На грани

В какой-то момент Сяоюй, от скуки и от невозможности делать и половину того, что она спокойно делала раньше, начинает замечать дыхание других людей. Учащающееся — Кэсон, когда они с Цяньфанем приходят пообедать в их ресторан, и он пробует блюда, наконец чувствуя их вкус. Замеревшее — Блю, когда он появляется рано утром и видит её. Прерывистое — поварá, когда во время готовки они смеются над шутками друг друга. Раньше Сяоюй концентрировалась только на собственном дыхании — быстром, злом, не позволяющем остановиться. Она почти не взрывалась, потому что под руками всегда находилось то, куда было можно перенаправить энергию. Теперь же её руки остаются забинтованными от пальцев до плеч, и ей приходится дышать глубоко и размеренно, чтобы обуздать бушующий внутри шторм. Разлитый соус, выплеснувшийся из миски, медленно подступает к её кедам. — Сяоюй, иди, тебе надо отдыхать, — папа ласково оттесняет её в сторону, чтобы присесть и вытереть чачжан с пола. Она снова не справилась — посудина выскользнула из рук, и Сяоюй не смогла среагировать достаточно быстро, чтобы её поймать. Она пытается удержать отца за форму, но пальцы едва ли способны сжаться настолько крепко. — Пап, я могу сама… — Всё хорошо, не переживай, тебе ещё нужно набираться энергии. Не волнуйся, Сяоюй, мы справимся и без тебя, — успокаивает её папа. Только это совсем не успокаивает, наоборот — в этом-то и вся проблема. Глубоко внутри она не хочет, чтобы без неё справлялись. Не хочет быть заменимой. Не хочет быть ненужной. И не хочет удушающей заботы, как будто она вдруг превратилась в калеку. Но спорить и тем более ссориться у неё нет ни сил ни желания, всё в их отношениях только вернулось на круги своя, а перспектив, ради которых можно было бы устоявшееся равновесие пошатнуть, больше впереди не намечается. — Я пойду прогуляюсь, — тихо говорит Сяоюй, пытаясь снять фартук, но узел на спине стягивается только сильнее. Папа тут же торопливо поднимается и помогает ей. Она зажмуривается и удерживается перед соблазном разрыдаться прямо на месте. — Готово, доченька! Правильно, иди подыши свежим воздухом, — папа подталкивает её к выходу, машет на прощание, и Сяоюй старается не хлопнуть дверью ресторана. Она идёт, потому что хотя бы её ноги работают как положено, но не понимает, где будет конечная точка. Сперва ей казалось, что всё закончилось очень красиво. Цяньфань остался жив и вернул вкус. Нашёл родственную душу, способную его вытерпеть. Заново полюбил сахар. Но затем появившееся у Сяоюй свободное время в огромных количествах стала частенько занимать Кэсон, сбивчиво и возмущённо рассказывая обо всём остальном. Цяньфаня травили друзья — бывшая девушка (по совместительству бизнес-партнёр) и лучший друг (по совместительству личный врач). Они не отправились на долгий-долгий срок в тюрьму — они отправились в Европу. Конкурс выиграл Виктор. Человек, у которого наставником была собственная мать и который совершенно безнаказанно украл гинуру у Кэсон ещё в самом первом состязании. А Кэсон потеряла свой чудо-вкус. Она всё не может понять, насколько справедливо то, что женщина, почти доведшая до смерти человека, довольствуется нормальной жизнью и дальше, пока сама Сяоюй не может заниматься единственным делом, которое любит. Мысль, что в этой истории не она самый отвратительный персонаж, успокаивает слабо. Если во Вселенной и существует какое-то подобие баланса, то его суть Сяоюй пока не постигла. В отличие, видимо, от Бориса. Она вздыхает и меланхолично смотрит на вывеску над дверями. Некогда поблёкшие буквы вновь яркие, притягивающие взгляд, золотая медуза манит блеском, и Сяоюй ёжится от внезапной перемены. Ресторан Бориса ей всегда