***
Девушка, лежавшая на больничной койке, зашевелилась, что-то пробормотала и медленно открыла глаза. Медсестра, заглянувшая к ней через десять минут, позвала врача. В палату вошёл невысокий мужчина средних лет в очках. — Рад, что вы так быстро очнулись — это хороший знак, — начал он, ободряюще улыбнувшись. — А вы мой доктор? — заплетающимся языком пробормотала пациентка. Глаза её еле фокусировались на лице мужчины, а движения были неуклюжими и медленными — она только отходила от наркоза. — Был вашим хирургом. Скоро к вам зайдёт и анестезиолог, чтобы убедиться, что вы в порядке, — ответил мужчина, проверяя показатели на приборах. Девушка глупо улыбнулась. — У вас глаза такие добрые, — протянула она, видимо не до конца осознавая, что вообще говорит. Мужчина усмехнулся. — Отдыхайте, — произнёс он напоследок и вышел в коридор. Та небольшая тревога, что порой посещала его даже после десяти лет практики, отпустила сердце — теперь он был уверен, что операция прошла успешно. Он нигде не допустил ошибки. В кармане халата завибрировал телефон. Мужчина ответил на звонок. — Ало? — произнёс он. — Дима, привет. А у меня сюрприз, — протянул женский голос. Тёплое, игриво щекочущее чувство разлилось в груди у Димы, а уголки губ невольно поплыли вверх. Медсёстры, доктора, пациенты, проходившие мимо него по коридору, словно замедлились. Сложно было сказать, отдалился ли он в это мгновение от реальности или наоборот стал ощущать её во всех красках, потому как обе эти крайности имели много общего. — Надеюсь, хороший? — усмехнулся Дима и вдруг почувствовал удар в плечо. Он обернулся и встретился взглядом с мужчиной южной наружности: тёмные глаза с прищуром рассматривали Диму, пока незнакомец проходил мимо по коридору. Обычные карие глаза — таких на свете тысячи, миллионы — однако что-то в них показалось Диме странным. Они словно были слишком безразличными, остановившимися — такими, какими бывали глаза у несчастных, испустивших дух на операционном столе, или глаза тех, что с безмолвной скукой ждали родственников в морге. — Чёрт. Мужчина, смотрите, куда идёте! — прикрикнул Дима, развернулся и встал как вкопанный: незнакомец словно растворился в первой попавшейся тени. И как Дима ни вглядывался в шумный коридор больницы, всё никак не мог найти его — будто южанина никогда здесь и не было. — У тебя там всё хорошо? — прозвучал обеспокоенный голос из телефона. Дима прислонил телефон к уху. — Да, да. Всё хорошо, Кать, — ответил он, развернувшись. Он заставил себя выбросить из головы эту неприятную мелочь. — Так что за сюрприз? — Вечером во время ужина расскажу… — и хотя Дима не видел лица жены, он отчётливо слышал в слегка повысившемся голосе её хитрую улыбку. — Эй, так нечестно! Позвонила, заинтриговала. — Ну мне же надо пококетничать. Разговор кончился, и Дима взглянул на настенные часы в ординаторской. До конца смены оставалось шесть часов. И хотя его слегка потряхивало от недосыпа, а ноги и руки ныли от усталости, Дима был воодушевлён и успехами на работе, и звонком Кати.***
На столе — семейный сервиз, по бокам тарелок смущённо прячутся натёртые до блеска приборы, а чай остывает в резном чайничке, который обычно смиренно ждёт своего часа в буфете. Глаза Кати игриво искрятся, Дима видит в них еле сдерживаемое предвкушение, однако Катя ничего не говорит о сюрпризе — словно проверяет его на прочность, а может быть просто кокетничает. Дима беседует на отвлечённые темы, следит за её взглядом, ждёт, что она себя выдаст, а сам еле держится — любопытство стрекочет электрическими зарядами на кончиках пальцев, джазовым ритмом сокращает мышцы. И Дима не знает, кто выиграет сегодня — его закалённая работой выдержка или разгорячённая чувствами идея Кати. — Мне между прочим сегодня пациентка сказала, что у меня глаза добрые, — вспоминает Дима уже самые мелкие происшествия, лишь бы не молчать. Катя расплывается в хитрой улыбке. — Она боялась, что если скажет о твоей саркастичности, ты искромсаешь её скальпелем, — протягивает она, и всё в её облике кричит, что она не собирается сдаваться в их маленькой игре. Дима с максимально непринуждённым видом пережёвывает мясо, бросает пару аккуратных взглядов на невозмутимую Катю и, наконец, уступает: — Так что за сюрприз? Странная перемена происходит в Кате: былая игривость вдруг обращается неуверенностью, а хитрая ухмылка