***
Гамзало знал, чувствовал: выходить к русским было плохой затеей. Ни эта земля, ни эти люди не могли ни принять, ни понять бежавшего от Шамиля Хаджи-Мурата и его мюридов. Солнце заходило, и для Гамзало то ознаменовывало начало намаза. Солнце заходило, и для Семёна Михайловича Воронцова, этого лицемерного князя, первого говорившего с Хаджи-Муратом после побега последнего от Шамиля, то ознаменовывало начало светских встреч. Для Гамзало в те времена на первом месте была родина, на втором — вера. Для пограничных русских войск, что Гамзало встречал на пути, и для князей, что за эти войска отвечали, на первом месте было желание выслужиться, на втором — деньги. Гамзало видел русских исключительно такими и не собирался менять своего мнения, да ему и не приходилось: тот же Семён Михайлович обещал помочь Хаджи-Мурату, семья которого была в заложниках у Шамиля, однако он так и не сдержал данного слова. А потому шаг Хаджи-Мурата Гамзало считал отчаянным и глупым, и всё же он шёл за ним до конца, потому что не мог предать того, кого называл своим мюршидом. Понятия чести и верности не были для Гамзало пустым звуком, ведь они подкреплялись его верой, его Богом. И Гамзало следовал этим принципам не потому, что Аллах смотрел, не потому, что кара за грехи была страшна, а потому что считал такую жизнь — посвящённую родине и Богу — единственно верной. Наверное, поэтому, когда Хаджи-Мурат понял, что не добьётся от русских помощи в спасении семьи, когда сказал мюридам бежать с ним к родным аулам, чтобы попытаться вступить в бой с Шамилем своими силами, и когда русские погнались за ними и окружили, Гамзало не дрогнул: он ждал этого часа, ждал сечи и сражения, когда кровь его врагов, врагов его родины и мюршида, окажется на гурде, когда черкесска станет багряно-рыжей от ран, пота и грязи, когда единственное, что он будет чувствовать, кроме восторга, будет отдача его ружья. Однако всё меняется, когда Гамзало видит, как падает от полученных ран Хаджи-Мурат, его мюршид, и как голову его отсекает один из русских офицеров. Злость вскипает в крови Гамзало, поднимается к сердцу, а потом новыми силами вливается в руки — ещё никогда Гамзало не бился так отчанно и беспощадно, как в то утро, его последнее свободное утро. Гамзало взяли в плен как одного из ближайших соратников Хаджи-Мурата, этого аварского военначальника, что некогда был «правой рукой» Шамиля — главного противника русского императора Николая I в этой затяжной войне. Сначала русские хотели выведать у него хоть какую-то информацию о расположении других военных сил аварцев, однако Гамзало не сказал им ни слова. Тогда его посадили в поруб, и теперь мюршидами Гамзало были звёзды и его Бог. На рассвете его казнят — он знал это даже без насмешливых намёков, что позволяли себе делать ему солдаты, однако смерть не страшила его. Единственное, с чем Гамзало боялся расставаться, так это с родиной. Аулы горели, самые сильные и смелые мужчины погибали, женщины оставались поруганы, а дети становились сиротами — вот что принесла эта война. И хотя Гамзало верил в силу своего народа и своего Бога, он не мог не думать о том, что русский император, этот проклятый правитель, всё же мог одержать победу. Вот тогда-то и появился он. Подошёл совсем тихо к порубу и посмотрел вниз, сквозь прутья, на сидевшего на земле скованного пленника. Единственое, о чём успел тогда подумать Гамзало, было то, что этот, очевидно, изнежанный европейский дворянин в странной маске, скрывавшей его лицо, посмел закрыть ему звёзды — то прекрасное, чему Гамзало теперь молился. — Рад видеть вас в добром здравии, Гамзало, — произнёс неизвестный по-русски без акцента. Гамзало ничего не ответил: если этот дворянин — русский, то ему нечего было ему сказать. Будь проклята его страна, пусть страдает она так же, как теперь страдала родина Гамзало. И будь проклят этот дворянин, никогда не видевший настоящей бойни, пришедший теперь поглумиться над тем, кому и в подмётки не годится. Неизвестного не смутила молчаливость собеседника. Он вдруг сел на край поруба, совершенно не заботясь о своём дорогом платье, и слегка наклонил голову вбок, словно изучая Гамзало. Глаз его не было видно — на месте прорезей для них в маску были встроены странные чёрные сетки. — Вы уже делали намаз этой ночью? Если нет, я подожду. Вера — это главное, — вдруг произнёс он на родном диалекте Гамзало, и всё так же чисто, без акцента. Однако родной язык не подкупил закалённого боями Гамзало, наоборот, он лишь больше напрягся. В особенности из-за последней фразы: не подсунули ли ему эти русские своего дьякона для исповеди? В таком случае они были ещё глупее, чем Гамзало успел подумать: было совершенно очевидно, что он не станет исповедоваться перед смертью во имя христианского Бога. — Видимо, делали. Тогда я желал бы перейти к делу — к тому, что привело меня к вам, — протянул неизвестный после затянувшейся паузы и поправил обшлаг на левой руке. — Увы, представить меня вам некому, поэтому, если позволите, я сделаю это сам. Меня зовут барон Трёч, я из Пруссии. И я прибыл, чтобы, в каком-то смысле, нанять вас на службу. Гамзало отвернулся и показательно выпрямил спину — он не собирался говорить ни с кем из этих лицемерных европейцев. — Я знаю: вы не боитесь смерти, вы готовы завтра на рассвете расстаться с собственной головой за веру и родину. Я восхищён вашей смелостью, она достойна уважения. И всё же как бы вы не храбрились, я знаю, что и в вас живёт страх, а именно — страх за ту землю, что вы оставите на растерзание врагам после смерти. Вот оно: этот прусский барон наконец раскрыл свою