казался вырванным из времени пространством, где в старом интерьере иногда пытаются создать что-то никем и никогда не пробованное. Но при ней ничто в нём ни разу не было новым, кроме продуктов. Борис готовил воспоминания. Или красовался. Она не знает, зачем пришла. Их история тоже стройно и закономерно завершилась, не так ли? Морок гордыни и обид спал, они дали друг другу красивые пустые обещания и распрощались. Борис уехал, якобы и не в один конец, а она смирилась с проигрышем и длинными рукавами. Но Цяньфань сбежал в лес, и маршрут изменился. Борису, расхотевшему сжить старого врага со свету и обнаружившему в закромах души альтруистическую жилку, пришлось развернуть свои «Жигули», и горько-сладкое прощание превратилось в фарс. И тем не менее после спасения Цяньфаня он с ней больше не связывался. А Сяоюй посчастливилось столкнуться с прорвой невнятных мыслей, про которые она могла бы забыть, пойди всё по плану. Она обнимает себя руками и приваливается к стене. Почему ты не мог просто молча уехать, чтобы мне не пришлось о тебе думать? Сяоюй раздражённо выдыхает и старается очистить голову. Старается выгнать застрявший где-то в мозгу аромат — бархатистый, терпкий и… лёгкий? Напоминающий о ярких аляповатых рубашках и лукавом взгляде. Сяоюй с тоской смотрит на сияющую медузу. Она понимает, почему Блю в целом так против дальнейшего присутствия Бориса в её жизни, и она ценит его, правда, но… Сяоюй просто не выносит, когда кто-то пытается принять решение за неё. Борис — её наставник. Их проблемы — это их проблемы. И пирожные были для неё. И как со всем этим поступить Сяоюй решит сама. Ни у кого нет права говорить ей, что делать — даже из лучших побуждений. Чем больше Сяоюй мусолит про себя эти темы, тем больше всё внутри кипит от возмущения, которое она пытается поскорее подавить. Ведь всё у них с Блю хорошо. Ей бы наконец угомониться — по мнению всех. Но чувство незаконченности, которое теперь непонятно куда девать, всё ещё двигает её… куда-то. Мозг логике тоже не поддаётся, и Сяоюй делает то, что умеет лучше всего — бросается в проблему с головой. Скорее всего, усугубляя её ещё больше. Двери ресторана как всегда закрыты, но не заперты, и она сразу проскальзывает мимо столовой к кухне, не давая себе передумать. Её начинают окутывать тепло и аромат домашней еды. Незнакомой для неё, но всё равно отчётливо домашней. Раньше в «Медузе» так никогда не пахло. Сяоюй успевает запечатлеть, как Борис пробует с мизинца какой-то джем. Кидает в ковш щепотку ванили, мешает и пробует снова. Потом вытирает пот со лба и поворачивается. Вздрагивает, когда встречается с ней взглядами. Смотрит изумлённо, как будто она явление из другого мира. Другой жизни. В кухне так тихо, что ей чудится, будто его дыхание почти останавливается. Чуть ли не как у Блю по утрам, лезет в голову непрошенная мысль, которую Сяоюй сразу же гонит прочь. — Сяоюй! Что ты здесь делаешь? — Борис выглядит… растерянно. Не недовольным её приходом, но и явно не ожидающим, словно он-то действительно полагал, что их дороги окончательно разошлись. Ей не по себе — Сяоюй мутит от мысли, что Борис в самом деле мог вычеркнуть её из своей реальности. Она не хочет быть единственной, кто не видит перерыв в их общении как полную остановку. Просто им требовалось чуть-чуть времени, чтобы привести всё в порядок. Они ведь так договорились? — Привет. Что ты готовишь? — ей нечего ответить на его вопрос, потому что сама не знает, а объяснять ворох путанных эмоций желанием не горит. Изредка им доводилось оказываться на одной волне, но чаще на первом месте стояла победа в конкурсе любой ценой, затмевая собой всё остальное. Может, Борис и понял бы её, но куда