестнадцать, и мы достаточно повзрослели, чтобы копаться в себе более осознанно; и хотя я не мог забыть Саске, я по-прежнему не старался объяснить себе это помешательство. Но старалась Сакура. — Не был другом? Мы ведь уже сто раз обсудили, я был идио… — Нет-нет, я имею в виду… Может, эм… — Сакура тогда нехарактерно для себя замялась, и я внимательно на неё посмотрел. — Может, он тебе нравился? Как парень? Она спросила резко: выпалила, как на духу, и испуганно вскинула на меня дикий взгляд. Казалось, она сама была ошарашена своим предположением; тем, что произнесла его вслух. Или она боялась моей реакции. А я тогда… Конечно, ударить её за такие мысли я не мог даже в шутку, да мне и не хотелось. Вообще-то, впервые услышав столь «нелепую» мысль, я от души рассмеялся. — Нравился? Ты шутишь, что ли? Да это же… Поняв, что я вовсе не злюсь, а просто не верю, Сакура перешла из обороны в атаку и с силой хлопнула меня по плечу: — И вовсе это не бред, Наруто! Ты просто не видел, как вы тогда с ним дрались! Звери так не цапаются друг с другом. Причём у вас это было каждый раз, каждый раз без исключения! И знаешь, если от любви до ненависти один шаг, то и от ненависти до любви должно быть такое же расстояние. Я только сильнее смеялся. — О как! Сакура, брось, это всё твоё бабское воображение. — Чего-чего? Бабское воображение? — возмутилась Сакура уже совсем по другой причине. — Я тебе дам, бабское!.. Остальное — неприятная история. Я тогда знатно получил — и за дело: в вопросах уважительного отношения к женщинам мне ещё многому предстояло научиться. Однако предположение Сакуры впервые посеяло во мне зерно ещё более глобальных, катастрофических перемен. С тем, что я би, я целиком примирился лишь к началу третьего класса старшей школы. Девушки мне тоже нравились, это правда, но за два года, во время которых я активно познавал свою сексуальность, я никогда не кончал сильнее, чем от мыслей о Саске, когда дрочил. Я думал о нём особенно много в то время, и уже совершенно иначе: глубоко, до самого сердца и до… ну, в общем, не только до сердца. Я воображал, каким он стал, насколько возмужал и вырос. Я был абсолютно уверен, что вокруг него теперь собирались толпы, чтобы урвать хоть кусочек. Он и тогда приковывал взгляды, но сейчас, целиком пройдя созревание и уже готовясь поступать в какой-нибудь престижный токийский университет, наверняка он… Я так сильно хотел увидеть его. Хотя бы раз, хотя бы глазком. Мне было плевать, что Саске мог вовсе не разделять моих новых чувств, открытых как бы пост-фактум, — от одного взгляда при беглой встрече никому из нас хуже бы не стало. Но я понятия не имел, где искать его. Уже давно я выяснил, что информацией о переезде Саске ни с кем не делился, и уж тем более — никому не давал номер телефона и прочие приватные данные. Он всегда был довольно скрытен и будто даже подозрителен, так что я почти сразу сдался в попытках обнаружить хотя бы ниточку, ведущую к нему. Да, я знал имя компании его отца; да, я знал, что Саске — в Токио (конечно, самом густонаселённом городе страны), но что я мог сделать в поисках, не достигнув даже совершеннолетия? Это был бред отчаявшегося Ромео. Хотя ещё в шестнадцать я однажды всерьёз порывался отправиться на его розыск на каникулах — меня разумно отговорила Сакура. Я, можно сказать, смирился с тем, что больше никогда не увижу Саске и навсегда сохраню его в мыслях и в сердце как первую любовь, которую я разглядел лишь годы спустя и которую утратил безвозвратно. Но однажды это неуловимое, призрачное прошлое всё же ко мне вернулось. Вернулось и привело к моменту, где вся прожитая без Саске жизнь пронеслась у меня перед глазами и я с ослабшими коленями упал на первый попавшийся стул. Но сперва — подробнее о дне, с которого всё началось. Тогда во всех старших школах отмечали выпускной. Основное торжество со всем официозом и напутственными поздравлениями от учителей и директора уже кончилось. Итоговые экзамены были успешно мной сданы неделю назад, а поступать в университет я пока не собирался — хотел