гнилую породу — он пришёл, чтобы насладиться отчаянием проигравшего. Что ж, пусть он собирает свои вещи, запрягает лошадей и уезжает обратно в родную Пруссию — Гамзало крепок как камень, а камень нельзя разрушить словом. — Русский император не остановится, разве нет? Он уничтожит всё, до чего дотянется его царская рука, украшенная перстнями с драгоценными камнями такого размера, что вам и не снилось, — протягивал совершенно безэмоционально бархатный голос, словно хозяин его был лишён и чувства радости, и горя. Гамзало закрывал глаза и видел звёзды: те звёзды, которые взирали на него, когда он и другие мюриды Хаджи-Мурата ночевали прямо в полях, те звёзды, которым он молился, и как раз те звёзды, которые теперь закрывал собой барон, смотревший на него сверху. — От вашей родины останется выжженное поле, Гамзало. Русские выигрывают. Однако всё ещё может измениться, потому как я пришёл сюда, чтобы помочь вам. Теперь Гамзало посчитал, что русские решили хитростью выведать у него те военные сведения, которые не смогли получить силой, а потому подослали «доброжелателя». — Я обещаю вам бессмертие и неуязвимость, пока ваше тело будет находиться в тени. Я также обещаю вам способность проходить сквозь тени, куда вам будет угодно, в любую точку мира. Пока вы в тени — ваша кровь будет чёрным песком, а потому никто не сможет вас убить. С такой силой вы сможете избежать казни и защитить родину. Эти силы будут принадлежать вам и только вам до конца этой войны, однако после неё вы обязуетесь служить мне до скончания веков. Гамзало даже не вздрогнул. — Вы не верите моим словам? Тогда посмотрите сюда. Звук вытаскиваемого из ножен кинжала Гамзало узнавал мгновенно и так же мгновенно оборачивался на него — отпечаток войны, от которого он не смог бы избавиться даже если бы захотел. И вот тогда Гамзало увидел его силу: барон задрал рукав, обнажив одну из рук, приставил к ней кинжал и резко провёл вдоль, так, что кровь его хлынула и в поруб, и на дорогое европейское платье, однако барон не дрогнул, словно он был закалён несчастьями и сечью не меньше Гамзало. Раненая рука того, кого Гамзало успел окрестить изнеженым дворянином, даже не тряслась, а вторая рука держала кинжал так просто и вместе с тем уверенно, будто барон вовсе не испытывал ни страха, ни боли. И Гамзало, почему-то, был уверен, что и под странной маской Трёча не было места трусости. Вдруг страшная рана, что только что рассекала руку барона, излечилась сама по себе: кровь втянулась обратно, а кожа сошлась там же, где только что была разрезана. Барон одёрнул рукав и спрятал кинжал в ножны, а Гамзало не мог понять, что только что увидел: был ли это посланник самого Аллаха? Было ли это то чудо, что милостивый Бог послал ему и его народу? Неужели молитвы его были услышаны? — Вижу, вы верите, — удовлетворённо заметил барон. — Кто ты? — хрипло произнёс Гамзало, осматривая Трёча с недоверием. Барон на мгновение замер, а затем тихо, почти шипя, протянул: — Я — Иблис. Шелест его слов зазвенел в голове Гамзало, потому как мир послал ему далеко не Бога в обличии пророка. Ответом на его молитвы стал тот, кто олицетворял собой погибель человечества. — Убирайся, шайтан! Сгинь, — зло прошипел Гамзало и отвернулся от барона. — О, я уйду, — протянул Трёч, вставая с сырой земли. — Но не позовёте ли вы меня, когда завтра над вашей головой занесут шашку? Гамзало не ответил: он сел на колени, чтобы совершить второй намаз. — Вы преданы своему Богу, но ответил ли Он вам хоть раз? — спросил задумчиво барон, и в голосе его на мгновение проскользнула искренняя печаль. — Уверен, что нет. Он никому не отвечает, потому как судьба ваша Ему, в каком-то смысле, безразлична. А я здесь, рядом. Пришёл, чтобы предложить свою помощь. И за это я прошу лишь вашу душу. Только тихие слова молитвы и были ему ответом. Барон понял, что мюрид более не станет говорить с ним. — Я приду снова перед самым рассветом. Если вы всё же передумаете, тогда произнесите вслух или мысленно слова: «Я отрекаюсь от тебя, Господи, и продаю свою душу в обмен на силу джиннов», — сказал он напоследок и ушёл, оставив Гамзало в порубе наедине с его мыслями.***
Озноб пробирает до костей, тошнота сидит где-то в горле, а виски гудят фальшивым недавно собранным оркестром, однако Антон старается не замечать этого. Он лежит на постели, закутавшись в одеяло, в полной темноте и прислушивается к мужскому и женскому голосу в соседней комнате. Тихие обеспокоенные тембры сплетаются в причудливый узор — он вышит во внутреннем ухе Антона его же слабостью. Голова играет с ним злую шутку: стоит ему прикрыть глаза, как голоса становятся похожими на голоса отца и мачехи, а кровать — на его собственную кровать в их старой квартире. И вот ему снова двенадцать, отец пытается отстоять его перед мачехой, за столом в их общей комнате Эд безвылазно зубрит свою любимую географию, а Антон думает, что завтра прогуляет первые два урока с этой мерзкой Инной Львовной, чтобы вдоволь погонять мяч во дворе. Однако стоит Антону открыть глаза, и мираж рассеивается: голоса возвращаются к их владельцам — Павлу и, вероятно, его жене, Антону не двенадцать, а Инна Львовна вряд ли пересечёт несколько границ, просто чтобы нести светоч знания, а вернее светоч нервотрёпок заблудшему подростку. Новая волна холода прошла по телу, и Антон сильнее укутался в одеяло. Он мог сколько угодно закрывать глаза, сколько угодно восстанавливать события двухлетней давности, однако рано или поздно ему приходилось возвращаться в реальность, где всё то хорошее, что он раньше имел, было потеряно. Отец умер, а Антон потерял большую часть себя, когда продал жизнь барону. И ни лихорадка, ни хорошее воображение не могло этого изменить. Между рёбер прорезалась знакомая ноющая боль, словно подтверждая мысли Антона. Самым главным несчастьем, что Антон испытал, было одиночество, но не в привычным понимании этого слова, а в усложнённой его версии: Антон не был один, он был меньше, чем один, — и это было ужаснее всего. Два года назад, в, возможно, самый худший этап жизни, Антон вместо того, чтобы преодолеть скорбь, продал эту самую жизнь, часть самого себя. Ту часть, которую ему теперь так недоставало, чтобы быть одному и иметь силы преодолеть одиночество.***