становится смущённой улыбкой. Она выуживает спрятанную за цветами белую полоску и протягивает её Диме. Дима берёт её дрожащими от волнения руками: он боится, что предположения окажутся только предположениями, а не реальностью. — Дима, я беременна. Раз вдох, два — и к глазам вдруг подступает влага. Он смотрит на Катю: она поджала губы, на ресницах блестят первые слезинки. — Я… я буду папой? — аккуратно произносит он, словно боится спугнуть счастье, и перестаёт сдерживаться, когда Катя начинает кивать. Он помнит мягкость её плеч у себя под ладонями и лёгкий запах корицы в волосах, когда они обнимали друг друга; помнит, как быстро футболка стала влажной от её слёз; помнит, как громко билось его сердце, когда он смотрел в искрящие радостью глаза Кати. И казалось, что и чайный сервиз, и тарелки с плетёными узорами по краям, даже вилки и те — заискрились по-особенному: словно чувствовали, что скоро их станут вытаскивать из пыльных шкафов чаще, потому как на один день рождения в семье станет больше.***
Медсёстры завозят каталку, и на мгновение сердце Димы останавливается: беременная женщина, тёмные длинные волосы, вся в крови. Каталка подъезжает ближе, и панический страх отступает: лицо совсем не знакомо Диме. Ему просто показалось. — Авария. Правое предплечье и ключица сломаны. Рёбра сломаны, позвоночник не задет. Внутреннее кровотечение, — перечисляет ему кто-то, и Дима слышит его голос словно через толщу воды. Перед глазами мелькают рентгеновские снимки. — Какой месяц? — спрашивает он. — Седьмой. Дима крепче сжал в руках снимки: он мысленно просчитывал, какие риски могут обнаружиться во время операции. И чем дольше он думал, тем больше рисков находил.***
В ушах стоял гул, а руки тряслись так сильно, будто собирались сыграть пассаж на фортепиано. Час назад, когда ему нужно было спокойствие, Дима был твёрд как камень. Теперь же, среди коллег, он отпустил себя. — По крайней мере с нами вряд ли будут судиться. А если кто и будет — не факт, что выиграет: ситуация спорная, — тараторил ещё один хирург, ассистировавший ему во время операции. Дима еле заметно покачал головой: ему ситуация не виделась спорной, для него она была предельно ясна и однозначна — он ошибся. Он пока что не мог понять где конкретно, однако он чувствовал: смерть этой женщины была на его совести. — Всё обойдётся, — продолжал его ассистент. Дима медленно перевёл на него взгляд. Этот мальчишка думал, что после стольких лет практики, после стольких неудач, оканчивавшихся смертью пациента, Дима просто не мог корить себя из-за ошибок на операционном столе. Пару часов назад Дима считал так же, однако теперь он вспоминал ту женщину, и его пробирала дрожь от её схожести с Катей.***
Запыхавшийся фельдшер смотрит то на окровавленного паренька на каталке, то на Диму. Дима же проводит первичный беглый осмотр и прикидывает сложность случая. — Обширные переломы грудной клетки, ушибы. На ипподроме лошадь взбесилась, — произносит фельдшер. Дима колеблется, и это пугает его коллег. Он вдруг отводит глаза в сторону, как ещё никогда до этого не отводил, и отвечает: — Этого Шевченко отдай, я займусь аппендицитом из 24 палаты. Дима разворачивается и уходит, слыша в спину короткое: — Но… Однако он не останавливается и не оборачивается: гонит все мрачные мысли о возможном исходе операции, о менее опытном Шевченко, и с пустой головой спешит прооперировать тот случай, с которым справился бы даже новичок. Это не страх, он не убегает, правда. Он просто ещё не готов, он возьмётся за нечто подобное завтра. Он обязательно вернётся в прежнее русло, ему просто нужно немного больше времени. Чуть больше времени на новый, ещё более продуманный самообман, чем этот.***
