***
Барон переводил уставший взгляд с одного документа на другой. «Чёртова бюрократия, — думал он. — Даже я бы такого не придумал». Его сизифов труд был прерван телефонным звонком. Мало кто мог звонить ему напрямую, не через многочисленных секретарей. Чуть барон ответил на звонок, как из телефона послышался голос Оксаны. — Господин барон, вы желали бы ознакомиться со списком гостей Инициации? Барон потёр переносицу. У физического тела было много минусов, однако одним из самых неприятных была усталость. — Нет, ты прекрасно справлялась без моего вмешательства и в прошлом году, и в позапрошлом, — у Трёча создавалось впечатление, что Оксана позвонила ему, только чтобы услышать эту похвалу, а не из-за реальной необходимости. — Не отвлекай меня по вопросам организации Вальпургиевой ночи, сейчас я занят более важными вещами, — сухо добавил он и завершил звонок.***
Оксана еле слышно цыкнула и спрятала телефон в карман. Казалось, её недовольные мысли эхом отражались от сводов старинного замка — настолько громко она думала о своих неудачах. Полгода интриг и заговоров и всё тщетно: Гамзало был всё так же близок к барону, хотя большее время тратил на слежку за каким-то мальчишкой, а она всё так же была смертна. Барон лишний раз не одаривал её даже разговором, чего уж упоминать бессмертие. Тихие шаги рядом — и Оксана узнаёт в подошедшем своего секретаря японца Абэ. Тот пристально смотрит на неё некоторое время — как раз столько секунд, сколько Оксане понадобилось, чтобы привести мысли в порядок: у неё есть идея, как порадовать барона. Может быть, тогда он размягчиться по отношению к ней? В конце концов, кому не будет приятно увидеть близкого человека своего врага в положении раба?***
С одной стороны, Антон не прогадал, когда поспорил именно на должность стюарда — в ней не требовалось большого количества специальных знаний, с другой — Антон совсем забыл о человеческом факторе в любой профессии из сферы услуг. — Что ты с таким лицом делаешь в стюардах, а? — грубый низкий голос, а в дыхании — нотки алкоголя. Если аккуратно отвести лицо, то нос больше не будет чувствовать неприятного запаха, однако пассажир точно заметит это движение. — Альфред, я тебя прошу, — мягкий тембр его жены, совершенно бесполезный в данную минуту. Она могла призывать к логике и рассудку мужа, могла бросать сочувственные взгляды на Антона, однако белый воротник всё так же жал ему горло, рубашка в плечах сидела не по размеру, а ноги ныли от новых мозолей, от чистого сердца подаренных ему стандартными туфлями стюардов. Ничего не менялось от блеющего голоса этой женщины: она просто растягивала и так не очень приятную беседу. — Я его тоже прошу! Понимаешь, дорогая? — мужчина, этот Альфред, коротко посмотрел на жену, а затем вновь обернулся к стоявшему на пороге их каюты Антону. — Прошу немного вежливости и уважения у того, кто должен одаривать нас и тем и другим по долгу службы, — он презрительно осмотрел Антона с ног до головы. Антон глубоко вздохнул, глотая обиду и унимая гнев. Два с половиной года назад он решал подобные конфликты исключительно силой — отец говорил, так поступают мужчины: на оскорбления отвечают кулаком, потому что другого языка люди, позволяющие себе оскорблять других, не понимают. А теперь Антон стоял на месте и молчал: прятал все саркастичные ответы подальше и заставлял мышцы в руках быть более расслабленными. Он предпочитал думать, что контракт сделал его более осторожным и продуманным, что его действия — тактическое отступление: ему важно было не конфликтовать с пассажирами и спокойно переправиться в Англию, так как пари о должности стюарда не включало пункт о «благополучном пересечении Ла-Манша». Однако воспоминания об отце почему-то отчаянно пытались доказать ему, что потеря смеха сделала его не стратегом, а самым настоящим трусом, то есть одним из тех, кого больше всего не уважал отец при жизни. — Мне очень жаль. Если хотите, я могу позвать другого стюарда, — спокойно произнёс Антон. — Жаль ему, — шикнул Альфред. — Я вот, знаешь, тоже жалею, что взял билет именно на этот рейс. А знаешь почему? Потому что когда я зову стюарда, я хочу видеть улыбающегося, приветливого служащего, а не угрюмого пацана, — отчеканил он и ткнул Антону пальцем в грудь, отчитывая его как провинившегося ребёнка. Да, Антон всё ещё являлся ребёнком, но был ли он виноват в том, что просто не мог улыбнуться? — Альфред! — уже громче говорила женщина, на всякий случай аккуратно отстраняя мужа подальше от стюарда. — Я могу вам как-то помочь? — старался как-то унять спокойным тоном разозлившегося пассажира Антон. — Да. Можешь, — вдруг подозрительно миролюбиво произнёс Альфред. — Позови-ка администратора, или кто там за вас, стюардов, отвечает. Антон еле заметно обречённо вздохнул: у него опять будут проблемы. Та женщина-начальница вновь скажет, что у него и так был самый маленький сектор, заметит, что это его работа — улыбаться и быть вежливым, даже когда не хочется, и, наконец, напомнит, что его не спасёт внезапное желание капитана нанять его, если он снова ошибётся. Знала бы она, как Антон устал ошибаться, идти вслепую за любой подсказкой о бароне и потом опять наступать на одни и те же грабли: видеть, как окружающие стали относиться к нему из-за его грусти. В такие моменты Антон из раза в раз задавался одним и тем же вопросом: «Если мне так тяжело без смеха, то насколько теперь легко с ним барону?»***
