***
темно. странно. Химера шевелит антеннами. Никого. Она тут одна. В безмолвной пустоте, а за спиной — её кокон. Снаружи — молчаливое мигающее яркими помехами облако, внутри… внутри что-то хорошее. Химера не видит, каков кокон изнутри, её антенны ничего не чувствуют, но она помнит, что вместе с ней там находился ещё кто-то. Её господин. Змей из серебра и меди. Химера — чешуйчатая, высокая, пятипалая, с массивной коробкой телевизора на том месте, где у жителей безмолвного мира голова. Она дитя змея, его гончая, она будет верна ему до конца своих дней. В её лапах заключена огромная сила — раньше, до своего рождения в коконе, она была источником этой силы, способной создать всё из ничего, зарождать жизнь и уничтожать её. Предназначение Химеры — защищать змея и весь свой мир от того, что может принести ему опасность. А опасность несёт каждое живое существо, что здесь находится, каждое порождение других источников силы. Пока они существуют, пока дышат, пока своими поступками — запланированными и необдуманными — меняют будущее безмолвного мира, они несут угрозу. Угроза в каждом их движении, в каждом слове, в каждой мысли! Мир тёмен. Вдалеке виднеются белые неровные пятна — даже нет, не пятна, а что-то похожее на белые царапины, дрожащее, манящее Химеру. Там — гнезда порождений силы. Цель Химеры. Их много, просто огромное количество — Химера чувствует это подсознательно. Они двигаются, разговаривают, занимаются своими опасными делами — слишком несовместимые с безопасностью. Возможно, прямо сейчас кто-то выходит из гнезда жителей мира — и повергает всё в ад. Треснет купол, тишину пронзят крики, исчезнет кокон со змеем внутри. Химера создана, чтобы предотвратить это, вернуть всё на круги своя, чтобы в мире всегда была тёмная тишина… Щелчок. Химера падает на колени, хватаясь за голову. Когти неприятно скрипят по экрану. Темнота меняется на буйную смесь цветов, полную звуков — обрывков слов, криков, шипения. Разноцветные пятна двигаются, меняют форму и очертания, превращаясь то во что-то круглое, то в подобие змея. Химера поджимает колени к груди, пытаясь сжаться в комок, спрятаться от настойчиво проникающих в мысли пятен и звуков, исчезнуть. Снова щелчок. Всё резко смолкает. Химера встает, повертев головой и убедившись, что мир снова стал чёрным и тихим. Всё тело болит и ноет, Химере слышится эхо звуков из цветного мира. Было ли это видением, предсказанием будущего? Если да, то… …то они невероятно опасны. Пошатываясь, Химера направляется к какому-то из гнёзд — её антенны указывают прямо напротив выбранного ей гнезда. Такова особенность антенн, что уж поделаешь… Оно большое, и, судя по всему, защищено стеной. Сила Химеры велика, но она боится, что с ней снова случится… это. Что, если как только она накопит силу для удара по стене, она рухнет на землю и уничтожит сама себя? Она не выполнит свою задачу, нет, напротив. Умрёт, не успев ничего сделать, поддавшись предательской боли. Когда Химера подходит к гнезду близко, она обнаруживает, что стена — гигантское скопление скал. Пробить защиту сложно, но если она уйдёт к другому гнезду, то это значит, что она бы предала змея! Хочет Химера это делать или не хочет, придётся. Она сжимает кулак. Энергия накапливается в лапах, шипит, щекочет пальцы. Когда она достигает нужной силы, Химера прикасается к скале. Часть стены медленно чернеет и сливается с тьмой, исчезает, будто бы ее и не было. Перед Химерой было что-то большое, тянущееся вдаль. В этом пространстве белели другие непонятные постройки, явно обитаемые. А ещё здесь был змей. Химера вздрагивает. Не её серебряно-медный господин, а кто-то гораздо больше него. Огненный змей. Химера не видела огня ни разу за всё своё существование, но в её мыслях сразу же возникает образ красно-оранжевой, дрожащей энергии, от которой исходит жар. Фу. Есть ли у огненного змея такая же Химера? Нет, точно нет, раз он допустил жизнь порождений силы. Плохой змей, неправильный. Не заботится о будущем, в отличие от серебряно-медного. Химера двигается вперёд. Она чувствует существ этого гнезда, смутно ощущает их эмоции — впрочем, тогда еще Химера не знала, что это такое… просто расплывчатые ощущения, ей незнакомые. И бесполезные для ее миссии. Когда она приближается к группе порождений силы, она чувствует что-то вроде того, как будто ей… уж это чувство ей совсем незнакомо. Кто-то из жителей бежит от неё в сторону построек, остальные - за ним. За несколько секунд количество целей увеличивается. Они бегают. Мечутся. Пытаются спрятаться от неё. Химера видит, как существо с длинными волосами беззвучно открывает рот — судя по всему, крича, хоть Химера и не слышит это. Один из них близко подходит к ней… Химера сжимает кулак.***