Ляйсан ходила из стороны в сторону, её парализованная рука покачивалась в такт её движениям. Павел стоял, прислонившись к стене рядом с рядами книжных шкафов, и, скрестив на груди руки, наблюдал за обеспокоенной женой. — Ему нужно в больницу, это очевидно, — прошептала Ляйсан, чтобы не привлекать лишнего внимания к их беседе. — Но он просил не отвозить его туда, — возразил Павел. Ляйсан усмехнулась и одарила мужа снисходительным взглядом. В любой другой ситуации Павел ответил бы на её снисходительность иронией, однако сейчас тема разговора не располагала к юмору. — Да, и так сказал бы любой ребёнок, — заметила Ляйсан. — Он уже не совсем ребёнок, — ответил Павел, вспоминая рассудительность, которую он успел заметить за Антоном за время их знакомства. — Возможно, это действительно важно, — добавил он, как бы заверяя жену в том, что он доверяет решению Антона. Ляйсан не оценила уверенность мужа: она встала посередине комнаты и стала буравить его взглядом полным скептецизма. Павел тяжело вздохнул: он прекрасно понимал, что она ждала от него фактов, а не заверений. — Помнишь, что я рассказывал о нём? — спросил Паша, внимательно следя за реакцией жены. Ляйсан выдержала паузу, словно проверяя Павла на прочность, и лишь после кивнула. — Этот бизнесмен, которого он ищет… — протянул Павел задумчиво. — Возможно, Антон не хочет оказаться в официальных списках и тем самым попасться ему на глаза. Ведь этот бизнесмен тоже может искать его. — Смысл скрываться от того, кого ты сам хочешь найти? — озвучила Ляйсан закономерный вопрос. — Смысл есть, если ты хочешь застать противника врасплох, — медленно произнёс Паша, наклонившись к жене и, видимо, тем самым ожидая произвести на неё впечатление своим предположением. К его глубокому сожалению номер не сработал — Ляйсан просто рассмеялась. — «Противника»? — переспросила она, смотря на мужа как на маленького наивного ребёнка. — Паша… Он просто потерявшийся мальчик. Скептицизм жены расстроил Павла, однако он постарался скрыть это: лишь небольшая морщинка между бровей выдавала его. — Лясь, я не знаю, — ровно ответил он. — Считай это моим профессиональным чутьём. С Антоном что-то не так. — Конечно, не так, — Ляйсан взмахнула здоровой рукой. — Он болен и ему нужно в больницу. Павел раздосадованно вздохнул, плечи его опустились. Он подошёл к жене и приобнял её. — Ляся, я тебя прошу, давай подождём хотя бы пару дней, — произнёс он, заглядывая ей в глаза и используя всё своё обаяние. Ляйсан замялась, и Павел сделал интересное открытие: похоже, его мягкость действовала на неё гораздо сильнее, чем его профессиональные навыки. Видимо, в первую очередь она видела в нём любимого человека, а не писателя или полицейского. Павел не успел понять, рад он этому или нет — даже самым рассудительным порой бывает очень сложно думать, когда их целует тот, кого они любят.***
Дверь открылась, и Антон услышал тихие, крадущиеся шаги. Всё в нём вдруг напряглось, натянулось как струна: перед глазами промелькнули все те ночи, когда в углу комнаты ему мерещилась тень. А потому стоило шагам прозвучать чуть более отчётливо и близко, как Антон подскочил на месте, тем самым сев на кровати и буквально пронзив взглядом вошедшего. Им оказалась та женщина, которую Антон видел в коридоре дома. Она вздрогнула, чуть не пролив суп, который несла в небольшой тарелке в левой руке. — Тише, тише. Это я. Всё нормально, — мягко произнесла она на родном языке, ставя тарелку на тумбочку подле Антона. Антон мысленно облегчённо выдохнул: опасность лишь померещилась ему. — Я не понимаю русский, — протянул он в ответ. — Как же так? — удивилась женщина, на этот раз говоря по-польски. — Паша рассказывал, что познакомился с тобой ещё в России, — добавила она, сев рядом с кроватью на стул. Правая рука её как-то неестественно свободно опустилась на колени. Суп, стоявший на тумбочке, распространял по комнате аромат, как бы взывая к аппетиту и голоду присутствующих, однако единственным, что почувствовал Антон, была слабость — с тех пор, как он заключил сделку, и аппетит, и чувство голода у него пропали. Он понимал, что пора есть, только когда слабел. А потому взгляд, которым он одарил еду, можно было назвать скорее вымученным, чем довольным. К его счастью женщина напротив не была одной из тех хозяек, чьё настроение напрямую зависело от реакции гостя на её кулинарные способности — она осталась всё так же заинтересованна и сочувственна, несмотря на индифферентность Антона. — Это долгая история, — протянул уклончиво Антон, потому как не видел возможности рассказать что-либо собеседнице, не нарушив при этом пункт о неразглашении. Женщина, заметив скрытность Антона, замялась, и в комнате ненадолго повисла неловкая тишина. — Мы так должным образом и не познакомились, — произнесла женщина, надеясь вернуть доброжелательную атмосферу и, возможно, что-нибудь выведать у Антона, что могло бы помочь Павлу с его размышлениями. — Я — Ляйсан, жена