вероятнее, что он решит включить эту возникшую недавно мудрую ипостась, из-за которой теперь он смотрит на неё полным усталости и сожалений взглядом. И всё же он отвечает: — Варенье и винегрет. Хочешь попробовать? — он берёт на ложку чуть-чуть салата из глубокой тарелки, которую Сяоюй сначала не заметила, и протягивает ей. Неожиданно сладко. Она различает свеклу, картофель, горошек, морковь, масло и солёный огурец. Вкус насыщенный, оставляющий приятную свежесть во рту. Сяоюй почему-то хочет добавить сыра, но она не решается сказать об этом вслух. Кажется, что эта еда для Бориса особенная. В кухне пахнет ягодами от того, что он назвал вареньем — похожая на расплавленное золото смесь закипает в небольшом тазу, а на сковороде потрескивает картошка, и Сяоюй чувствует аромат сливочного масла и укропа. Она целый день провела в ресторане, но есть ей захотелось только сейчас. — Скоро всё будет готово, останешься на ужин? — Я… — в первое мгновение Сяоюй сбита с толку — потому что она не помнит, чтобы они хоть раз ели вместе. Или чтобы Борис предлагал накормить её, хоть своей едой, хоть какой угодно. Желудок урчит, принимая решение гораздо быстрее разума. — Да, конечно. — Ты знаешь, где… — начинает он и тут же осекается. Сяоюй не сразу понимает почему, но до неё доходит, когда Борис берёт с полки над тумбой тарелки. Он решил, что ей будет тяжело их достать. На языке чувствуется смесь горечи и приятного удивления. Потому что ей бы правда было тяжело и потому что он, будучи на девяносто девять процентов эгоцентриком, сам это сообразил. Такое и раньше изредка случалось, и это удивляло Сяоюй каждый раз. Потому что раньше он был таким, что проявления заботы — накинутое одеяло, подушка под голову, успокаивающие ладони на плечах, — воспринимались как нечто совсем чужеродное. На его лице сложная гамма эмоций, среди которых Сяоюй различает и вину. Снова. Атмосфера в кухне от замалчиваемых слов тяжело лежит на её плечах, и ей хочется хоть как-то разрядить обстановку. Её перебинтованные руки, опущенные вдоль боков, неизбежное напоминание о том, что сделать это вряд ли получится. Плохо, что Сяоюй до конца жизни будет оставаться той, кто прёт вперёд, что бы ни встречалось на пути. — А тут что? — она приближается к столу и тянет к себе разложенную на нём кипу разноцветных бумаг. Какие-то рекламные предложения. Меню ресторанов. Рецепты с кучей пометок. Анонс конкурса кондитеров. Не их обычный профиль. И всё же… — Мы поучаствуем? Ты, помнится, своим пирожным меня обещал научить, — она пытается звучать уверенно, беспечно, но оторвать взгляд от стола не может, потому что о том, какое у Бориса лицо, догадывается и не смотря на него. В животе сворачивается сладко тянущий узел, стоит ей только вспомнить. Целая коробка крошечных вкуснейших миниатюр. Посыпанный какао мягкий, похожий на облако тирамису с «дамскими пальчиками», пропитанными кофе, и бархатистым маскарпоне. Нежное клубничное пирожное с воздушным бисквитом, источающим аромат ванили, и свежими сочнейшими ягодами, прячущимися под взбитыми розовыми сливками. Фисташковая панна котта с персиково-зелёным заварным кремом, усыпанная дроблёными орехами, сбрызнутая мёдом и украшенная листочками мяты. Макаруны небесно-голубого, солнечно-желтого, нежно-розового и бледно-салатного цвета, каждый из которых наполнен сладким шелковистым ганашем или сливочным муссом. Жемчужные пушистые перья из карамельной ваты, сплетённые из чистого сахара и золоченые пудрой, которые таяли, только попав на язык. Арбузное суфле с нотками свежего лимона и пикантного базилика, окутанное тонкой оболочкой из белого шоколада. Сяоюй стискивает зубы. Вот кто его просил давать какие-то обещания? Но