***
Всю свою короткую, странную жизнь Крыса прожила взаперти. Когда Крыса появилась, небо было удивительно белым; потом возникло все то, что ей было знакомо — и одновременно чуждо. Дома. Статуи. И бесконечные ряды точно таких же Крыс с зелеными стеклянными глазами. Первоначально Крыса не понимала, где она. Кто она? Где она? Кто все эти люди-крысы? Почему она тут? Но, разумеется, никто не дал ответа. Молчало тихое зеленое небо, молчали мертвые морды зверей, вырезанных из камня, молчал даже великий вождь; из его глотки вырывались только хвалебные песни самому себе, не особо связные и совсем не важные для Крысы. А потом она проснулась в лесу. Лес был безмолвным и странным, и каждый звук, что издавала Крыса, далеко разносило эхо. В лесу никого не было, но не отпускало постоянное ощущение того, что кто-то незаметный наблюдает за лесом; и Крысе, надо сказать было страшно. И странно. В лесу она и назвала себя Крысой. У нее не было родного имени, не было живых глаз, не было никаких понятий о мире, в котором она вела свое существование. Крысе хватало и леса с его вечной тишиной — там, по крайней мере, ничего не приходилось искать. В лесу был дом. Старый, со скрипучими деревянными досками, но относительно чистый, пусть и пыльный, и всегда пустой. Крысе это нравилось, ведь дом был местом, где можно спрятаться и не бояться, что тебя найдет кто-то из невидимых безмолвных наблюдателей… В доме были пыльные подоконники, стол и два стула. Жил ли кто-то в этом доме? Крыса не знала, да и не хотела знать. Её устраивало просто приходить туда и сидеть сколько захочется. Иногда в доме она чувствовала чужие запахи — металл. Какая-то гниль. Плесень. Корица. Смерть. Как пахла смерть? Что ж, у Крысы был хороший нюх. Смерть для Крысы пахла холодом и чуть-чуть сталью. Это было страшно… нет, не страшно. Странно. Но у Крысы все еще были две шкуры, и это значительно затрудняло ее существование. Каждый раз, перешагивая с границы леса на холодный зеленый камень мостовой, Крыса задавалась вопросом — как долго она останется тут? Когда она сможет уйти в лес и больше не возвращаться? Судя по всему, нескоро.***
— Товарищ Куромаку? Куромаку оборачивается. Перед ним — Курон, тихий, услужливый и постоянно беспокойный. Впрочем, и у самого Куромаку множество поводов для беспокойства… Сколько дней он не спал? Кружка с липкими разводами кофе едва не опрокидывается — король треф успевает придержать ее тонкими, дрожащими пальцами. — Товарищ Куромаку? — повторяет Курон, нервно взглянув на правителя. — Есть новости о… — Что? — Куромаку встает, и его движения отдаются болью в спине. Только сейчас он замечает, какой же все-таки Курон низкий… Закатное солнце — неприятное, но, слава богу, не ураган — уходит тихо и ровно, заливая кабинет желто-оранжевым светом. Куромаку это не нравится, и он бы предпочел задернуть шторы, но как же болит спина… И он просто не в силах дойти до окна и сделать три движения рукой. — Есть новости касательно государства товарища Ромео. Верона пала. До Куромаку не сразу доходит смысл сказанного. — Как? — лениво интересуется король. А потом осознает — и сердце камнем летит куда-то вниз. — Территория государства опустела; товарищ Ромео и его подданные не найдены. Однако постройки не тронуты. К сожалению, ничего, указывающего на причину, мы не обнаружили. — Курон? — пусто зовет Куромаку, сверля взглядом стену. Не то чтобы он был сильно привязан к Ромео, но это… это… Понимание того, что с Куроградом, безопасность которого он так старался установить, может случиться точно такое же… происшествие, обрушилось на Куромаку внезапно. Что это было? Они погибли? Кто-то напал? Карточный мир, этот «чистый лист», просто проглотил жителей Вероны, будто их и не было? Куромаку не думал, что будет когда-либо так сильно бояться за Куроград. Все всегда было продумано, все причины были ясны для него, его государство было сплоченным и защищено; но его пугало то, что он просто не знал, откуда придет беда. Были ли то братья-клоны, решившие захватить власть над Вероной? Если да, то кто из шести оставшихся, и почему там так чисто, по словам Курона… Сбой в Карточном мире? Какая-то внешняя незнакомая угроза? Что и как? — Курон, — хрипит Куромаку, — свободен. Это происходит не со мной. Этого не может быть. Это… Едва Курон уходит, осторожно закрыв дверь, Куромаку валится обратно в кресло и кричит. Кричит во всю мощь своих легких, опрокидывая злосчастную кружку с кофе; и это все происходит не с ним, и ему не хочется слышать ничего ни про Верону, ни про Куроград. Хочется просто закрыться в панцире и кричать, кричать там, пока не закончится воздух — а потом наслаждаться тишиной, наслаждаться пустотой своих мыслей, и ради такого можно даже вытерпеть чертов закат… И вой громкоговорителя, и следующий за ним шторм, и горький вкус кофе, от которого больше не бодришься, а просто хочешь спать, спать, спать… И не просыпаться. Курон вздрагивает за дверью кабинета. К работе Куромаку больше не возвращается.***