Паши. — Антон. Разговор снова был готов угаснуть. Ляйсан кивнула на суп. — Ты поешь. Тебе нужно набраться сил, — сказала она, и, услышав её слова, Антон наконец отмер и притронулся к тарелке. Последующий диалог было построить легче: здесь было место и благодарностям Антона, и вежливым расспросам Ляйсан, и каким-то общим, светским разговорам. Однако Ляйсан, идя сюда, рассчитывала далеко не на обычный диалог: она нацелилась выяснить нужную ей информацию, что так старательно прячет Антон. — Так… что за долгая история? Почему ты больше не говоришь по-русски? — как бы невзначай вновь подняла она старую тему. Антон с усилием проглотил последнюю ложку супа и внимательно посмотрел на Ляйсан. Одно то, что она спросила о языке дважды, указывало на её желание выяснить об Антоне хоть что-то. Ему нужно было срочно что-то придумать, чтобы утолить её любопытство, да так, чтобы вопрос этот больше не поднимался. Внезапно в голове родилась идея: похоже Антон мог использовать интерес Ляйсан в свою пользу. — Я попал в небольшую аварию, — стал повествовать он с тенью печали на лице. — Три дня назад меня на пешеходном переходе сбила машина. Не очень сильно, но удара хватило, чтобы слегка повредить голову и память. Вот я язык и забыл. Ляйсан нахмурилась. — Ох боже… Я очень сочувствую, — протянула она, положив левую руку на грудь. — Пустяки, — вдруг очень самоуверенно ответил Антон. — Захочу — хоть прямо сейчас вспомню русский, — добавил он, ожидая, что Ляйсан возразит ему. И действительно — на лице её отразилось неверие, однако из вежливости она ответила: — Я рада, что ты не утратил энтузиазм. Антона не устраивала её уступчивость, так как она была противоположностью той эмоции, которую он пытался у неё вызвать. — Нет, я серьёзно, — возразил он и закономерно протянул правую — свою ведущую — руку. — Спорим, что я прямо сейчас вспомню русский язык, при этом не забыв польский и не навредив кому-либо? Что-то промелькнуло на лице Ляйсан — еле читаемое, еле заметное — и скрылось где-то за радужкой её карих сосредоточенных глаз, оставив Антона со странным предчувствием плохого. Было нечто неестественное и противоречивое в той внезапной собранности, что теперь демонстрировала Ляйсан, и это беспокоило Антона гораздо больше, чем его нынешнее положение. — Я не могу пожать её, Антон, — внезапно произнесла Ляйсан, и Антон дёрнулся: он ничего не понимал. Тем не менее рука его всё же слегка опустилась — серьёзность в тембре Ляйсан будто бы утяжелила её. Ляйсан тем временем перевела взгляд на свою правую руку и выразительно кивнула на неё. — Она парализованна. Уже довольно давно, — отрывисто объяснила она и вновь перевела взгляд на собеседника. Антона бросило в холодный пот. Он не знал, что ему говорить в такой ситуации. — Извините, я не знал, — произнёс он первое, что пришло ему в голову. — Ничего страшного, — покачала головой Ляйсан, стараясь выглядеть как можно более спокойно. Однако несмотря на её усилия им обоим было очевидно: разговор дальше пойти не сможет. — Ну, ты ешь, — протянула Ляйсан, вставая со стула и разворачиваясь. — Я потом ещё зайду, — сказала она напоследок, и дверь за ней закрылась. Антон перевёл взгляд на оставшийся в тарелке суп. Он надеялся, что не сильно задел Ляйсан своей самоуверенностью. Он также надеялся, что дар выигрывать пари всё же останется для него даром и не станет проклятием.***
Пара дней в постели не дали никакого результата — Антон чувствовал всё ту же слабость и беспомощность, что он ощущал в больнице. К тому же, он всё ещё не вернул себе знание русского: с Ляйсан он не решался спорить после той неловкой сиуации, боясь её оскорбить, а Павел советовал «не концентрироваться на фокусах, а постараться потратить все силы на восстановление». У Антона оставалась лишь одна надежда: их дети, Роберт и София (насколько он знал), могли оказаться билингвами, а, значит, они поняли бы его речь, если бы он говорил по-польски. Он мог бы попробовать заключить с ними пари. Комната, где Павел и Ляйсан разместили Антона, находилась на первом этаже и имела выход в сад. Когда на третий день пребывания Антона в гостях он услышал оттуда детские голоса, он понял — вот он, его шанс. Превозмогая слабость и боль в висках он поднялся с постели и, отодвинув плотные шторы и найдя полупрозрачную дверь наружу, вышел на задний двор загородного участка. Там, под деревом спорили мальчик лет десяти и девочка лет шести. Мальчик целился рогаткой в кого-то, кто, вероятно, сидел на ветках дуба, а девочка, видимо, отговаривала его от необдуманного поступка. По крайней мере, это было предположение Антона — дети говорили по-русски, и Антон не мог их понять, ему оставалось лишь гадать о смысле их беседы. — Роберт, хватит! — Опять ты мешаешь веселью. — Да какое же это веселье? Ты ему больно сделаешь. — Да я вообще не в него целюсь, а в ветку. Я просто припугнуть его хочу. Антон поёжился от осеннего холода и плотнее укутался в ту одежду, что дала ему Ляйсан. Не было никакого смысла в ожидании чуда — он не мог понять язык, который забыл из-за неудачного пари. Поэтому Антон небольшими шажками направился к спорившим детям: они были его единственной надеждой. — Кто-то идёт! — крикнула девочка, и мальчик, вздрогнув от её голоса, случайно отпустил натянутый на рогатке камень именно в тот момент, когда он был направлен на небольшого воробья, а не на ветку. Раненый воробей упал с дерева в грязную осеннюю листву. Мальчик виновато опустил руки. Девочка ахнула. — Вот же… — протянул он. — Ты что наделал?! — воскликнула она возмущённо. — Это ты виновата! Ты мне под руку говорила! Антон подошёл вплотную