«Эта длина юбки ей не идёт», — позволяла себе выискивать недостатки в образе стоявшей рядом женщины Оксана. «Да и волосы тускловаты», — добавляла она в мыслях, невольно сравнивая свой безупречный внешний вид с скромным обликом собеседницы. — Извините, я всё-таки не до конца поняла причину своего присутствия здесь, — сказала женщина. — Обычно я служу ему удалённо и не присутствую ни на каких раутах. По просторной зале проходили люди, украшавшие стены к будущей Инициации. Оксана фальшиво дружелюбно улыбнулась. — Катенька, — протянула она и кончиками пальцев приобняла Катю, — Вальпургиевая ночь — это не какой-то «раут», — она презрительно выделила слово «раут», словно не готовилась каждый раз к любому выходу как к самому важному событию в жизни. — Вальпургиевая ночь — это день Инициации новых посвящённых, — теперь она чуть наклонилась к Кате, словно открывала ей страшную тайну. Катя не оценила приёмы сближения Оксаны — они казались ей отталкивающими и неприкрыто двуличными, однако она не позволила себе показать хоть толику негативных эмоций, знала — эта Оксана была одной из двух наиболее приближённых к нему, ей не стоило переходить дорогу. — Что такое «инициация»? — спросила Катя. Оксана словно ждала этого вопроса — отошла на шаг от Кати, выпрямилась и оценивающе осмотрела её с ног до головы. — Чтобы ответить на этот вопрос, мне нужно задать другой, — она сделала паузу. — Как думаешь, в чём основная разница между тобой и мной? Катя могла сказать очень многое, но решила остановиться на самом нейтральном: — Вы приближены к нему, я — нет. — О нет, это второстепенное отличие, — Оксана усмехнулась. — Главное отличие между нами это то, что я — его слуга, а ты — его рабыня. Это два разных статуса. И хотя Катя отчаянно старалась не показать и капли обиды на своё нынешнее положение, Оксана увидела: ей было больно вот уже два с половиной года участвовать в аферах барона, она хотела другой жизни, но ничего не могла сделать. Именно эту обиду в глазах Кати Оксана жаждала показать на Инициации Трёчу. По своим каналам Оксане удалось узнать, что Катя Позова была женой какого-то давнего врага барона, из-за чего Трёч и выторговал у неё душу — чтобы перестраховаться на случай неожиданностей. Что ж, пусть он порадуется своей маленькой победе. Кто знает, может, радость эта в будущем будет невольно ассоциироваться с ней, Оксаной. — Слуги проходят Инициацию и дают клятву в верности своему патрону, а рабы продают душу, — продолжала Оксана, надеясь сухими фактами окончательно выбить почву из-под ног Кати. — Если слуга предаст патрона, то он будет или отлучён от службы, или, в самых худших случаях, проклят, но и тогда не то чтобы сильно. А вот если раб предаст хозяина… — Оксана усмехнулась, — он будет убит. Катя вздрогнула. — Почему же слуг не убивают тоже? — спросила она аккуратно. — Потому что он не убивает тех, с кем осталась душа, — Оксана снисходительно взглянула туда, где раньше находилась душа Кати. — Да, конечно, рабы получают за душу высокую плату — здоровье, бессмертие, защиту и прочее — однако он может убить их в любой момент, и тогда они попадут в место, гораздо хуже его царства. Мысль замирает там в безмолвии, оттуда нет выхода. Даже из его царства можно уйти, если покаяться. А оттуда нельзя уйти никогда. Катя собрала себя по кусочкам, чтобы окончательно не потерять лицо. Она должна была быть сильной ради её маленькой Савины, даже если приближённая барона вдруг захотела проверить её на прочность. — И всё же: зачем я здесь? — повторила она свой первоначальный вопрос, чтобы тонко указать Оксане на её непоследовательность. Оксана проигнорировала её аккуратный выпад: она всё ещё оставалась хозяйкой положения, ей не нужно было доказывать это чем-либо ещё. — Ну как же? Ты, как одна из посвящённых в его дела, будешь выводить инициируемых в эту залу, — Оксана указала на красную дорожку, что шла из бокового коридора к небольшому возвышению-сцене с кафедрой на нём. — Пойдём за мной, я всё тебе покажу. Катя вынужденно проследовала за Оксаной, запоминая все повороты и нужный маршрут. — Инициация из года в год проводится в этом замке в одну и ту же ночь. Церемония всегда одинакова: из основного входа приходят гости и хозяин вечера. Из бокового входа, то есть этого, после вступительных слов один посвящённый, в этом году — ты, выводит несколько инициируемых. Теперь Оксана указала на массивные двери, отделявшие боковой ход от основной залы. — Эти двери будут закрыты до момента пока инициируемые не будут приглашены хозяином вечера. Ориентируйся на фразу: «Veniant illi qui transierunt iudicium, tormentum, mors et resurrectio.» После неё вам с инициируемыми нужно войти в залу, — Оксана заметила лёгкое недоумение на лице Кати. — Я напишу тебе эту фразу на листочке, заучишь позже, — снисходительно добавила она. — А что она значит? — спросила Катя. — «Пусть зайдут те, кто прошёл испытания, пытки, смерть и воскрешение», — ответила Оксана и указала на две лестницы — одну, узкую и неприметную, и вторую, отделанную мрамором. — Отсюда ведут два хода: один боковой, он вам не нужен, так как ведёт во внутренний двор замка, то есть к выезду; второй ход ведёт на первый этаж, в холл. Ты встретишь инициируемых именно там и отведёшь сюда. Катя внимательно осмотрела обе лестницы: парадная была вычищена до блеска, а потому высокомерно сверкала величием, боковая же тускло освещалась, а в момент инициации, видимо, и вовсе прикрывалась дверью. Судя по отсутствию скважины, запирался этот ход только снаружи, со стороны двора. Катя перевела взгляд на стены без окон: ей было неуютно находиться здесь без капли солнечного света, под внимательным взглядом переливавшейся всеми цветами радуги хрустальной люстры. Оксана могла лишь улыбнуться про себя, она достигла цели — Катя Позова была полностью подавлена нынешним положением.***