Химера стоит посреди белых очертаний построек. Никого. Зачем эти гнезда, если никого нет? Голова болит после очередного приступа, и пора уже запомнить, что это место для Химеры бесполезно. Химера уходит, и шаги ее долго разносит по Карточному миру эхо; но самой Химере шаги не слышны, как и все прочие звуки. Её это устраивает: звук и тем более цвет — боже, не надо вспоминать эти приступы — ей не нужны. Хватает и черного безмолвия пустого мира.***
В Зонтопии туманно. И у Зонтика остается один день до того, чтобы наконец-то открыться подданным. Перебороть себя и сделать это… Но навязчивые мысли и страхи все равно лезут в голову, и от них не избавиться. У него остается один день. Последний день его жизни-в-панцире, когда он может закрывать свое лицо и надеяться на Алебарда… нет. Алебарда уже нет, и его стоит забыть на это время. Хорошо всё-таки, что Зонтик предусмотрел все. На площади — все та же художница. Мантия. Зонтик нервничает, но заговорить с ней все же стоит; на секунду страшные картины горящей Зонтопии сменяются какими-то излишне яркими, где они с Мантией весело болтают обо всем на свете… Но захочет ли она с ним говорить… — Э-э, — Мантия оборачивается и смотрит уже не так дружелюбно, как в тот первый раз, — можно посмотреть на ваши картины? — Что вам надо? — недоверчиво спрашивает художница, откладывая кисти. Зонтик кидает мимолетный взгляд на холст и видит все ту же статую. — Если… И валету в ее голосе слышится недоверие, жесткость, плохо скрытая враждебность — всё, кроме той радости, что Зонтик слышал тогда. — Вас зовут… Мантия? — Что вам надо? — повторяет зонтопийка, сжимая кулаки. — Если вы пришли не за картинами, вам следует уйти. Кто-то из прохожих с интересом наблюдает за разговором; наконец он подходит к Зонтику и Мантии. Валет краем глаза улавливает, что незнакомец непривычно высок для Зонтопии. Зонтик разворачивается, вглядывается в лицо, и, пораженный неожиданной догадкой, зовет: — Пикадиль? Но Пикадиль спешно уходит, оставляя Зонтика таращиться на толпу прохожих, пока Мантия сзади собирает холсты в сумку. — Подождите… — мямлит Зонтик, снова обернувшись к художнице. — Вы-вы же не держите на меня зла? — За что? — устало фыркает Мантия, вешая сумку за спину. — Я вижу вас третий, если не второй раз в жизни, о чем вы вообще? Она уходит — а Зонтик в растерянности стоит, наблюдая за тем, как Мантия идет прочь от него, видит всю ту же высокую фигуру и приветственно поднимает руку. А потом они с Пикадилем хохочут, обнявшись — и куда подевалась вся жесткость, хочется спросить Зонтику? Зонтик идет. Идет, всматриваясь в лица прохожих — хорошо бы встретить кого-нибудь знакомого… Например, Армета. Куда он делся после той памятной встречи? Кажется, Полдрон упоминал его в разговоре… Точно не в положительном ключе. А где Полдрон? Все так же ходит на собрания Искателей Правды?.. Зонтик дергается. Точно. Искатели Правды. Они все еще функционируют? Стоит ли их опасаться? Поверят ли они ему… А они вообще все еще существуют? Куда делся Щит? Щит. Зонтик видел его еще ребенком — и, честно признаться, его пугал Щит. Как он так изменился за какие-то… как, кстати, в Карточном мире течет время? И Щит, и Полдрон, и Мантия выглядели относительно молодыми, но вот… как его звали? Вроде бы Хундсгугель — а куда он делся? Бессвязный поток мыслей. Вопросов у Зонтика больше, чем ответов, и где же искать их? А ведь завтра он уже начет по-настоящему править страной… Справится ли он? Может, стоило оставить Алебарда и не беспокоиться за Зонтопию? Но ведь… День проходит пугающе быстро, и Зонт сам не замечает, как оказывается в замке. Сняв плащ, он долго рассматривает грязную драную ткань. Расставаться с плащом тяжело, но всё же… Пусть это будет как-то… символично, что ли. Зонтик собирается с духом и кидает плащ в ящик — а потом долго смотрит на стену, смотрит на ящик, из которого одиноко свисает когда-то бывший темно-синим рукав. Валет треф обессиленно валится на кровать — зря он завел разговор с Мантией. Совсем не умеет общаться с людьми, будто бы это не он поднял на бунт множество зонтопийцев… Может, стоило бы вернуть Алебарда? Или стоит хоть что-то сделать самому? Зонтик тянется к генератору, берет его и вертит в руках. Генератор горячий. Хватит ли энергии на… Нет, нет, Зонтик, не думай об этом. Зонтик неподвижно лежив на кровати, раскинув руки и вглядываясь в трещинки на потолке. Трещины складываются в немыслимые узоры генератор падает из ладони Зонтика, а свеча гаснет… И темнота опускается на разум Зонтика.***
В Пиковой империи небо — светлый пурпур, а император уже не сидит на троне. Император с воем бьется в стену — упрямый же он! Императору следует смириться, что выхода нет. И не будет.