Сукхавати было местом, защищённым ото всех угроз. Огромная стена гор, через которую не проберётся никто, буря, их окружающая, в конце концов, всесильный Данте-сама, который ни за что не мог позволить случившегося. …не мог? Кугацу была далеко от того, где случилось… это. По-другому назвать произошедшее никак было нельзя. Ситигацу, Хару, Аки — они все первыми застали появление чёрного существа. Потом, привлечённые звуками, подошли ещё несколько, и Кугацу вздрогнула, услышав отдалённый крик. Следом — тихий хлопок. Аки. Всё, что Кугацу помнила об этом дне, обрывалось на крике и мысли, пронзившей разум и заставившей сердце махом сорваться куда-то вниз. Аки. Там была Аки. Высокая улыбчивая сукхаватка с длинными, почти до колен, тёмно-красными волосами — Аки была близким человеком для Кугацу. Она помогала ей в трудные моменты, поддерживала, сама по себе была хорошим и доброжелательным человеком. Иногда Кугацу думала, что этого и ждал от своих детей Данте-сама — чтобы они были открыты миру, стремились к тому, чтобы сделать мир лучше — но не грубой силой, а умением поддерживать и договариваться с людьми. Сравнивая себя с Аки, Кугацу понимала, что она ни в какую не вписывается в её представления об идеальном человеке. Чересчур эмоциональная, нервная, предпочитающая сначала делать, а потом уже думать, она порой размышляла о том, что она — не то, чем должна была быть. Каким был Данте-сама до того, как обрёл свою великую силу? Таким, как Аки? Если бы так и было, то ему, несомненно, было легче достичь точки просветления. Если же он был столь же импульсивным, как Кугацу, то она представляла, как тяжело он пришёл к тому, чтобы после долгих медитаций (Кугацу, к слову, ненавидела медитации) прийти к тому, чем он являлся сейчас — к чему-то необыкновенному, недосягаемому, великому. Но был ли Данте-сама столь всесилен и велик, если из шестнадцати детей у него остались тринадцать живых и один покалеченный? На том месте, где погибли Ситигацу и Хару, почернела трава. Дорожка из погибших растений вела прямиком к огромной дыре, на месте которой когда-то были неприступные горы. Теперь Кугацу видит, что находится за пределами Сукхавати. Белая пустота, без единого признака жизни — но Кугацу знает, что где-то там, возможно, находится далёкая страна, из которой пришёл загадочный Куро-сан, а потом исчез в тот же день. Кугацу вспоминает, что Аки тогда предложила серому незнакомцу расчесать его, и сердце болезненно сжимается. А ещё где-то в белой пустоте ходит чёрное существо с зеркальным лицом. Убийца. — Аки вряд ли сможет ходить, — нарушает тишину Хатигацу, стоящая рядом с Кугацу. Что ж, Кугацу это знает. Она видела, что случилось с ногами Аки. Одна из ног просто не двигалась — когда Аки попыталась встать, она чуть не упала. Хатигацу помогала ей двигаться в первые дни, носила покалеченной сукхаватке еду и пыталась хоть как-то успокоить. Кугацу предлагала Хати, как называла ее, свою помощь, однако Хатигацу отказывалась. Похоже, до конца своих дней Аки придётся ходить с костылём, чтобы хоть как-то передвигаться — совсем как Куро-сан, вот только у Аки это было на всю жизнь. — Ну, ходить с к-костылём — не так уж и страшно, — Аки заикается. Заикаается и улыбается. — После того, что случилось, Данте-сама снизошёл, чтобы дать нам совет… Кугацу оглядывается. В нескольких шагах от неё стоят Аки и Рокугацу, брат погибшего Ситигацу — второй поддерживает Аки, а она неуклюже опирается на костыль и машет Кугацу. Здесь почти все жители Сукхавати… кроме Ситигацу и Хару. Сангацу и