Он знал — куртка давно потеряла запах бывшего хозяина, однако он не мог не перестать притворяться, что чувствует в стойких нотах поношенной замши какой-то еле уловимый аромат воспоминаний. Признаться самому себе в том, что время обезличило кожанку его отца, казалось эквивалентным предательству. Впрочем, Антон всё чаще стал считать, что он предал папу гораздо раньше — тогда, когда продал часть себя барону. Предавая себя, мы непременно предаём и близких — тех, кто не видит свою жизнь без нас: таких, какие мы есть. Отец умер, но Антон всё равно безжалостно и по-мазохистски самозабвенно ставил на себя клеймо предателя, словно был готов носить его с той гордостью, с какой люди носят медали. Он возвращался к подобным мыслям каждую ночь: доставал из вещей старую куртку и подолгу держал её в руках. И когда боль ребёнка, не оправдавшего надежды родителя, становилась невыносимой, Антон убирал кожанку в рюкзак и доставал оттуда журавлика, чтобы ноющее чувство в груди стало болью мальчика, бросившего на произвол судьбы подругу. Антон искренне надеялся, что его пари сработало и с Ирой всё было хорошо, однако он понимал: своим вынужденным уходом он, возможно, навсегда перечеркнул всё то хорошее, что между ними было. Часы перевалили за полночь, и Антон заставил себя лечь в кровать, закрыть глаза и перестать думать о чём-либо: ему жизненно необходимо было выспаться хотя бы в эту ночь. Впереди его ждало ещё несколько дней рутинной работы: оказалось, «Виктория» — туристический лайнер, идущий не напрямую в Лондон, а делающий огромный крюк для довольствия гостей, из-за чего пересечение Ла-Манша растягивалось на неделю. Что ж, нужно было лучше проверять судно, на которое нанимаешься — теперь поздно было что-либо менять. Антон понимал это, а потому с силой разогнал оставшиеся всполохи беспокойства и попытался заснуть. Завтра он постарается забыть все те жалкие мысли, которым он предавался вечером, чтобы снова весь день говорить себе, что нужно бороться. И уже совершенно не важно, что на следующий вечер всё вернётся на круги своя, и он вновь придёт к тем же мыслям о близких, которых, наверное, он уже больше никогда не увидит.***
Холл замка сверкал огнями, гости прибывали через массивные двери. Ещё один неплохой год был позади. Для барона он осложнился лишь небольшим обострением отношений с японской мафией, парой стычек с Гонконгскими предпринимателями да смертным с даром выигрывать пари. В остальном — сплошная удача: люди продавали душу улыбчивому незнакомцу гораздо охотнее, чем тому угрюмому бизнесмену, каким Трёч был ещё два с половиной года назад. Количество преданных ему смертных росло в геометрической прогрессии. Барон искренне улыбнулся. Не далёк был тот час, когда Ему придётся признать свою неправоту, потому как, похоже, Трёч стал выигрывать. Среди новых лиц барон внезапно узнал знакомую энергию. Один из гостей вышел из толпы и подошёл к барону. — Господин, — коротко поклонился ему мужчина средних лет с близко посаженными глазами и характерной горбинкой на носу. — Непривычно видеть вас с улыбкой, — безэмоционально заметил он. Барон улыбнулся: он узнал своего старого слугу. — Непривычно видеть тебя в физическом теле, — заметил Трёч. — Как там дома? — и теперь в его тембре проскользнули нотки меланхолии. — Где-то жарко, где-то холодно. В общем, всё как всегда. Разве что Толстой в последнее время разбушевался… Какой-то новоприбывший успел сказать ему, что его «Войну и мир» читают шестнадцатилетние дети, хотя он задумывал её для взрослых, состоявшихся людей. Барон рассмеялся, а затем, опомнившись, резко оборвал смех. Он прикинул в голове Лондонское время. Там должен был царить поздний вечер, почти ночь. Барон надеялся, что смертный не успел определить направление смеха, просто потому что спал. — Это даже хорошо: пускай помучается, — вернулся Трёч к беседе. — К слову, ты уже успел обзавестись документами? Люди будут относиться к тебе так же хорошо, насколько тщательно ты подготовишь все бумажки, связанные с тобой, — он хитро улыбнулся. — Да, всё в порядке. Мне особенно понравился мой русский вариант имени, — ответил слуга и залез во внутренний карман. Там он держал список всех своих псевдонимов — видимо, он ещё не успел выучить их. Слегка потрёпанная бумага зашелестела в руках — он развернул её. — С-с-стас-с-с Ш-ш-шеминов, — прошипел он, а затем добавил: — Как будто бы на своём родном языке говорю. Трёч улыбнулся. — И вправду, похоже. Что ж, удачной Инициации, Бегемот, — барон дождался короткого кивка слуги и направился в основную залу.***
«Виктория» величественно причалила к английскому порту, и ночной Дувр встретил пассажиров яркими огнями. Суматоха сходивших на берег гостей позволила Антону затеряться в толпе и незаметно проскользнуть в порт вместе со всеми вещами. Не успел он пройти и двадцати шагов от отдыхавшей «Виктории», как вдруг в голове его зазвенел смех — яркий, но резко оборвавшийся, словно барон не хотел, чтобы Антон успел его заметить. Однако Антон заметил: он медленно обернулся к только пересечённому им Ла-Маншу и проверил по компасу и карте расположение барона — да, он определённо смеялся из своей резиденции. Вот только откуда конкретно? Англия и Канада теперь отпадали. Оставались Нидерланды, Бельгия, Германия и частично Польша. Список стран сокращался. Антон спрятал карту и компас в рюкзак и уверенно направился в сторону «Виктории». Несмотря на медлительность этого лайнера, он оставался лучшим вариантом, чтобы пересечь пролив, потому как Антон до сих пор считался на нём стюардом.***