к детям, и те притихли, внимательно осматривая свидетеля их ссоры. — Что происходит? — спросил он по-польски. — Роберт птичку подстрелил! — протянула на том же языке девочка, тыкая пальцем в брата. — Да я не хотел! — в попытке оправдаться воскликнул Роберт. Заключение пари откладывалось на неопределённый срок — это было очевидно. Пока существовал неразрешённый конфликт, даже ребёнок не стал бы тратить силы на спор. Похоже, Антону нужно было сначала исправить то, что натворили дети, и лишь потом попытаться аккуратно подвести их к заключению пари. — Дайте посмотреть, — устало произнёс Антон, и Роберт протянул ему только что поднятую с земли птицу. Камень попал точно в грудь маленькой птички, а потому она была при смерти — сердце её останавливалось из-за сильного удара. Антон нахмурился: он не был уверен, удастся ли ему заключить пари с детьми о том, что птичка станет здоровой, так как брат с сестрой пребывали в подавленном состоянии. Кажется, Антон даже различал тихий плач. — Сонь… ну не реви… — говорил Роберт, однако Антон не понимал его речи. Зато Антон понимал, что Роберт и Соня были заняты утешением друг друга, а потому они не смотрели на него. Идея блестнула в голове внезапной искрой: Антон вдруг вспомнил, что при себе у него был не только дар выигрывать пари, но и контракт, написанный на странной бумаге, чей сок оживил мертвый цветок. Мог ли сок этот излечить животное так же, как растение? Безопасно ли было применять его на живое существо? Антон не знал, однако случай дал ему прекрасного подопытного в виде раненого воробушка. Антон аккуратно достал контракт, пока дети не смотрели на него, капнул сока странной бумаги на воробья и, убрав контракт обратно за пазуху, стал наблюдать за поведением птицы. Первые несколько секунд ничего не происходило: птица так и продолжила лежать безвольным грузом на ладони Антона. Антон уже успел подумать, что его идея была глупой, когда воробей вдруг задёргал лапками, повернул головку и взлетел. Для Антона это означало две вещи: теперь разговор можно будет увести в русло споров, и бумага контракта действительно была не простой — она могла излечить кого угодно и что угодно. Дети подошли вплотную к Антону, поочерёдно смотря то на него, то на удаляющуюся птичку. — Как ты это сделал?! — воскликнул по-польски Роберт. — Я — фокусник, — тут же нашёлся Антон. Роберт неверяще усмехнулся. — Ага, ну конечно. Так я тебе и поверил. Недоверие — прекрасная эмоция, если вы хотите заключить пари. В процессе «доказывания» своих сил Антону удалось заключить множество нужных и ненужных пари, среди которых: пари о русском языке, при сохранении знания польского; пари о деньгах, что понадобятся Антону в путешествии; а также несколько мелких пари, которые существовали лишь для того, чтобы развлечь детей. Дети — в восторге, Антон — в выигрыше. И когда идеи для пари кончились, Антон вдруг вспомнил об одном человеке, которому он мог помочь своей силой, в ответ на всё то, что он, а вернее она, для него сделала. — Спорим, что послезавтра с утра, когда ваша мама проснётся, её правая рука будет абсолютно здорова, и произойдёт это без вреда ей или кому-либо ещё? — поспорил Антон, прежде чем уйти к себе в комнату. Вечером того же дня Антон применил сок бумаги контракта на самом себе — он надеялся, что удивительный благоухающий сок избавит его от болей в голове и слабости в конечностях, которые никак не хотели уходить с помощью современной медицины. На следующий день Антон проснулся абсолютно здоровым, что в очередной раз доказывало: контракт был написан на бумаге, аналогов которой даже гипотетически не могло существовать на земле, поскольку она обладала силой лечить (в случае с Антоном и воробьём) и воскрешать (в случае с мёртым цветком).***
Антон аккуратно постучал в дверь кабинета Павла. — Входите, — послышался голос Паши. Антон приоткрыл дверь и, на всякий случай, спросил: — Можно, да? Антон продолжал говорить с Павлом по-польски, чтобы тот не стал задавать неудобных вопросов. Павел тем временем усмехнулся, оставил работающий ноутбук на столе и пересёк кабинет, чтобы открыть дверь полностью. — Можно, можно. Входи, Антон, — сказал он и жестом пригласил Антона зайти внутрь. Антон, немного помешкав, прошёл в середину кабинета. Павел закрыл за ним дверь и, скрестив руки на груди, стал пристально осматривать его, словно пытаясь найти намёк на былую истощённость. — Спросил бы разрешения ещё раз — и я подумал бы, что ты нечисть, — усмехнулся Павел, надеясь тем самым развеселить Антона, однако тот оставался таким же угрюмым, каким был всегда. — В смысле? — спросил Антон. — Существует поверье, что, когда нечистые силы обращаются человеком, они могут пересечь порог дома, только если хозяин пригласит их внутрь три раза, — пояснил Павел. — Интересное поверье, — протянул Антон первое, что пришло ему в голову, так как был не в состоянии поддержать беседу о легендах и мифах. — Ты неплохо выглядишь. Рад, что ты быстро поправился, — улыбнулся тем временем Павел. Антон не только выглядел лучше, но и чувствовал себя прекрасно: сок сработал именно так, как надеялся Антон. — Я хотел поблагодарить вас и вашу жену за помощь. Не волнуйтесь, я уйду со дня на день и не буду больше стеснять вас, — произнёс Антон то, зачем вообще зашёл к Павлу — он не мог уехать, не сказав этих слов тому, кто его так выручил. Павел покачал головой, подошёл к Антону ближе и приобнял его за плечо. Антон успел с оттенком печали подумать о том, как бы ему хотелось, чтобы рука на плече принадлежала его отцу. — Ты нас не стесняешь. К слову, зачем тебе уезжать так рано? Нам ты