Дзюитигацу-кальянщик стоят на небольшом возвышении перед всеми остальными сукхаватами и громко — даже, похоже, излишне громко — пересказывают то, что, по их словам, великий Данте-сама им сказал. — …он сказал нам: достигните Великой Мощи Огня, чтобы защититься от бед! Чёрный убийца был посланником Зла, которое противостоит Мощи. Он пришёл, чтобы убить тех, кто недостаточно хорошо постигал Мощь и был слишком слаб. Данте-сама не смог защитить их от убийцы! Те, кто погиб, сейчас, однако, вознеслись в ряды рати Огня, что есть самый лучший исход для всех нас. Стремитесь к ним попасть, сказал нам Данте-сама! — Постой, — Рокугацу кривится. — Если я не ошибаюсь, они только что сказали, чтобы мы все стремились к смерти? Это… Аки побледнела, сжав костыль в руке. — Не думаю, — Кугацу качает головой. — Вряд ли бы они стали врать. — Ты так думаешь? — хмыкает Рокугацу. — Всё, что они говорят, оскорбляет память моего брата. «Слишком слаб»… Тьфу, да он тренировался и медитировал больше меня! Ты так не думаешь? — Всё может быть и п-правдой, и н-неправдой, — сипит Аки. После нападения существа её голос сильно изменился. — Откуда вы оба взяли, что они говорят правду? Или лгут? Ничего не изменит ситуации. Своими словами вы никого не оживите и вряд ли что-то измените… Спустя какое-то время Кугацу осознает, что Рокугацу был прав. И Аки была права — никто не сможет ничего изменить.***
Лязг металла. Крики. — Похоже, мы его убили!.. Щит не видит того, что происходило. Не видит. И дело было даже не в адской боли и крови, заливающей лицо — в стенках черепа стучит одна и та же мысль. Баклер. Баклер. Баклер. Папахи уходили. Щит слышит стук сапог, слышит, что они о чём-то беспокойно переговариваются, слышит, как что-то тащат. Что-то — или кого-то? Он не видит, ничего не видит, склонившись над землёй и чувствуя солёный вкус крови. Пытаясь восстановить дыхание, Щит слышит раскаты грома. Точно. Гром. Когда это случилось, небо было затянуто тяжёлыми серыми грозовыми тучами. Серыми… как одежда Алебарда. А Алебард — будь он проклят! — ввёл отряды Чёрных Папах, которые рыскали по улицам, как голодные псы, искали, кого арестовать без повода, а то и убить — как, например… Баклера. Щит резко склоняется ещё ниже. То, что выветрилось из его памяти тогда, когда боль прошила всё тело, начинает возвращаться. Он услышал крики, пошёл на звук и ужаснулся. Двое Папах и Баклер. Что-то щёлкнуло тогда в голове у Щита — Баклер и Папахи. Опасность. Этот фрагмент и разговор папах Щит помнит чётко, то, что было дальше — мутно и непонятно. Что было не менее ужасно — это то, о чём говорили Папахи. Они не собирались убивать Баклера. Его смерть была целиком и полностью виной Щита, который в ярости бросился на них, стремясь защитить друга и толком не соображая, что он делает, а один из ударов пришёлся на Баклера. Этого можно было бы избежать. Щита трясёт. Нет, вовсе не от холода — прокручивая в голове одну и ту же мысль, он, кажется, больше не чувствует боли. Баклер погиб из-за него. Из-за него. Из-за… Щит сжимает кулаки до боли в ладонях. *** — Баклера убили, — еле слышно хрипит Щит, будто опасаясь вновь разрыдаться. Рвано и свистяще вдыхает и продолжает: — Он попался П-папахам… Резко опускает голову, снова сжимая кулаки. Ему больно и страшно. Не только из-за раненого глаза — который, кстати, вряд ли сможет видеть — боль грызёт его изнутри, не даёт дышать. Полдрон знает, что это из-за Баклера. Они с Щитом были близки. Баклера убили Чёрные Папахи. Больше он ничего не понял из того, что ему пытался рассказать Щит. Он дрожит. Закрывает руками ту часть лица, которая не забинтована. Щит уже ничего не пытается сказать — только дышит, громко и прерывисто, глотая слёзы и дёргаясь. Полдрон хватает его за руку и убирает от лица. Щит поспешно закрывает глаз левой рукой, как будто боясь посмотреть Полдрону в глаза. Сквозь растопыренные пальцы Щита зонтопиец впервые замечает, какие у него глаза — хотя нет, глаз. Неживой, блестящий лихорадочным металлическим блеском глаз. Полдрон понимает, что сейчас лучше не влезать ему в душу, отворачивается и отпускает руку Щита. Через несколько секунд