Извечно похожая на прошлогоднюю речь, и всё равно — сотня заинтересованных глаз. Барон ненавидел людей в том числе за это их раболепие: из года в год они смотрели восхищённо на того, кто вёл их к погибели, просто потому, что он дал им капельку власти. Как дёшево стоила их преданность! В каком выигрыше он был из-за их продажности! Господи, взгляни на сынов своих — они предали тебя и ту веру, что ты завещал им. Барон открыл один из тех старых гримуаров, что хранился у него в библиотеке, а теперь лежал перед ним на кафедре. Он был написан четырёхмерным языком, дотронься до слов — и поранишься о буквы. Никто в этом зале, кроме Бегемота и барона, не мог прочитать этот текст. А потому когда барон стал говорить давно выученный наизусть текст, все смертные в зале заинтересованно затихли, подумав, что он читает что-то из этой таинственной книги. На самом деле книга была ничем иным, как обыкновенным списком основных религиозных терминов, но смертные охотно покупались на обложку. Барон любил так подшутить над ними, ведь это в очередной раз доказывало ограниченность людей. — Scintilla ignis vitam dedit, aer inspiravit mentem, aqua caro factus est et sanguis, terra pellem fortem dedit. Veniant illi qui transierunt iudicium, tormentum, mors et resurrectio, — произнёс он торжественно, и боковые двери зала открылись. Группу инициируемых вела женщина, чьи черты лица показались барону знакомыми. Когда она ступила на возвышение, барон убедился — это была Екатерина Позова, жена смертного, бросившего ему вызов. Нечто холодное, раздражённое клубком сплелось в мыслях барона. Оставшуюся Инициацию он провёл, не думая ни о чём, кроме той опасной ситуации, в которой он оказался по вине одной из его приближённых. И когда взволнованные инициированные ушли к своему патрону — Бегемоту, а гости разбрелись после официальной части по залу, барон выудил из толпы Оксану и приказал следовать за ним. Отойдя к боковому ходу, как раз к тому, откуда заходили инициированные, барон холодным взглядом окинул Оксану. Та, заметив в настроении господина нечто раздражённое, сменила затаённую радость на выжидающую осторожность. — Что здесь делала Екатерина Позова? — медленно, с угрозой проговорил Трёч. Оксана вздрогнула: она так привыкла к милости барона, что успела забыть, каким пугающим он бывает, когда чем-то недоволен. — Я… я подумала, что вам было бы приятно видеть её на таком месте, — протянула она аккуратно, по привычке заискивающе играя ресницами. — Ты считаешь, что мне есть дело до злорадства? — гулко, ужасающе спокойно спросил он, и Оксану пробило на крупную дрожь: ей казалось, что голос её патрона прозвучал даже внутри неё самой. — Я не человек, мне не нужно прибегать к издевательствам, чтобы утверждаться в своих достижениях. Я самодостаточен, — теперь он окинул её безразличным взглядом. — А вот ты, видимо, была настолько ослеплена своими достижениями, что решила позабыть о банальной безопасности и пустила на Инициацию непроверенного раба. — Но, господин барон… — попыталась вставить хоть какое-то оправдание Оксана. По краям ей вдруг стали мерещиться какие-то тени — это сила Трёча преломлялась в пространстве мироздания и приоткрывала завесу того, отчего простые смертные обычно сходили с ума. — Списки для того и нужны, чтобы ни одно подозрительное лицо не увидело того, что здесь происходит в Вальпургиеву ночь. — Она п-почти ничего не увидела и вряд ли запомнила гостей, — язык Оксаны стал заплетаться. Последовавшая затем пауза показалась Оксане вечностью, в которой не было ничего, кроме теней по краям и серых холодных глаз посередине. — И это — то единственное, что спасло тебя, — наконец произнёс барон. Тени спрятались, глаза барона больше не казались такими страшными, и Оксана облегчённо выдохнула: пронесло. Так думала она, пока барон, развернувшись, не бросил безразличное: — Передай своему секретарю Абэ, что вы меняетесь местами: теперь ты — его секретарша, а он — мой приближённый. Оксана замерла на месте. Обида и гнев смешались воедино где-то в её груди: она не просто не сблизилась с бароном, она впервые по крупному ошиблась.***
Разгневанные волны бросали Антона от фальшборта к стенам кубрика и обратно. Промокший до нитки, трясущийся от холода, неустойчивости палубного стингера и набиравшей силы морской болезни Антон пытался пробраться к лестнице, что вела на этаж ниже. Руки его дрожали, зубы тихо стучали, а замёрзшие мышцы невольно сокращались, пытаясь таким образом разогреть тело. Каждая стихия поочерёдно проверяла его на прочность в этом длинном путешествии. Сначала была долгая бескрайняя земля, о которую он стоптал ноги в поисках барона. Теперь его мучила вода. Что принесут ему ветер и огонь? И доберётся ли он до них вообще, если силы, кажется, с каждым днём всё чаще изменяют ему? Антон уже хотел свернуть с левого борта к лестнице, как вдруг сквозь грохот волн услышал мужской голос, кричащий что-то. Сначала Антон подумал, что ему показалось — перекричать волны нужно было ещё постараться, их голос в море являлся первостепенным — однако, стоило ему обернуться к источнику шума, правому борту, как он увидел низенького матроса, спешащего за каким-то человеком. — Стой! — крикнул матрос внезапно по-русски. — Да стой ты! — повторил он и, схватив, очевидно, одного из пассажиров за плечо, повернул его к себе. Антон, оставшийся незамеченным в тени другого борта, смог беспрепятственно рассмотреть обоих: матрос был мужчиной средних лет чуть ниже его ростом с немного полным, но крепким телосложением, а на носу его закреплённые специальной резинкой на затылке (видимо, чтобы не спадали во время работы) блестели тёмные очки, схожие с теми, что носят слепые; пассажир был коренастым мужчиной чеченской или другой южной наружности бывших Советских республик, в которых Антон не разбирался. Матроса Антон мельком видел раньше и даже пару раз общался — его звали Крешимир, он был то ли серб, то ли грек, и раньше он ни разу не говорил при Антоне на каком-либо ещё языке, кроме английского. — Я узнал тебя! — прокричал тем временем в гневе Крешимир. Антон понял, что тоже