где-нибудь поработать, пожить в своё удовольствие, поискать себя. И вот так мы с Сакурой остались на улице вдвоём — в школьной форме, после линейки, вдыхая запах весны и уже как бы предчувствуя первый этап взрослой жизни. — Слушай, а давай… — предложила вдруг она, пока мы сидели на скамейке в парке напротив школы, с ностальгией и лёгким трепетом любуясь её отчуждённым фасадом: да, сюда мы больше не вернёмся. — Давай навестим нашу старую среднюю школу, м? Деректриса Цунаде всё ещё дружит с моей мамой, так что нас пропустят, сто процентов. Мне просто, знаешь… хочется вспомнить весь этот путь целиком. Нам было трудно в школе, конечно… иногда даже просто кошмарно, — она посмеялась, наверняка вспомнив, как рыдала и рвала на себе волосы, не выдерживая нагрузки в середине последнего года. И как я успокаивал её и заверял, что всё будет хорошо, что мы сдадим и справимся, и что это нормально — сделать перерыв хотя бы на час. И как мы пошли с ней в кафе, где я заказал ей огромный бургер со стаканом холодного лимонада на карманные деньги, чтобы она смогла заесть и запить свой стресс. — С другой стороны… — Сакура мечтательно улыбнулась, — когда трудности уже позади, вспоминать о них так приятно. Ведь только из будущего ты понимаешь, что они сделали тебя сильнее. Да-да, не ворчи, я знаю, что звучит избито! Но всё равно… в средней школе с нами тоже много чего случилось. И Саске… Я неопределённо хмыкнул, а она продолжала, сбившись с мысли: — Если честно, я немного скучаю по Какаши-сенсею. Интересно, он ещё там работает? — По нашему классному, хах? Да, я тоже. Помню, как он давал мне поджопники за драки, пока никто не видел, но мне кажется, в тайне я ему нравился. — Ему все в тайне нравились, — выдохнула Сакура. А потом как-то странно усмехнулась. — У меня был на него краш. Я прыснул. — Кто бы сомневался. — Да… — не обратив внимания на издёвку, Сакура запрокинула к небу голову и зажмурилась под светом мартовского дневного солнца. — Ну так что, ты в деле? — она приоткрыла один глаз, глядя на меня хитро и немного угрожающе, будто говоря «только попробуй сказать «нет», придурок». Я пожал плечами, улыбаясь. — Ну, поехали. Отсюда всего две остановки на метро. Заняться сегодня всё равно уже нечем. — Мм, а вот это неправда, — Сакура встрепенулась, быстро вставая со скамейки и поправляя юбку. — Ино устраивает вечеринку для выпускников. Начало сегодня в восемь — приглашены все желающие с нашей параллели. И из прошлых параллелей тоже, кто разошёлся по разным школам. Должна быть куча народу, повеселимся. Может, найдешь себе даже кого-нибудь, а то неужто так в девственниках и ходить? — она мне подмигнула, уже шагая вперёд по аллее, и я закатил глаза, следуя прямо за ней. — И это говоришь мне ты. Как будто я не знаю, как ты сбежала от Сасори, когда у вас дошло до постели. Мы пошли в сторону метро. Сакура поморщилась. — Это не считается, и не напоминай мне об этом ублюдке, пожалуйста. Он чуть меня не изнасиловал, он был просто фрик! Я не была готова участвовать в его больных фантазиях, — она гордо хмыкнула, сложив на груди руки. Я ответил, что полностью её поддерживаю и всё-таки лучше оставаться в девственниках, чем переспать с неправильным человеком. Мы говорили с ней как обычно: обо всём и ни о чём одновременно. В метро — молчали, потому что в поезде было слишком шумно. Когда вновь вышли из подземки на улицу и направились по знакомой дороге в сторону нашей старой средней школы — мы с Сакурой притихли уже совсем по другой причине: каждый из нас про себя начал вспоминать что-то своё. Я, например, вспоминал, как однажды гнался за Саске по заснеженным тротуарам до магазина с посудой, мимо которого мы сейчас шли. Тогда была зима — мороз, почти неестественный для наших краёв. Саске забрал из шкафа в классе мою тёплую куртку и ушёл с ней как ни в чём не бывало. Я же заметил пропажу слишком поздно, провозившись с учебниками в сумке, стоя к шкафчикам спиной, и дал Саске нехилую фору. А потом — помню, как я бежал, бежал, бежал за ним в сменной школьной обуви, с