Он ненавидел эту притчу о трёх обезьянках: слишком уж расхожая она была. Кто её только не эксплуатировал: и писатели, и сценаристы, и режиссёры — и все почему-то пытались выжать какую-то новую мысль из остававшихся неизменными вот уже многие годы статуэток. Вот и начальник приёмного отделения, единожды в жизни побывавший в Японии и привёзший оттуда трёх обезьянок, души в них не чаял: выставлял их напоказ на своём рабочем столе, протирал от пыли, кажется, любил их даже больше своих детей. Если я не вижу зла, не слышу о зле и ничего не говорю о нём, то я защищён от него, — бред сумасшедшего. Дима был уверен: если зло захочет прийти, ему будет наплевать, каких органов чувств тебе недостаёт — оно просто придёт и всё. — Я надеюсь, вы понимаете, что так не может продолжаться, — задумчиво протянул заведующий отделением. Дима поднял взгляд с фигурок обезьян на начальника. — Если вам нужна психологическая помощь, обратитесь за ней. Вы прекрасный специалист с не менее прекрасной репутацией, однако от увольнения вас не спасёт ни то ни другое, если вам не удастся решить последствия своей неудачи. До Димы медленно доходил смысл сказанных слов. Ему всё виделись эти обезьянки: одна с лапами на глазах, вторая — с лапами на ушах, и третья — закрывавшая ими рот. Новый психологический тест от прячущихся от зла японцев: «Какая ты обезьянка сегодня?» Дима мысленно выбрал их смесь: обезьянка, закрывшаяся от всего. — Я понимаю, — медленно проговорил он. Начальник закивал. — Оставьте аппендициты новичкам, швы — интернам, катетеры — медсёстрам, и займитесь тем, чем обычно занимаются профессионалы вашего уровня, — поставил он точку в их долгой беседе. Дима встал и развернулся к двери. Золотого цвета обезьянки сверкали на краю тёмно-коричневого стола. «Я не вижу зла, не слышу зла и не говорю о зле, а оно всё равно меня преследует,» — подумал Дима.***
Дима успел только дотронутся до подушки головой, как в дверь постучали. Не будь он один дома, ни за что бы не заставил себя подняться после двенадцатичасовой смены, однако это могли прийти к Кате, так не кстати уехавшей впервые за неделю на встречу в компанию клиента. Ноги заплетались, глаза закрывались, и Дима практически наощупь шёл в прихожую. Он набросил на плечи халат, завязал пояс и открыл дверь. На пороге стоял мужчина средних лет в тёмных очках, полностью закрывавших его глаза. Вычищенные кожаные ботинки сверкали дорогим блеском, прекрасно сидевший костюм, казалось, был только что получен у портного, а высокий воротник выглаженной рубашки ревностно скрывал шею незнакомца. В общем, всё в образе этого мужчины было идеально: волоски на голове — и те, казалось, лежали в идеальном порядке. Вот только не было на его мертвенно мрачном лице ни тени улыбки, а чёрные очки не вызывали ничего, кроме недоверия. — Здравствуйте, Дмитрий Тимурович. Меня зовут… — начал незнакомец, однако оказался перебит. — Я ничего не куплю, — резко заявил Дима и уже хотел закрыть дверь, как вдруг незнакомец удержал её одной рукой с такой лёгкостью, словно сил у Димы было не больше, чем у маленькой школьницы. От удивления Дима и вовсе перестал её держать, а потому мужчине ничего не стоило открыть её нараспашку. — А я ничего и не продаю, обычно я только покупаю, — медленно протянул неизвестный и наклонил голову вбок. И хотя Дима не видел его глаз, он был готов поспорить, что в это мгновение незнакомец изучающе рассматривал его. Дима презрительно скривился. Ему не нравилась эта странная показательная уверенность мужчины. — Вы что — риэлтор? Я в этом не заинтересован, — чётко произнёс Дима. — А вы заинтересованы в решении вашей маленькой проблемы с мёртвой пациенткой? — невозмутимо спросил незнакомец, и Диму словно обдало холодной водой. Видимо, несмотря на заверения ассистента, его всё-таки ждал суд. Потерять лицензию сейчас, когда скоро появится ребёнок, а работа Кати не устоялась, было опасно. Дима скрыл страх за непроницаемой уверенностью, припорошённой отборным сарказмом. — Я хирург, у меня было много мёртвых пациентов. И если вы пришли предъявить мне иск, то не ходите вокруг да около, — заметил он. — Я не из того суда, о котором вы подумали, — задумчиво протянул незнакомец будто бы для себя, а не для собеседника. — Я пришёл предложить вам услугу, — вкрадчиво добавил он после небольшой паузы. Дима безразлично пожал плечами, словно ему не было совершенно никакого дела до возможной помощи в этом деле. — Предлагайте, — разрешил он. — Не пригласите зайти? — максимально вежливо — насколько это было возможно с абсолютно мёртвым, угрюмым лицом — произнёс незнакомец. — С чего вдруг? — заметил Дима и выразительно поднял одну из бровей. — Разговор будет долгим, — невозмутимо пояснил мужчина, совершенно не смущаясь недоброжелательностью Димы. — Не хотелось бы вести его в грязном подъезде? — протянул Дима и саркастично ухмыльнулся. — Моя брезгливость не распространяется на такую грязь, — меланхолично разъяснил незнакомец. — Я вижу, вы колеблетесь. Понимаю, у