ледяные на ощупь пальцы вновь сжимают ладонь Полдрона. Над Зонтопией — дождь. Холодный и тяжёлый. Полдрон ёжится, снова смотрит на Щита. Тот всё ещё дрожит, но молчит — уже хорошо. — Они убили Баклера, — внезапно шепчет Щит, уже не всхлипывая. — Из-за меня. Он умер из-за меня, понимаешь? Я мог бы просто не ввязываться, не… Щита снова трясёт. Он тяжело дышит и продолжает: — З-Зонтик бы такого не допустил, всё, что говорил про него Алебард — ложь, он не допустил бы, чтобы с его детьми так поступали, — Щит замолкает. Полдрон чувствует, что его руки нечеловечески ледяные. Как железо. Он смотрит на Щита и что-то понимает. — Почему? — хрипит Щит. И правда, почему?***
Щит сидит на полу, прижавшись к стене и прикрыв глаза. Пол холодный — не просто холодный, а… очень холодный. Очень… Где пропадает Полдрон? Свеча, стоящая на столе, давно погасла; теперь это, правда, не свеча, а лишь дымящаяся куча оплавленного воска. С улицы доносятся голоса, топот, какие-то непонятные чужие звуки. Щит закрывает глаза, отгоняя от себя холодные, совершенно ненужные ему мысли. Нет. Нет. Не надо. Уйдите. Хватит. Щита выводит из полудремы резкий хлопок двери; зонтопиец дергается от неожиданности, одновременно пытаясь что-то найти на полу рядом с собой… оно точно тут лежало… о Зонтик. Хватит. Полдрон приносит с собой холод, запах скошенной травы и металла. Шумит, гремит кастрюлями на кухне, с размаху кидает куртку на стул — несчастная мебель жалобно скрипит, едва не падая на пол. — Представляешь… Эти… И он такой: «А давай я…» — до Щита доносятся обрывки монолога Полдрона, который, похоже, говорит это в никуда. Просто для того, чтобы хоть кому-то выговориться. У Щита так было. Когда… Хватит. Щит встаёт, путаясь в огромной для него майке Полдрона — спина его явно не рада резким движениям — и идёт на кухню, на ходу соображая, почему Полдрон пришел так поздно. А поздно ли он пришел? Ведь сквозь окна все еще пробивается какой-никакой, а свет… Полдрон оборачивается, обеспокоенно глядя на Щита. Тот пошатывается, ухватившись за спинку многострадального стула, нервно оглядывается и наконец начинает разговор: — Что происходит? — Да ничего. Как раньше… только Папах на улицах мало. Двоих всего встретил, а раньше на каждой улице рыскали! Видно, Алебард, — Полдрон проищносит имя Архибрата с явным презрением, — боится! Не знаю, чего это он так, но хорошо-то, в любом случае! — Надо же, — хмыкает Щит, покачиваясь из стороны в сторону. Что это может значить? Неужели Зонтик всё же… а может, истинный правитель окончательно победил Алебарда. Может, Зонтопия снова станет как прежде — замечательным свободным королевством. В котором не убивают хороших людей. Нет! Хватит! Не надо! — Что с тобой? — удивленно спрашивает Полдрон, глядя на застывшего Щита. Постепенно зонтопиец успокаивается, пусть это и дается ему тяжело. Он смотрит на Полдрона, всматривается в его лицо, пытаясь запомнить их — плохая у Щита память на лица и внешность людей в целом, что уж поделаешь. Раньше он запоминал всех, кого встречал… …раньше. Длинные, лохматые, острыми иглами торчащие волосы. Глаза — серовато-голубые, ярче и живее, чем у Щита. Широкие, очень широкие плечи. Полдрон думает. Думает о том, что же произошло в Зонтопии и хорошо ли это — не мог же Алебард так просто… сдаться? Что случилось? Кажется, только пару дней назад случился бунт в тюрьме, а уже… что-то не то.***
несколько дней назад
Господин злится. — Почему ты мне ничего не сказал?! Он стоит перед Алебардом всё в том же драном плаще, тычет пальцем в министра, держит в левой руке какой-то круглый предмет — кажется, Алебард видел его раньше… где-то. Алебард не помнит. «Маленький» — проносится у него в голове. Почему он раньше не замечал, что Господин такой низкий и совсем юный? Не замечал… А каким он был до создания Алебарда? В голову лезут непонятные и ненужные мысли. — …ты творил зверства, убивал невинных жителей! Ты хоть сам понимаешь, что делал? — Зонтик кричит. Злится. Алебард делает глубокий вдох. Он должен успокоить Господина. Сделать так, чтобы Зонтик не кричал. Алебард снова скользит по нему взглядом и видит, что у Зонтика на