болтавшемся на одном плече, набитым рюкзаком. Помню, как больно было дышать ледяным воздухом, как слезились глаза от встречного ветра и как горели от интенсивного бега мышцы ног. Когда я нагнал Саске — по чистой случайности: он поскользнулся на припорошённом снегом участке, где скрывался лёд, — я думал, что придушу его к чёртовой матери. Я был так зол, так беспомощно зол, и меня колотило от холода, от жара, щёки жгло до боли. Я налетел на него со спины, пока он ещё не успел подняться на ноги и ткнул носом в свежий снег на тротуаре. — С-сука, верни мою куртку, — прошипел я ему на ухо. А он вдруг рассмеялся прямо подо мной, лёжа щекой на заснеженном асфальте, пока у него на носу, на лбу и на растянутых в ублюдочной улыбке губах таял чистый снег. Я мотнул головой, отгоняя с пугающей живостью возникшие в голове картинки. Конечно, куртку я тогда забрал, но этот смех потом преследовал меня целую неделю. Я думал, как бы мне заставить Саске ещё смеяться, но при этом использовать не дружелюбный юмор, а враждебное насилие. В груди у меня тоскливо потянуло, но чем ближе мы подбирались к школе, тем отчётливее и внушительнее становилось это чувство. — Навевает воспоминания, хах? — тихо пробормотала Сакура, когда мы пошли мимо металлических прутьев забора, за которым виднелся пришкольный спортивный стадион. В моём растревоженном сознании опять замелькали эпизоды прошлого. Я будто наяву увидел, как мы соревновались с Саске в забегах на эстафетах и в спортивных играх, вроде баскетбола, волейбола и футбола. Мы во всём стремились переплюнуть друг друга, не видели никаких рамок и границ, игнорировали правила и жалующихся на нас одноклассников, которые не могли справиться с нашим горячим темпом и зацикленностью друг на друге. В то время все вокруг могли сказать, что мы с Саске — не разлей вода, только не как товарищи, а как единственно важные друг для друга соперники. На пару секунд моё сознание полностью затмилось прошлым, я утонул в нём целиком и почти пропустил момент, когда нам с Сакурой вдруг улыбнулась большая удача. Мы не ожидали застать кого-то во дворе или на крыльце школы в такой час: линейки выпускных давно закончились, школьники разошлись по домам, а учителя отправились на кратковременный отдых. Однако, подойдя ближе к центральному входу, мы неожиданно наткнулись прямо на Какаши-сенсея, который разговаривал по телефону, стоя к нам боком и ковыряя носком ботинка бетонную ступеньку. Его фигуру, бледно-пепельные волосы и даже небрежно-деловой стиль одежды с ослабленным галстуком у горла и подвёрнутыми рукавами рубашки мы угадали безошибочно. — Наруто, это же!.. — чуть не лопнула Сакура, вцепившись намертво в моё плечо. — Да-да, — я широко улыбнулся и сразу позвал Какаши с расстояния, на весь пустующий школьный двор: — Какаши-сенсей! Какаши недоумённо повернулся, всё ещё держа телефон у уха. Потом как бы с сомнением прищурился, присмотрелся и наконец — удивлённо округлил глаза, наверняка узнав в нас — выросших выпускниках — своих бывших маленьких учеников. — Я перезвоню, — бросил он собеседнику в трубку и тут же пошёл нам навстречу, неверяще выдыхая: — Наруто? Сакура? Я немного удивился, что он помнит наши имена. — Какаши-сенсей! — обрадованная вниманием и сияя, как зимний снег в солнечный день, Сакура с удовольствием отлипла от меня и принялась щебетать, растроганно положив ладони в центр груди: — Вот так встреча! Мы боялись, что вы уже здесь не преподаёте! — Куда же я отсюда денусь, — усмехнулся Какаши: я заметил, что он совсем не изменился, с тех пор как мы в последний раз слушали его напутственную речь на выпускном в средней школе. Единственное, что стало для меня неожиданностью, — я обогнал Какаши по росту и теперь смотрел на него скорее чуть сверху, нежели снизу вверх, как на «ответственного взрослого». Иногда я забывал, как сильно вытянулся к восемнадцати. — А вот что вы здесь делаете? Неужели пришли навестить? — Да, всё так! — закивала Сакура. — Мы хотели встретить вас и… мм, может, кого-нибудь ещё из старых учителей? Если возможно, прошлись