Борис сам виноват, если уж на то пошло. Он ведь мог молча уехать, верно? Вообще-то, он мог бы и с пирожными не заморачиваться — Сяоюй от него ничего не ждала. Он говорил, что сладкое помешает ей выиграть. Он заставил её чистить всю ночь рыбу — пятнадцать часов духоты, въедавшегося в пальцы мерзкого запаха и ломки во всём теле. Он тут же опускал её на землю, если она побеждала, и глубже неё самой закапывал в безысходность даже из-за второго места. Но Борис решил заморочиться — принёс целую коробку пирожных к ней в больницу. Приготовил их, подкараулил, пока поблизости не будет Блю, подарил ей и извинился. А потом выдумал, будто этого недостаточно, и приехал к ней в ресторан. Одно воспоминание вызывает внутри ощущение пожара, которое, впрочем, тут же угасает, стоит ей всё-таки поднять голову. Борис на самом деле смотрит на неё улыбаясь, но эта улыбка ей не нравится тоже. Она снисходительная. Понимающая, вежливая и чуть грустная. Потому что он собирается ей отказать, ему даже говорить ничего не надо, но он всё же произносит слова вслух. — Тебе ещё даже повязки не сняли. — Но я могу готовить, — Сяоюй практикуется, когда все в ресторане расходятся по домам, потому что ей страшно, что готовить она не сможет никогда. Ему не надо знать, что изредка инвентарь выскакивает у неё из рук. — Недостаточно проворно, чтобы участвовать в конкурсе. Сяоюй, ты пришла, потому что не можешь нормально готовить даже дома, ведь так? О каком конкурсе или чём-то подобном может идти речь конкретно сейчас? — его тон становится увещевательным, и ей хочется то ли закрыть уши, то ли прикрикнуть на него. Она устала от этого тона от всех остальных. Потерпи. Притормози. Нужно подождать, пока рукам вернётся подвижность. Пока ты на кухне ни к чему. Это не самое главное. Сяоюй кажется, что если она ни к чему на кухне, то она ни к чему везде. Это не самое главное в каком-то глобальном смысле, но кулинария — всё её существо, и наверно её упрямство и неуступчивость, её горение готовкой смог бы понять только Цяньфань, видевший перед собой лишь две дороги: или всё, или смерть. Не то чтобы Сяоюй скажет об этом внезапно преисполнившемуся повзрослевшему Борису. А может, ей стоило бы ему это всё высказать, тогда он перестал бы вести себя как самый умный. Перестал бы раздавать обещания, которые, судя по всему, исполнять не готов. И его теперь жалостливый взгляд, появившийся из-за обиды на её лице, сменился бы на раздражённый, задетый, возмущенный. Чтобы в его глазах отражалось что угодно кроме жалости, от которой ей тошно — потому что если даже Борис ей сочувствует, значит, она в очень плохой форме; значит, даже он считает нужным её опекать; значит, они точно не на одной волне, и он видит её так же, как все остальные. Как кого-то сломанного и нуждающегося в уходе. Но Сяоюй делает вид, что не слышит, и да, такой подход её ни к чему хорошему в прошлый раз не привёл, но если она сейчас его не уговорит хоть на что-нибудь, то потеряет ещё больше. Их объятия для неё не завершение книги, а начало новой главы; обещания больше не вежливая чушь, а вполне чёткое намерение, становящееся яснее с каждой минутой, что бы Борис ни говорил. — Дай мне хотя бы попробовать, — Сяоюй огибает стол между ними и делает шаг навстречу. — Пожалуйста. Борис переводит неуверенный взгляд с её лица на руки и обратно. Некстати в голове возникают мысли — странные, новые, ещё непонятные — о том, что его глаза такие же как у многих вокруг, тёмно-янтарные, но контраст со светлыми волосами делает взгляд глубже, делает его гипнотическим. — Как твои ожоги? — он не решается дотронуться до её предплечья, и Сяоюй стремится на корню придушить иррациональную ноту разочарования, от