будто бы узнаёт загадочного пассажира — кажется, где-то он уже видел эти тёмные глаза. — Excuse me? — удивлённо переспросил пассажир, и его густые чёрные брови приподнялись в недопонимании. Антон с удивлением отметил, как он прекрасно держался на постоянно менявшей центр тяжести палубе. «Возможно, — подумал Антон мельком, — он бывший моряк или, по крайней мере, спортсмен.» — Не притворяйся иностранцем. Не делай из меня дурака. Я прекрасно помню, что ты работаешь на него! — выкрикнул Крешимир и схватил пассажира за грудки. Очередная волна почти сбила Антона с ног, но в последнее мгновение ему удалось удержаться на месте и не выдать себя. — You might have misunderstood something… — медленно протянул с акцентом пассажир, видимо, старательно вспоминая слова и грамматические правила английского. — Вспоминай, вспоминай русский язык. Так же, как я вспомнил тебя, — шипел, совсем не сдерживаясь, Крешимир. Антон развернулся, чтобы найти кого-то из матросов, которые помогли бы ему разнять начинавшуюся драку. Он бы не справился с крепким Крешимиром и коренастым пассажиром один, пускай и был в свои четырнадцать выше их на пару сантиметров — рост в драке был зачастую скорее минусом, чем плюсом, поскольку длинные конечности можно было легко схватить и вывернуть. Только Антон сделал шаг в сторону, как одна короткая фраза удержала его на месте. — Где барон?! — прокричал Крешимир, и, кажется, даже сердце Антона на мгновение замерло, не то что тело. Не показалось ли ему? Может быть, изменчивые волны вдруг лизнули его уши и прошипели то, что Антон хотел слышать? Вода была подлой стихией, она игралась с разумом моряков — Антон успел понять это за своё короткое плавание. Не зря в своё время с морской пеной сравнивали хитрых императоров, а о водах океана сочиняли мифы и легенды про двуликих сирен — во всех аспектах человеческого искусства и истории остались предупреждения о напускной безопасности водной стихии. Вот и сейчас, кажется, грохот волн преломлял в себе звук голоса Крешимира и с лукавым предвкушением под влиянием памяти Антона изменял сказанные слова на те, что так отчаянно хотел услышать Антон. В небе прогремела молния, на мгновение осветив пустующий левый борт, и девятый вал с грохотом ударился о фальшборт и почти сбил Антона с ног: в последний момент он смог упереться в стену и удержаться на ногах. Холодная вода оставила горящий морозом след на щеках — кажется, то был корыстный поцелуй сирены. Антон резко выдохнул. Было бы у него время, он попросил бы судьбу не заигрывать с ним ложной надеждой. Однако разговор Крешимира и пассажира мог прерваться в любой момент — Антон был обязан убедиться, была ли та неаккуратно брошенная фраза его воображением или реально существовавшим вопросом. Антон развернулся и прислушался к крикам Крешимира. — Где Трёч?! Думаешь, я не доберусь до вас?! Вот оно. Антон замер. Волны, казалось, отступили — их иллюзорность больше не была уместна. Взгляд тусклых зелёных глаз устремился к правому борту. Буря этой ночи не только испытывала их хозяина на прочность, она также поднимала со дна морей бурлящую правду, затерявшуюся в иле и искорёженном потонувшем металлоломе. И правду эту вдруг, как наживку для отчаявшихся, вынесло на противоположный борт, к ногам спорящих. И хотя ливень беспощадно закрывал обзор, а тело тряслось от утомления, Антон с волнением смотрел на сцену, развернувшуюся перед ним: он вглядывался в лица матроса и пассажира с таким болезненным предвкушением, словно сейчас его колотило не от холода, а от горячки. Годы уныния, месяцы скитаний — и вот наконец-то фортуна смиловалась над ним: он вновь услышал имя барона Трёча. Антон опёрся о закреплённые на стене снасти, чтобы ненароком не упасть. Пальцы до белых костяшек сжали канаты. Это была единственная ниточка за два с половиной года, которая могла привести Антона к Трёчу, а значит и к его проданной жизни. Крешимир сделал пару шагов в сторону загадочного пассажира, когда вдруг чёрные брови последнего перестали быть подняты в фальшивом удивлении, а за тёмной радужкой глаз показалось что-то спокойное, уверенное и вместе с тем угрожающее. Пассажир одним движением сбросил с себя руки Крешимира. Антон шагнул вперёд и из-за этого услышал последние тихие слова пассажира: — Думаешь, барон не добрался до твоей жены? На русском мужчина говорил практически без акцента, и видимо его голос вдруг заставил Антона вспомнить: пассажир был тем самым мошенником, который своровал у него выигранные деньги в спортивном клубе. Холод прошиб Антона. Теперь было совершенно очевидно: неизвестный работал на барона. Крешимир замер на месте после слов о жене, и пассажир, воспользовавшись его замешательством, одним лёгким толчком сбил его с ног, развернулся и скрылся за кубриком. Антон сорвался с места и побежал за ним. — Эй вы! Стойте! — крикнул он, забежал за поворот и никого не увидел: ночь и буря скрыли от него единственного человека, который был связан с бароном. «Нет, — одёрнул себя Антон, — не единственного.» Антон развернулся к сидевшему на стингере Крешимиру: тот поправлял чудом сохранившиеся очки. — Вы в порядке? — спросил Антон, подавая руку. Крешимир проигнорировал её — он встал, опершись руками о фальшборт, и, не смотря на Антона, ответил: — Нет. По мне не видно? Антон стушевался: он задал самый глупый вопрос из всех возможных. — Извините, — протянул он, придерживаясь за снасти. Крешимир же, встав на ноги, наоборот, совсем не держался за части судна: видимо, он давно бороздил моря, раз привык к качке настолько, что мог сосуществовать с ней как единый организм. Волны фальшивым аккордом ударили в борт, и Антон подумал, что, наверное, у Крешимира абсолютный слух — казалось, неточность в нотах морской