бы по коридорам, вспомнили бы ушедшие годы, ну вы знаете, ностальгия, — она обезоруживающе улыбнулась Какаши, и я едва подавил порыв поддразнить её, изобразив рвотный рефлекс. — Немного грустно, но мы теперь уже совсем не вернёмся в школу. Я поступаю в университет на медицинский, через две недели вступительные экзамены, а Наруто хочет искать работу, попробовать себя в чём-то новом, так что… — Ма, у вас уже всё распланировано. Молодцы, — кратко похвалил нас Какаши, и я знаю, что мы с Сакурой оба приободрились, почувствовав прилив моральных сил. Раньше напутствия Какаши всегда вселяли в нас — тогда ещё детей — уверенность; его слова дарили ощущение, будто о нас заботятся и относятся к нам с ненавязчивым, но искренним вниманием. Так и теперь: Какаши смотрел на нас со спокойной, отеческой нежностью, и даже я смутился, неловко почесав затылок. Сакура же, как всё ещё по-детски влюблённая дурочка, краснела в тон своим светло-розовым волосам. Я, в общем, её не винил — видимо, от чувств к крашам из средней школы очень непросто избавиться. — Правда застать других учителей у вас вряд ли получится, — продолжил Какаши, окончательно убрав телефон в карман брюк. — Практически все разошлись, я задержался по одному делу, но… — он смущённо почесал бровь, — теперь я даже рад, что остался подольше. — Ничего, если не получится никого застать! Мы тоже вам рады, Какаши-сенсей, только, эм… Мы вроде как совсем с пустыми руками… — Сакура в последний момент спохватилась и вдруг панически уставилась на меня, а потом в негодовании сильно пихнула в бок локтем. — Ауч! — я не успел увернуться и обиженно потёр пострадавшее место. — Ты же ничего не сказала! — Мало ли что я не сказала, ты должен был мне напомнить! — О, конечно, теперь я винов… — Дети-дети, не ссорьтесь, — тут же посмеялся Какаши, примирительно махая руками. — Не нужно никаких подарков, мне сегодня и так уже надарили. — Ох, точно! — сразу же переключилась Сакура. — Вы выпустили ещё один класс, да? Какаши пожал плечами. — Взял их сразу после вашего выпуска. — Кажется, что прошло так много времени, но на самом деле, всего три года... Кстати, вы совсем не изменились, Какаши-сенсей!.. Дальше я почти не слушал. Сакура увязла в диалоге с Какаши; иногда меня тоже о чём-то спрашивали, и я с удовольствием делился, но в целом мне просто очень хотелось зайти внутрь. Мне хотелось попасть в наш старый класс, в наш самый первый класс. Дело в том, что на следующий учебный год после отъезда Саске нам отвели другой кабинет, так как предыдущий нуждался в ремонте. В итоге ремонт так и не начался — я любил думать: это оттого что вместе с Саске школа лишилась и щедрых финансовых подношений от семьи Учиха. В общем, класс оставался заброшенным до самого нашего выпуска — интересно, ввели ли его в эксплуатацию сейчас? — Хотите зайти внутрь? — в какой-то момент спасительно и волнительно для меня предложил Какаши. — Конечно! — оживлённо согласилась Сакура. Я лишь покивал, и вскоре мы втроём направились в главный школьный холл. По моей большой просьбе Какаши очень любезно раздобыл нам ключи от старого кабинета. По пути на четвёртый этаж левого крыла школы он, также, рассказал нам, что необходимости делать масштабный ремонт в классе за прошедшие годы так и не возникло — помещением давно никто не пользовался по назначению. Теперь здесь временно хранились поломанные парты и стулья, которые нуждались в вывозе и переработке. Когда же мы с трепетом переступили порог пыльного, заброшенного класса, Какаши пояснил, что свет включить не получится из-за старых проблем с проводкой: вечер на улице, впрочем, ещё не наступил, и нам вполне хватило естественного освещения. Я сразу заметил главное отличие от прошлого: шкафы, которые мы когда-то использовали под одежду, были вынесены, и теперь пространство у левой стены было завалено хламом. Однако основная учебная зона осталась нетронутой, почти как раньше. Да, здесь всё было как раньше. Я смотрел на этот кабинет с возрастающей тоской, и сердце больно сжималось от захлёстывающих эмоций. Та