никак не мешаешь, да и Роберт с Софией в тебе души не чают, — уверял его Павел, хитро сверкая карими глазами-бусинками. — Мне пора продолжить своё путешествие, — пространно ответил Антон и уже хотел отстраниться, однако Павел удержал его на месте. Теперь в его глазах мелькала неподдельная обеспокоенность. — Этот барон… что он сделал? Ты можешь довериться мне, — протянул он осторожно. У Антона перехватило дыхание. Ему так хотелось поделиться с кем-нибудь тем, что так долго лежало тяжёлым грузом на его душе, однако он в очередной раз запрещал себе этого делать — он прекрасно знал, какую дорогую цену ему пришлось бы заплатить за собственную болтливость. Видимо, все эти метания частично отразились на его лице, так как Павел крепче сжал его плечо, и беспокойство его обратилось напряжённостью. — Антон, если ты боишься вмешательства полиции, то я могу помочь и нелегально. Этот барон угрожал тебе? — тихо, с нажимом спрашивал Павел, словно допрашивал преступника, а не затерявшегося в чужой стране юношу. — Мне не нужна помощь, спасибо, — негромко, но твёрдо ответил Антон, неосознанно перенимая у Павла манеру общения. Он боялся, что в какой-то момент под напором Паши у него сдадут нервы, и он всё расскажет. Страх становился раздражением, а раздражение помогало Антону отвечать на вопросы резче, чем он ответил бы, если бы не испытывал страха. Он же, страх, и дал Антону сил отстраниться от Павла, игнорируя его крепкую хватку на плече. — Подожди, — обеспокоенно произнёс Павел. — Если ты не можешь поделиться со мной, я могу позвать Ляйсан. Тебе было бы легче сказать это ей? — проверял он почву различными предположениями. — Мне нечем делиться, у меня всё хорошо, — твёрдо, на грани с резкостью ответил Антон и поспешил покинуть кабинет: знал, ещё немного — и он всё расскажет. — Антон, подо… — только и успел сказать Павел, однако дверь кабинета уже захлопнулась.***
Ещё один день постучался в окна солнечным светом, и Ляся, потянувшись, поднялась с постели. Половина её мозга, казалось, ещё спала: Ляйсан не особо замечала, что делает и как — она лишь повторяла все те действия, которым обычно следовала утром. Чистила зубы, умывалась, шла на кухню — ряд обыденных ритуалов буднего дня, однако что-то было не так: всё сегодня давалось ей, почему-то, особенно легко. И лишь когда Ляся помешивала сахар в утреннем кофе, она вдруг взглянула на руку, в которой держала чайную ложку, и поняла: это была правая рука! Совершенно обычная и здоровая. У Ляси перехватило дыхание. Она бросила заваривать такой ненужный и обыденный, по сравнению с тем, что с ней происходило, кофе, побежала наверх, в спальню, и стала будить всё ещё спящего мужа. — Паша! Паша! — кричала она, даже не пытаясь сдерживать восторг, который переполнял её. — Ч-что?.. — протянул он сонно, неохотно разлепляя веки. — Паша, моя рука! Смотри! — воскликнула Ляйсан, показательно двигая рукой прямо перед носом Паши. Несколько мгновений Павел непонимающе смотрел на руку жены, а затем вдруг подскочил на кровати и, позабыв про сонливость, уставился на чудо, что предстало перед ним этим осенним утром. — Что произошло? Как?! — воскликнул он, осматривая руку Ляйсан со всех сторон и проверяя её на ощупь. — Я не знаю! Я… я встала, и она уже была нормальной! — отвечала Ляся, которую потряхивало от счастья и шока. Павел же вдруг уставился в одну точку: его профессиональная интуиция кричала ему, что он знает, кто причастен к внезапному выздоровлению его жены.***
— Он сказал, что он фокусник, — протянула София. — Да, и мы стали с ним спорить, — добавил Роберт. Павел стоял перед только что разбуженными детьми, скрестив руки на груди. Несколько минут назад он обошёл весь дом — Антона нигде не было. Он оставил лишь записку, в которой повторил всё те же слова, которые говорил Павлу вчера в его кабинете. Однако эта скудная информация не устраивала бывшего полицейского: он привык рыть гораздо глубже, он привык упорным трудом достигать истины. И теперь, когда эта самая истина ускользнула от него, оставив с ещё одной загадкой — выздоровлением жены — Павел не собирался отступать. — О чём вы спорили? — спросил он, сощурив глаза: опять эти споры, опять пари. — О разном, — отвечали дети, не понимая, что конкретно хотел услышать от них родитель. — Вы спорили о руке мамы? — бил Павел точно в цель, чувствовал: правда была где-то здесь. — Да. Он сказал, что мама проснётся со здоровой рукой, — ответил Роберт. — А ещё он оживил птенчика! — воскликнула София. — Да, просто взял его на руки и оживил, — подтвердил её слова брат. Павел замер: опять фокусы Антона. Нет, не фокусы — Антон говорил, что его сила не была обманом. Тогда что же это было? Павел пытался найти ответ с помощью логики и рациональности и не мог: всё, что касалось Антона, рушило все известные Павлу законы физики, биологии и вообще мироздания. — Роберт, ты опять стрелял по птицам? — укоризненно заметила Ляйсан, у которой еле получалось быть строгой — уж больно счастлива она была в это прекрасное утро. — Ну, мам… — отдалённо услышал ответ сына Павел и вышел из детской. Чудеса происходили прямо на его глазах, и все они были связаны с этим затерявшимся мальчиком. Мальчиком, который выигрывал любое пари. Мальчиком, который мог оживлять мёртвых (как птенца) и лечить больных (как Ляйсан). Мальчиком, чьё лицо никогда не трогала улыбка и, наконец, мальчиком, который искал барона Трёча, чтобы снова стать счастливым. Павел замер посередине коридора и посмотрел куда-то вдаль, где за окном виднелся их цветной из-за осенних листьев сад. Антон вылечил его жену, его милую Лясю, что повредила