симфонии заставила его поскорее скрыться с места. Он сделал пару шагов, и мелькающий свет из иллюминаторов на мгновение осветил его лицо: на подбородке двумя сверкающими нитями алела кровь. Антон поспешил поравняться с ним, однако это оказалось не так просто сделать: в то время как Антон постоянно замедлялся из-за меняющегося центра тяжести, Крешимир широкими шагами шёл по палубе, словно мог перевернуть весь мир и без точки опоры. Таким нестройным рядом они дошли до небольших кают персонала. Лишь когда Крешимир замедлился, чтобы открыть одну из дверей, Антон смог нагнать его и протянуть руку. — Спорим, что ваш нос тотчас же безболезненно станет нормальным и при этом никто не пострадает? — спросил он. Крешимир обернулся, и, хотя глаз его не было видно из-за тёмных очков, Антон был уверен: он посмотрел на него с усмешкой и неким снисхождением. Вкупе с окровавленным носом и грохочущей молнией на фоне это даже могло показаться пугающим, однако Антон был настолько переполнен ноющей надеждой на лучшее, что уже не обращал внимания на окружение: его интересовал лишь этот человек, который тоже почему-то ищет барона. Крешимир зашёл в каюту, и Антон юркнул за ним следом, прикрыв дверь. Матросы и стюарды в разгар бури закономерно носились с одного конца «Виктории» к другому, а потому сейчас в скромной маленькой комнатке, рассчитанной на несколько человек, Крешимир и Антон остались наедине. Крешимир взял небольшое зеркало, нашёл какой-то платок и частично убрал кровь с лица, чтобы рассмотреть повреждения. Антон скрестил руки на груди и демонстративно скучающе произнёс: — Мне тоже как-то раз ломали нос. Без доктора, наверно, сложно будет справиться… Антон уже хотел сказать ещё пару связующих фраз для заключения пари, однако Крешимир вдруг взял оказавшийся в неестественном положении нос и просто повернул его в нормальное, словно делал так каждый день. Кровь течь перестала. Глаза Антона распахнулись так широко, что, кажется, угол его обзора стал походить на тот, каким могли похвастаться насекомые. — Ка-а-ак? — протянул удивлённо Антон, совсем позабыв об образе самоуверенного мальчика, который он только что старательно поддерживал, чтобы заключить пари. — Как вы это сделали? — повторил он и подошёл ближе, чтобы рассмотреть лицо Крешимира внимательней — тот как раз заканчивал убирать кровь. Антон стал почти вплотную и резко выдохнул: нос Крешимира был совершенно обычным, нормальным — на нём не осталось даже горбинки от перелома! Крешимир грустно ухмыльнулся, словно подумав о чём-то своём. — Талант от бога, — тихо ответил он, кажется, совсем не радуясь этому «таланту». — Стюард, тебе делать нечего? — спросил Крешимир строже, словно очнувшись, защитившись родной скорлупой. — Нет, просто… — протянул Антон, пытаясь придумать путь к сближению без заключения пари: за последние полгода он породнился с даром так сильно, что иногда ему сложно было вести диалог с кем-либо, если на расположение собеседника к Антону не влияло какое-нибудь заранее заключённое пари. — Вы упомянули барона Трёча, верно? — нашёлся самый простой, а потому и самый правильный вопрос. Крешимир еле заметно подобрался. — Да, — коротко ответил он, словно выжидал чего-то. — И этот человек, если я не ошибаюсь, работает на него? — спросил Антон, подразумевая «пассажира». Крешимир внимательно осмотрел собеседника. Взгляд двух чёрных линз беспристрастно замер на лице Антона. — Ты ведь Антон, да? — спросил Крешимир, и лишь несколько морщинок, показавшихся рядом с очками, позволили Антону понять, что Крешимир, вероятно, подозрительно сощурил глаза, словно обдумывая что-то. Антон кивнул. — Я думал, вы серб, а не русский, — сказал он. — О сколько нам открытий чудных… — усмехнулся Крешимир и отвёл взгляд. — Почему ты спросил меня о бароне Трёче? — внезапно с нажимом произнёс он. — Потому что я ищу его, чтобы снова стать счастливым, — сорвалась с уст заученная фраза. — Я тоже ищу его, — задумчиво заметил Крешимир. — Но чтобы поменять свою точку зрения. Отчаянные попытки найти барона, стычка с его предполагаемым слугой и эти фразы, полные недосказанности и намёков, — всё это показалось Антону до боли знакомым. Какая-то мысль отчаянно зазвенела на периферии сознания. Антон поднял взгляд на Крешимира и по его замершим в воздухе ладоням, по напряжённым плечам понял, что они думают об одном и том же. Кислород, казалось, замер поперёк горла. Они оба хотели, но не могли произнести одну и ту же фразу. Ты тоже заключил с ним контракт.***
Смесь облегчения и горького сочувствия сковала его сердце. Четыре года он рыскал по миру, искал барона Трёча или кого-то, кто мог быть хоть как-то связан с ним, и почему-то был уверен, что он — одинок в своём несчастье, что он — единственный, кто попался на елейный тембр и деланую заинтересованность барона. Однако теперь перед ним стоял стюард, совсем мальчишка, и произносил такую же заученную фразу, какую за четыре года научился произносить и он сам, чтобы не нарушать пункт о неразглашении. Сегодня он в очередной раз убедился в отсутствии каких-либо принципов и сочувствия у барона: ради своей выгоды Трёч был готов обмануть даже ребёнка. — Давно? — спросил Антон, подразумевая, видимо, дату заключения контракта. Сжатые губы и замершее дыхание стало ему ответом. — А, да. Я понял, — коротко произнёс Антон, осознавая, что на данный вопрос нельзя ответить, не нарушив пункт о неразглашении. — Нам надо как-то… — протянул низкий голос. — Да, но как? — ответил ему высокий, только начавший ломаться. Тело само опустилось на ставшую родной из-за долгих странствий по морю койку. — Начнём с того, что Крешимир — это не моё настоящее имя. Под ним я скрываюсь от барона. На самом деле меня зовут Дмитрий. Позов Дмитрий