лице розовеет след от заживающей раны. Откуда? — …я не для того тебя создавал! Хотел, чтобы было как лучше! А ты… да что с тобой не так? Что с тобой не так?! Алебард вздрагивает и дергается, как от удара. что с тобой не так — Господин, послушайте, — говорит Алебард спустя несколько мгновений, глядя на тяжело дышащего Зонтика. — Неужели нельзя было для начала сказать конкретно, что вам нужно? Зонтик приходит в ярость. Он набирает воздуха для нового крика и вдруг поникает, уперевшись взглядом в пол. Алебард смотрит на макушку Господина. — Господин? Зонтик поднимает голову. — Понимаешь, Алебард, — шепчет он, крутя в руках круглый предмет, — я думал, что ты справишься лучше. Что Зонтопия будет процветать. А ты… я же сказал, что… зачем ты убил столько невинных людей? Они ведь даже не провинились, вот, например, Мантия, художница с площади… — Художница, если я не ошибаюсь, жива. Я выполнял ваш приказ, и… — Приказ? Но я ничего не приказывал, я лишь сказал, что… — Зонтик хлопает глазами, вспоминая прошедшие события. — А… И правда, совсем ещё юный, не понимающий, насколько большая ответственность на нём лежит. — Алебард, но все эти казни, элитные Папахи, всё это… зачем оно? Алебард отводит взгляд. — От твоих реформ всем было плохо, разве не так? Тогда почему ты не посовещался со мной, не рассказал о том, что ты делаешь? — Господин, — резко говорит Алебард, — во-первых, как вы можете знать, что «всем было плохо»? Во-вторых, вы мне ничего не говорили о том случае в храме, вы просто убежали от меня в свои покои. Тогда… — Но зачем нужно было создавать Папах? Они ведь… они убивали невинных зонтопийцев! Как, например, Мантию… — Мантия жива, — раздраженно напоминает Алебард. — Случаи с казнью преступников были редки, очень редки. Господин отворачивает и замолкает. Спустя несколько минут он продолжает: — Алебард, я откроюсь подданным, — еле слышно шепчет Зонтик. — Я постараюсь сделать так, чтобы все было замечательно. Хорошо? Алебард кивает. В голову приходит мысль, что Зонтопия долго не протянет под властью Зонтика. И Алебарду не слишком-то удавалось справляться со всей Зонтопией, а уж Зонтик… Но в этом случае стоило согласиться с господином. Тем более, Алебард сам хотел попросить кое-что у Зонтика. — Вы понимаете, что это будет трудно? — увидев, что Зонтик кивнул, Алебард вздыхает и начинает, замечая, что его голос предательски дрожит: — Хорошо. Господин, я могу вас кое о чём попросить? — Давай, — неуверенно отвечает Зонтик. — Вы обладаете огромной властью. И… — Откуда ты знаешь? — господин бледнеет, едва не выронив круглый предмет. — Вы создали Зонтопию едва ли из ничего. Это так? — Зонтик снова неуверенно кивает. — Вы создали меня из своего оружия. Прошу вас, превратите меня обратно. — Алебард, ты… — Зонтик со страхом смотрит на министра, — ты этого хочешь? Правда? — Полагаю, я вам больше не нужен? — Алебард изо всех сил старается сделать голос максимально спокойным и бесстрастным. — Нет, ты… ты, к-конечно… ладно, — Зонтик резко втягивает воздух, — я превращу тебя. В-вот только есть одно условие… Я смогу снова делать тебя зонтопийцем. Со всей памятью. — Как скажете, — казалось бы, равнодушно пожимает плечами Алебард. Зонтик глубоко вздыхает. Он поднимает круглый предмет, направляет на Алебарда и нажимает на кнопку. Голубая вспышка озаряет помещение. Алебард закрывает глаза.***
— Штормовое предупреждение, — тоскливо возвещает голос из громкоговорителя. — Повторяю: штормовое предупреждение… Трефовый король вздыхает, прижав ладонь ко лбу. Что же не так с его государством…***
Зверь озирается. Перед ним — тьма. Тьма, раскинувшая свои необъятные крылья по всему миру; зверь поводит головой, вдыхая пропахший водой, грозой, осенним мертвым лесом и отчего-то металлом воздух. Раз. Два. Раз. Два. Лапы скрипят — но почти не мешают: зверь привык к тому, что задние лапы у него неживые. Зато морда и рога целы. Почти… Раз. Два. Раз. Два. Зверь танцует. Перешагивает с место на место — раз, два, раз, два, раз, два. Танцем это назвать трудно, но для зверя это именно что танец; ритуал, обязательный обряд перед тем, чтобы пройти туда. За грань.