руку на соревнованиях и после этого не могла выступать, а потому чахла в унынии. Антон вылечил Ляйсан и, не попросив ничего взамен, не пожелав услышать даже слов благодарности, ушёл, потому что знал — Павел его остановит. Видимо, Антон надеялся, что так он сможет избежать расспросов Паши и его, почему-то, нежеланной помощи. Однако Антон ошибся: Павел был человеком другого толка, он привык возвращать долг, если кто-то однажды помог ему. Антон помог жене Павла, а Павел теперь был обязан помочь ему. Павел сощурил глаза, словно какая-то идея пришла ему в голову, и направился в кабинет. Если Антон искал некоего барона Трёча, значит, Павел тоже будет искать его, потому как, Павел чувствовал это, все беды Антона — его печаль и угрюмость, его упрямое молчание и боязнь помощи посторонних — всё это оставил ему этот неизвестный бизнесмен. И будь он проклят, этот барон Трёч, если Павел окажется прав, потому как никто, даже самый богатый и влиятельный человек на планете, не имел права безнаказанно уходить от правосудия. И если правосудие государств, завидив деньги и власть барона, откреклось от своих принципов, значит, Павел сам станет этим правосудием.***
Сергей переместился в резиденцию в Дрездене сразу же, как только услышал зов хозяина. Барон предстал перед ним таким же, каким он был и сто, и двести лет назад — вечно молодым и сильным. Разве что теперь, в отличие от того барона, что жил двести лет назад, глаза у Трёча сверкали добротой, а на губах иногда играла улыбка. Впрочем, «иногда» сейчас не сработало — барон поднял хмурый взгляд с гримуара, написанного на неизвестном языке, на раба. — Этот смертный опять движется на запад, — раздосадованно сообщил барон и поправил высокий воротник, скрывавший всю его шею, а вместе с тем и одну из его главных тайн. — Он не повернул назад. Следуй за ним, — приказал барон и вернулся к чтению. — Слушаюсь, — поклонился Сергей и скрылся в тенях. Знакомая темнота и шелест чёрного песка вдруг заставили вспомнить его ещё кое-что…***
Первые лучи восходящего солнца скрыли своей ослепляющей силой звёзды, на которые Гамзало смотрел всё время своего заключения. Время казни приближалось, и Гамзало не мог не думать над словами барона, что предлагал ему свою помощь несколько часов назад. Нет, не барона, Иблиса — вот его истинное имя. Было ли его появление здесь — испытанием Аллаха, что Гамзало обязан был пройти, чтобы доказать Богу свою веру? Каждый ли мусульманин проходил через это перед своей смертью? Или же то было совсем не проверкой веры, а настоящим предложением? Не бесплатным, но вполне реальным предложением. Гамзало был готов метаться в узком порубе от одной стены к другой, словно раненый зверь, — его останавливала лишь его гордость, его желание быть стойким и непоколебимым до конца перед лицом врага. Согласившись на предложение Иблиса, Гамзало предавал Бога, что дал ему бессмертную душу и наказал избегать греха и искушений; отказавшись, он предавал родину — всех тех людей, что были обречены на погибель под гнётом войны, и которых он мог бы спасти, будь у него сила, о которой говорил Иблис. Время шло, а Иблис не появлялся, хотя и говорил, что придёт вновь перед самой казнью. Вот уже и русский солдат подошёл к порубу Гамзало и вытащил его оттуда, вот уже несколько других русских подвели Гамзало к заранее подготовленному пню и стоявшему около него офицеру с обнажённой шашкой, вот они силой поставили Гамзало на колени, и тот взглянул на них с высоко поднятой головой. Иблис не пришёл, и Гамзало был рад этому — своим отсутствием он милосердно избавил его от тяжёлого выбора между родиной и верой, а потому Гамзало мог умереть со спокойной душой: он сделал всё, что мог. — В последний раз спрашиваю тебя: будешь говорить, где расположены остальные силы аварцев? — спросил высокомерно офицер, щёголь, каких ещё нужно было поискать. Гамзало смолчал. Офицер, разозлённый строптивостью пленника, приказал подчинённым положить голову Гамзало на пень. Гамзало не сопротивлялся — он собирался встретить смерть с достоинством, с честью, без страха в глазах и без дрожи в руках. Однако все мысли его спутались, когда неподалёку, в тени деревьев, он разглядел знакомую маску — Иблис сдержал слово: он пришёл и теперь пристально смотрел на него, ожидая ответа. Все размышления, что терзали душу Гамзало в эту ночь, вернулись из теней, в которых успели скрыться, чтобы помучить его в последний раз. Родина или вера, вера или родина — выбор, который Гамзало был обязан сделать здесь и сейчас: пока солнце ещё не до конца взошло, и пока раны на его теле были ли бы не смертельны, согласись он на предложение Иблиса. Гамзало верно служил всю свою жизнь и своему дому, и Богу, потому как считал их равноценными друг другу сокровищами, составлявшими смысл его жизни. Он не мог жить по-другому: принося присягу, он не лгал и не лукавил, как некоторые малодушные юнцы — Гамзало отдавал все силы, всю жизнь тому, кому или чему пообещал служить. И теперь он должен был предать то, что считал для себя священным: либо родину, либо Бога. Офицер занёс шашку над шеей Гамзало, и тот вдруг подумал: как мог он, смиренный мюрид, считать свою душу лучше и важнее душ других? Быть может, из-за всех грехов, что он совершил за жизнь, он уже был пропащим человеком. Те же люди, что сейчас прятались в аулах, могли быть гораздо чище и безгрешнее его — и всем им суждено было либо погибнуть от рук захватчиков, либо пасть во грех из-за нищеты и нужды. Разве мог он ставить свою душу выше их? Разве мог он бросить тех, на кого Бог призирал так же, как и на него? Пусть Аллах простит ему эту