Темурович, — признался он и, казалось, какой-то груз свалился с его плеч. Он уже несколько лет не произносил это имя вслух. Антон опустился на соседнюю койку и внимательно посмотрел на Дмитрия. — Барон, что, вас ищет? — спросил он. — Нет, но его ищу я, — ответил Дмитрий. — И я не хочу, чтобы он узнал о моём приближении заранее. Хотя сегодня я, видимо, всё испортил… — последние слова он протянул с неприкрытой печалью: было глупо накидываться на слугу барона без какого-либо плана действий, однако он просто не смог совладать с собственным гневом. А теперь оказалось, что, вероятно, Трёч нашёл и его жену. Пауза затянулась: каждый думал, как объяснить другому то, о чём нельзя было говорить даже намёками или метафорами. Резкий звук распахнувшейся двери заставил Антона и Дмитрия прервать думы и посмотреть на стоявшего на пороге. То был разъярённый из-за бури и несобранности персонала менеджер. — Какого чёрта ты здесь прохлаждаешься?! — прогремел его тембр похлеще бьющих в лайнер волн. — Стюард, ты где должен сейчас быть? — взглянул менеджер на своего подчинённого — Антона. — У пассажиров, — коротко ответил он. — А ты где, чёрт тебя дери?! Ну-ка живо! Дмитрий посмотрел Антону вслед, обещая себе продолжить этот разговор после бури — тогда у них обоих закончится смена, да и менеджер перестанет быть таким раздражённым. Ему наконец-то повезло: он нашёл кого-то, кто мог его понять.***
Руки немного тряслись из-за долгой качки, однако, несмотря на то, что буря порывами ревности толкала «Викторию» в разные стороны, Антон чувствовал себя значительно лучше. Он понимал: скорее всего, так повлияла на него встреча с тем, чьё положение было максимально приближено к его собственному. Чувство одиночества, что раньше беспощадно точило его силы, уходило. Антон знал наверняка: всё теперь будет по-другому. — Не буря, а адская пучина, — протянул звучный тембр, и Антон перевёл взгляд на рулевого. — Давно такого не видел даже в пору беспокойного Ла-Манша, — добавил широкоплечий Илья. Антон часто видел Илью и Диму вместе — видимо, они были друзьями, а потому теперь он надеялся дождаться здесь Диму: всё равно в суматохе бури он не смог бы поймать его на большом лайнере. — Что это за пора? — поинтересовался Антон, чтобы как-то поддержать разговор. — Бури в этом проливе обычно бывают осенью, а не весной. Видимо, у природы нет календаря, а? — Илья хитро взглянул на Антона и рассмеялся. Наверное, он хотел, чтобы Антон рассмеялся тоже. Антон сжал губы в тонкую полоску: комфорт собеседника был последним, о чём он сейчас думал. — Спорим, что буря через полминуты успокоится и при этом никто и ничто не пострадает? — сказал он и, подойдя к рулевому ближе, протянул ему руку. Илья посмотрел на него с нескрываемым скептицизмом, затем на бурю, а после — снова на него. — Вот эта буря? Успокоится? — стал переспрашивать он, а потом от души рассмеялся. — Знаешь, я было подумал, что у тебя нет чувства юмора, а ты вон какой весельчак! — воскликнул он и вновь сосредоточился на работе. Антон не опустил руку. За последние полгода у него появилась привычка пытаться спорить о чём угодно, лишь бы однажды попасть в такое пари, которое барон не смог бы исполнить. — Спорим? — повторил Антон. Илья бросил короткий взгляд на его протянутую руку. — Ну спорим, малец, — быстро пожал он её, чтобы не отвлекаться надолго от постоянно менявшейся ситуации в море. Сначала лунные лучи застенчиво показались тонкими полосками на горизонте, затем вода вдруг постепенно растворила в себе свой гнев, перестав подгонять волны, а после дождь поумерил настойчивость капель. Полминуты прошло и, словно по часам, буря прекратилась. Антон и не надеялся на другой исход: изменение погоды было слишком простой задачкой для барона. Илья же пребывал в гораздо более ошеломлённом состоянии: брови его поднялись так высоко, что почти слились с волосами на голове, а дыхание вдруг само по себе замерло. Он стал на всякий случай вспоминать, не пил ли сегодня, и, получив от мозга уверенный отрицательный ответ, перевёл изумлённый взгляд на Антона. — Ты как это сделал? Прогноз смотрел какой-то или что? — пришибленно, тихо проговорил он. — Нет. Я просто особенный. Вообще всё могу, — невозмутимо проговорил Антон, надеясь заключить этой ночью ещё с дюжину каких-нибудь пари. — Никто не может всего, Антон, — усмехнулся Илья, однако уже гораздо менее уверенно, чем он усмехался минуту назад. — Ну а чего я бы не смог? — скучающе спросил Антон, рассматривая спокойную гладь моря. — Много чего, — пожал плечами Илья, вновь возвращаясь к внимательному наблюдению за Ла-Маншем. Ему казалось, что вот сейчас, в следующую секунду буря снова даст о себе знать. — А конкретно? — Ну… — протянул неуверенно Илья: после этого чуда он искренне считал, что, либо он сошёл с ума и на самом деле буря до сих пор шла, а ему лишь мерещился спокойный пейзаж, либо этому мальчику действительно всё было по зубам. — Стать самым богатым человеком в мире, — ляпнул он первое, что пришло ему в голову. — Держу пари, что я тотчас же стану самым богатым человеком в мире и при этом никто не пострадает, — не теряя ни секунды, произнёс Антон. Илья аккуратно, совсем немного улыбнулся, словно боялся, что его деланая уверенность и в этот раз разобьётся об удивительный выигрыш стюарда. — Разве что пострадает твоя гордость, — позволил себе иронично протянуть он и пожал руку. Секунды складывались в минуты, однако всё оставалось таким же, как прежде: и рулевая рубка, и море, и Антон с Ильёй. Антон с предвкушением задержал дыхание: неужели он… проиграл? По прошествии пары минут Илья позволил себе шумно облегчённо выдохнуть: мальчик был самым обыкновенным, а потому ему не нужно было менять свои убеждения относительно