которой во рту становится желчно, но Борис душит её сам — взяв Сяоюй за ладонь и осторожно потянув руку к себе. — Почти не болят, — пожимает она плечами. Зачем-то чуть заметно сжимает пальцы, желая и нет, чтобы он это заметил. Он замечает, конечно, — пальцы Бориса на мгновение сжимаются в ответ, а его дыхание… замирает по-настоящему, и он поспешно отдергивает руку. Борис отвлекается на то, чтобы помешать варенье, а Сяоюй упорно делает вид, что её мозг не запустился на полную, и в нём не стучит это бесперебойное назойливое чувство, заставляющее анализировать каждую мелочь так, как обычно она анализирует нужное количество соли и перца в блюде. Но плотина в голове прорвалась, и воспоминания, которые настырно лезли в неё на протяжении последних недель, снова упрямо проигрываются перед глазами одно за другим. Борис и Сяоюй могли сколько угодно ненавидеть друг друга — но она любит готовить, а он был и остаётся одним из лучших поваров в её жизни, если не самым лучшим. Она соврёт, если скажет, что хоть каким-то краешком сознания никогда не обращала внимания на его присутствие в её личном пространстве. На его близость. На его прикосновения. На все эти мелкие, даруемые между прочим прикосновения, в которых, Сяоюй точно знает, не было и грамма подтекста, но из-за которых разум коротило всё равно. Потому что они были такими внезапными, но такими естественными, что превращали тщательно разложенные по полочкам мысли в хаос. Рука на лопатках, пальцы на скулах, оставленный на волосах благодарный радостный поце… Она вздрагивает, когда голос Бориса резко перебивает её мысли. — Сяоюй. Усилием воли она вытаскивает себя в реальность и радуется, что полумрак кухни прячет её пылающее, от смущения или раздражения, лицо. Чёрт подери, это всё сейчас так неважно, о чём она только думает? — Что? — Я спросил, ты не хочешь помочь мне здесь? Сяоюй непонимающе смотрит на него. — Где здесь? Борис ухмыляется: — В «Медузе», где же ещё? До неё всё равно не доходит. — Чем помочь? — Должен же ресторан наконец заработать, правда? — продолжает улыбаться он, составляя на большой поднос приготовленные блюда, тарелки и приборы. — Я не хочу конфликтов с твоей семьёй, так что возьму тебя только на полставки в качестве ассистента. Но на самом деле приходи когда получится. Подегустируешь мне меню. Сяоюй молча смотрит на него, не смея пошевелиться. Если и это рассыплется у неё на глазах, дальше она функционировать не сможет. Борис всё говорит, не обращая внимания. — Ты ведь уже про винегрет хотела что-то сказать? — он поворачивается и ехидно приподнимает бровь. — У тебя на физиономии всё написано. «Чего-то не хватает», ты же это подумала? Сяоюй чуть не выпаливает, что она много чего подумала. И надеется, что прочитать Борис с её лица может далеко не всё. Сяоюй разглядывает его собственное лицо — уже открытое, умиротворённое. Вспоминает, как раньше они только орали друг на друга, бесконечно ругались и спорили. Как их сотрудничество превратилось в кошмар для обоих. Как Борис пришёл в себя раньше, и в его глазах впервые появилось беспокойство за неё — которое она была не в состоянии разглядеть тогда, но часто видит сейчас. Как его дыхание рядом с ней изменилось. — Так что, хочешь такую подработку? — он протягивает ей руку. Она размышляет о том, какой длинный путь они прошли. И какой ещё более долгий путь ей хочется с Борисом пройти. Сяоюй не тешит себя иллюзией, что всё всегда будет гладко — их характеры не изменились, только отношение друг к другу и себе. Она не постигла никакой вселенской гармонии, как остальные. Но, может, это не имеет ни малейшего значения. — Естественно, — кивает Сяоюй и с усмешкой пожимает его руку в ответ.