самонадеянность, пусть поймёт, почему Гамзало идёт на предательство веры, потому как Гамзало решил: он примет предложение Иблиса. Маска в тени деревьев наклонилась в одну сторону, словно её обладатель скучающе наблюдал за Гамзало. Гамзало взглянул на Иблиса в ответ и тихо, на грани шёпота произнёс: — Я отрекаюсь от тебя, Господи, и продаю свою душу в обмен на силу джиннов. — Слишком поздно для молитв, Гамзало, — успел усмехнуться офицер, посчитавший, что шёпот был предсмертным намазом, прежде чем острая шашка отсекла чеченцу голову. Солнце не успело встать и пролить свой яркий свет на место казни, а потому в следующее мгновение в лагере пограничных войск раздался крик офицеров, поминавших Бога всуе. Голова Гамзало откатилась в сторону, однако вместо крови из неё посыпался чёрный песок. Затем тело Гамзало, отдельно от головы, поднялось на ноги, взяло отсечённую голову и поставило её на место: чёрный песок смешался между собой, тем самым затянув смертельную рану на шее. Иблис, стоявший между деревьев и наблюдавший за казнью, развернулся и пошёл прочь: он прекрасно знал, что произойдёт дальше.***
Они встретились снова около разрушенного аула уже во второй половине века: Гамзало, всё такой же молодой, каким он был шестнадцать лет назад, сидел на стёсанных ступенях и смотрел вдаль, на разрушанные сёла. Однако стоило барону показаться поблизости, как Гамзало вскочил с места и посмотрел на него с вызовом. — Я пришёл за своим долгом, Гамзало. Ты отрёкся от Господа, а потому теперь ты мой раб, а не раб Божий, — прошелестел тембр Трёча, и он подошёл к Гамзало на расстояние вытянутой руки. Он был всё такой же: в дорогой одежде, с плотно закрытой платком шеей и маской, скрывавшей его лицо и глаза. — Ты сказал, что я смогу пользоваться силой, что ты дал мне, пока мы не победим в войне. Войну выиграл этот русский император. Ты не сдержал своего слова, — зло прошипел Гамзало, грея руку на ручке своей старой, повидавшей сотни сражений гурды. — Нет, я сдержал слово. Я сказал: «…пока не окончится война». Война окончена. В чью пользу она будет окончена, я не уточнял, — спокойно проговорил барон, привычно наклонив голову в одну сторону. Вся боль, всё отчаяние, что камнем лежали на груди Гамзало, ставшего свидетелем погибели своей страны, вскипели в его крови гневом — он выхватил гурду из ножен и приставил её к горлу барона. — Ты лжец, ты солгал мне! — взвыл он, и грудной рёв его мог бы испугать многих. Многих, но не барона. Трёч вдруг поддел край своей маски и снял её. Сначала Гамзало услышал звон в ушах, затем голова вдруг загудела болью, а сердце забилось в бешеном темпе. Лицо барона было самым обычным, заурядным, но вот глаза его — они были самим ужасом, сотканным из всего того, что существовало по ту сторону жизни, того, что всегда было мертво. — Я никогда не лгу, — прогремел жуткий тембр Иблиса. Гамзало стал беспомощно глотать воздух короткими вдохами. Он, сотни раз смотревший в глаза смерти на поле брани, не мог выдержать взгляда Иблиса. А тот, словно указывая возгордившемуся смертному его место, не сводил с него глаз — пристально смотрел туда, где раньше жила душа Гамзало, и тем самым медленно сводил его с ума. — Я не человек — мне не нужно пользоваться ложью, чтобы заставлять других делать то, что я хочу, — тише, но всё так же ужасающе произнёс Иблис. — Ты согласился продать свою душу добровольно — я не принуждал тебя к этому: не шантажировал, не заставлял. Это — моя служба: давать людям то, чего они хотят. Только люди отвечают за последствия своих желаний, не я. Лишь когда из носа Гамзало потекла кровь, руки его стали трястить так сильно, что уже не подчинялись хозяину, а сам он в страхе лёг на землю, поскольку ноги его уже не держали, лишь тогда Иблис вновь надел свою маску, скрыв жуткие глаза и снова став просто бароном Трёчем. — На первый раз я прощаю тебе твой гнев: я могу быть милостивым, в отличие от моего отца — Он-то не прощает людям смертных грехов. А потому иди за мной. Можешь забыть свою прежнюю жизнь и имя — они больше не пригодятся тебе. Ты порвал связь с ними, когда продал мне душу, — произнёс он и, развернувшись, зашагал прочь, подразумевая, что раб его должен был теперь последовать за ним. Раб встал с земли, протёр кровь, что капала с его подбородка, и тенью пошёл за хозяином. Лишь теперь он отчётливо понимал: Гамзало действительно умер тогда, когда голова его была отсечена русским офицером, поскольку теперь он больше не был самим собой. Он был просто рабом без имени и без жизни, и судьбу эту он уготовил себе сам — он действительно добровольно согласился на условия барона, по сути принеся ему присягу в верности. Когда-то он был верен Хаджи-Мурату, теперь его мюршидом был сам Иблис — опаснейшее из существ, что странствовало по этой грешной земле. Он продал свою душу, он потерял своё имя, однако его принципы всё ещё были при нём: он служил тому, кому поклялся в верности. И если он взял на себя бремя раба Иблиса, значит, он будет нести его с той же честью, с которой когда-то носил статус мюрида Хаджи-Мурата. Пройдут года, события тех лет станут не более чем темой для урока истории в школе, Кавказской войной 1817–1864 годов. И скучающе пролистывая страницы учебника во время урока или судорожно заучивая их перед контрольными, никто из детей будущих веков не заподозрит, чья жизнь была спрятана между сухими строками учебных пособий, и какую жертву принёс хозяин этой жизни во имя своей родины. А Сергей, в очередной раз обернувшись на события XIX века, лишь на мгновение предастся воспоминаниям, а затем вновь вернётся к своей вечной службе.