же длинная школьная доска с давно стёртым с неё мелом, тот же учительский стол в углу и кафедра по центру. Те же парты. Всё было покрыто пылью, и бледный дневной свет с теневой стороны здания, льющийся сквозь крупные окна, уныло ложился на однотонные пол, потолок и стены. — Вау, он такой заброшенный, — с неясным волнением выдохнула Сакура. — Да, но тут всё прямо как раньше, — я усмехнулся, уже пройдя внутрь и вглядываясь в детали. — Смотри, вот это я здесь нацарапал у Ино на парте, помнишь? Когда она дразнила тебя широколобой, а я изображал из себя рыцаря, — я посмеялся, указывая на бок парты, где прихваченным мной в тот день шилом сбоку было нацарапано: «Ина свинина». Сакура прыснула себе в ладонь. — Ага. Она так стеснялась этой надписи, что даже не сказала Какаши… — Что мне кто не сказал? — возник будто из ниоткуда Какаши, который ещё секунду назад возился у дверей, пытаясь вытащить заевший ключ из замка. — Ой, Какаши-сенсей!.. — Сакура продолжала хихикать, осторожно указывая на выцарапанную надпись. — Это Наруто… — Мгм. Я знаю, — неожиданно признался он. — Что? Знаете? — удивился я. Он кивнул. — Я подумал, это было хорошо, что ты защитил свою подругу. И Ино тоже получила урок, так что я не стал ничего говорить. Иногда стоит позволять ученикам воспитывать друг друга, потому что друг друга они слушают лучше взрослых. — О… — мы с Сакурой изумлённо застыли. Мы многого не понимали в методах преподавания Какаши, но он всё же был отменным. Сейчас я думаю, так или иначе, в средней школе он дал нам много ценных уроков. И не только по математике. — Но всё-таки моё любимое из твоих художеств было на парте Саске, когда ты притащил акриловые краски и нарисовал его изуродованный портрет, прямо вот здесь, — Какаши с усмешкой подошёл к бывшей парте Саске — третьей во втором ряду — и ткнул аккурат в середину. Я разом смутился и с ужасом покраснел — о, я уже успел забыть об этом поступке. Сколько ещё подобного дерьма я вытворял, думая, что всё исходит из моей острой неприязни к высокомерному, напыщенному однокласснику, который тайно-тайно (очень тайно) меня восхищал? — Ну… что было, то было, — посмеялся я неловко, отворачиваясь и молча переживая очередной момент своего единения с прошлым. Эти воспоминания… Уже пятый год они были всем, что у меня осталось от Саске, и потому я держался за них особенно крепко. Незаметно для Сакуры и Какаши, я улыбнулся. Точно — я ведь нарисовал тогда его корявый портрет с разбитым носом, заляпав самый центр лица красной краской, будто кровью. Моя парта стояла по диагонали от его — последняя, пятая, на третьем ряду. Я медленно подошёл к ней тоже и провёл пальцами по пыльной поверхности, растирая грязь меж подушечек. Да уж. Скорее всего, я был последним, кто сидел за ней — абсолютно сюрреалистичное чувство. Любопытства ради я подцепил край парты и приоткрыл крышку, под которой раньше всегда в страшном беспорядке лежали мои тетради и учебники для разных уроков, что можно было не носить домой для домашних заданий. На дереве во внутренних стенках всё ещё оставались синие и чёрные пятна от моих потёкших ручек. Я окинул пустоту меланхоличным взглядом. Да, Сакура права: прошло всего три года (или пять лет — с этим классом), а чувство такое, словно целая вечность… И здесь я вдруг заметил кое-что странное. На сгибе крышки, в самом уголке, едва заметно белела маленькая бумажка. Или это была старая задеревеневшая жвачка? Интереса ради я потянулся рукой и нащупал пальцами сухой, мелко сложенный клочок тетрадной страницы. Сперва я подумал, что когда-то и зачем-то сам запихнул его туда — вдруг расшаталась крышка, и я решил её починить? Я не помнил точно, хотя это было логично. Но в ту секунду я ещё не мог и помылсить, что подобрался к самому ошеломительному мгновению, к самой роковой секунде своей жизни. Я развернул небрежный обрывок листа: на нём карандашом были аккуратно выведены цифры номера телефона. А внизу — лишь две латинские буквы: «S.U.» Я с грохотом отодвинул от своей старой парты стул и в бессилии на него рухнул.