того мира, в котором он жил. Чудес всё так же не существовало, и его уже немного заскорузлый вследствие прожитых лет характер тихо поблагодарил судьбу: в неменяющимся мире жить было гораздо легче. — Ну, что ж. Похоже, не судьба, Антон, — заметил Илья. Волнение охватило Антона. Он попытался улыбнуться, однако ничего не получалось. Неужели за два с половиной года у него атрофировались мышцы лица? Даже если так, почему же помимо возможности улыбаться к нему не вернулась и его радость? Пари же не сработало! Попытки Антона улыбнуться заметил Илья, однако принял их за какую-то судорогу. — Что с тобой? Тебе плохо? — обеспокоенно проговорил он. Антон перестал мучить не поддававшиеся его усилиям уголки губ и перевёл взгляд на Илью. — Нет, всё нормально, извините, — безэмоционально проговорил он, посмотрел на наручные часы Ильи и, заметив, что его смена окончилась уже два часа назад, разочарованно вздохнул: ждать Диму уже не оставалось сил.***
Беспокойный сон оборвался так быстро, что Антону показалось, будто он вовсе не засыпал. Кто-то тряс его из стороны в сторону, сбрасывая с век остатки блаженной дрёмы. — Эй, малой. Малой! Вставай! — услышал Антон чей-то низкий голос, и виски прорезало резкой болью: как раз такой, какая тисками сдавливает голову после недостаточного сна. — Ч-что? — промычал неразборчиво Антон и, немного приоткрыв веки, стал различать чьи-то смутные очертания. — Вставай быстрее! Тебя ждут! — встряхнул его какой-то мужчина, и Антон вдруг узнал в нём менеджера стюардов. А затем множество разрозненных картинок замелькало перед его глазами: быстро накинутая на тело форма, несколько людей, ждавших его за дверью каюты, сосредоточенный то ли китаец, то ли кореец, то ли японец — Антон не умел различать восточные национальности — сначала стоявший поодаль, а затем подошедший к нему вплотную и взявший его под руку, потом — столпившиеся на палубе пассажиры, а также непонятно откуда появившиеся во французском порту, к которому причалила «Виктория», толпы репортёров, и почему-то вспышки всех их камер ослепляли именно его, Антона. Антон прикрывает веки, а затем, открывая их, надеется увидеть небольшую каюту, однако перед глазами — широкий трап, ведущий к заранее подготовленному тёмному автомобилю. Дыхание Антона учащается, мозг не успевает переводить разрозненные выкрики репортёров, потому как способность логично мыслить старательно отключает подступающая к горлу паника. Антон оборачивается, хочет остановиться, однако его подталкивает вперёд всё тот же сосредоточенный мужчина азиатской наружности. Сейчас Антон чувствует себя почти таким же беспомощным и дезориентированным, какими бывают лишь новорождённые кутята. — Антон! — вдруг слышит он знакомый голос откуда-то из толпы пассажиров лайнера и успевает обернуться, прежде чем неизвестные люди заставляют его сесть в автомобиль. Среди пестрящих лиц удивлённых гостей «Виктории» стоял тот самый Дмитрий и, кажется, чёрные линзы его очков Антон не забудет ещё очень долго. Машина трогается с места, улочки Кале сменяются одна за другой так же быстро, как в голове Антона мельтешат мысли. — Что происходит? Куда вы меня везёте? — пытается спросить он как можно менее испуганно, однако, похоже, вся та мизерная стойкость, которая ещё оставалась у Антона, была окончательно забрана у него хаотичностью сегодняшнего утра, а потому тон вопросов выходит умоляющим и жалким. С переднего сиденья через стекло заднего вида на него мельком смотрит мужчина-азиат. — В гостиницу к вашему опекуну, — сухо отвечает он. — К кому?! — переспрашивает шокировано Антон. Сердце стучит сильнее, усердно разгоняет кровь по венам хозяина, чтобы, если что, ему было бы легче убежать от опасности или придумать способ обойти её, однако ни то, ни другое не представляется Антону возможным: ситуация была слишком из ряда вон выходящая, чтобы пытаться что-то предпринять. Видимо, заметив состояние Антона, азиат оборачивается к нему, чтобы попытаться успокоить его не только словами, но и зрительным контактом. — Меня зовут мистер Абэ, — представляется он. — Сегодня ночью умер господин Чезаре Трёч. Я был его юристом. Всё своё состояние он оставил вам. И хотя автомобиль несётся по улицам с огромной скоростью, да и беспокойство нынешнего утра совсем не располагает к промедлению, время, кажется Антону, замирает. — Как… умер? — протягивает он. — Примерно так же, как умирают все люди, — флегматично замечает мистер Абэ и отворачивается. Антон долгие минуты смотрит чуть ли не в одну точку. Если Трёч мёртв, значит ли это, что контракт не действителен? Тогда почему же он всё ещё не может улыбнуться? Антон аккуратно проверяет бумагу за пазухой — она оказывается на месте, причём всё такой же влажной от сока. Он продолжает думать о контракте, когда автомобиль замедляется около какого-то отеля, размышляет, не потерял ли он свой смех навсегда из-за смерти Трёча, когда мистер Абэ ведёт его к лифту, и они вместе поднимаются на четвёртый этаж, и, наконец, понимает, что здесь что-то нечисто, когда видит вдалеке у двери одного из номеров того самого слугу, на которого накинулся Дима на корабле. — Зачем же мне опекун? И кто он? — успевает спросить Антон хриплым из-за жажды голосом. Абэ подводит его к нужному номеру. Антон ловит на себе нечитаемый взгляд слуги южной наружности. Абэ открывает дверь и то ли отвечает на вопрос Антона, то ли просто представляет стоящего посередине комнаты мужчину: — Господин Чарльз Трёч. Антон встречается взглядом с знакомыми серыми глазами: всё такими же холодными, какими они были два с половиной года назад. По коже электрическим разрядом пробегают мурашки. Чувства не обманули его: всё действительно поменялось. Вот только отнюдь не в лучшую сторону.