вас нет причин мне доверять, но нет и причин так боятся. Я хочу предложить помощь, — его голос стал мягче и бархатистее. Дима поморщился. Этот человек был неприятен ему своей лощеностью, двуличием, однако он мог оказаться действительно полезен. К тому же имел ли Дима право разменивать безмятежное будущее своей семьи на эфемерное шестое чувство? Если предложение окажется неподходящим, Дима просто откажет. — Я вас не боюсь, — мрачно заметил Дима и отошёл в сторону, пропуская незнакомца. — Допустим проходите. — Если вы не один, я могу прийти в другой раз, — вдруг пошёл на попятную незнакомец. — Нет, я один. Проходите, — жёстче ответил Дима. — Опять же только если я вас действительно не стесняю. Лицемерие незнакомца разозлило Диму. — Либо проходите — либо убирайтесь ко всем чертям, — раздражённо воскликнул он. После этой фразы незнакомец невозмутимо зашёл в квартиру, и дверь за ним захлопнулась. — Вы удивительно прямолинейны и проницательны, Дмитрий, — протянул мужчина. — А вы удивительно льстивы и двуличны… — Дима хотел отзеркалить фразу незнакомца полностью, когда вдруг запнулся, осознав: он так и не узнал имени мужчины. Заметив его замешательство, мужчина произнёс: — Можете называть меня Арсений Сергеевич. Или просто «барон». Барон Трёч. Дима развернулся, закатил глаза и тихо прошептал: — Ещё лучше. Через минуту они уже сидели друг напротив друга за кухонным столом. Дима сверлил взглядом этого «Арсения Сергеевича» с идеальной осанкой, всё желая найти в нём побольше изъянов. Пока что к «мрачной морде» и «лицемерности» можно было прибавить лишь «опасные взгляды в сторону любимых декоративных салфеток Кати». — Что за «помощь»? — почти выплюнул фразу Дима. Арсений Сергеевич сложил ладони в замок и стал размеренно повествовать: — Насколько я знаю, сейчас у вас проблемы, Дмитрий. После неудачи на операционном столе вы всё никак не можете собраться и продолжить работать над сложными случаями. Это беспокоит ваше начальство, вас могут уволить. Не говоря уже о том, что случай со смертью беременной на операционном столе до сих пор не решён: локальные СМИ могут поднять волну недовольств — им всё равно делать нечего, а там до суда — рукой подать. И, будем честными, при таком раскладе выиграть вам будет крайне трудно — неравнодушная общественность позаботится о хорошем прокуроре, а друзей-адвокатов у вас нет. Я уже не говорю о ситуации с вашей женой: она уже на четвёртом месяце, а постоянной надежной работы у неё нет, несмотря на её прекрасные навыки в сфере IT. Если перед рождением ребёнка вы потеряете работу или, ещё хуже, лицензию — вам будет совсем непросто. Подробный рассказ барона напряг Диму, однако внешне он оставался невозмутимо-наглым. — Вы следили за мной более ревностно, чем все мои бывшие и налоговая вместе взятые. Поразительная энергичность, — иронично заметил он. — Следил не я, но это — рабочие мелочи, — без тени шутки, абсолютно серьёзно ответил Арсений Сергеевич. — Я хочу предложить вам удивительную способность, — сказал он, встал с места и подошёл к окну. Недостаток сна давал о себе знать, однако Дима решил никак не скрывать его: он показательно громко зевнул. — Способность вешать лапшу на уши? — спросил он невинно, хотя у самого в глазах плясали искорки сарказма. Казалось, на лице Арсения Сергеевича отразилось искреннее удивление: — Я похож на депутата? — Очень. Барон наклонил голову вбок, словно был ужасно опечален. — Так меня ещё никогда не оскорбляли, — протянул он. — Всё когда-то бывает в первый раз, — Дима показательно расплылся в наглой улыбке. Барон ничего не ответил. Дима чувствовал: он мог сказать ещё многое, но видимо не хотел продолжать словесную перепалку. Он преследовал совсем другие цели. Арсений Сергеевич открыл окно, постучал пару раз по подоконнику, и на его стук тот час же подлетел воробей, словно был ручным. Дима скептически сощурился: он не мог припомнить мошенника-фокусника из числа реальных и вменяемых личностей. Воробей сел на ладонь к барону. Арсений Сергеевич прикрыл окно, сел за стол и взглянул на ничего не понимающего Диму. — Я хочу предложить вам способность удачно завершать любую операцию, если пациент не был безнадёжен на момент начала лечения. Дима потёр переносицу. — Чего? — протянул он, посмеиваясь. — Может, всё-таки в ПНД? Ни один мускул не дрогнул на лице барона, словно он был ожившей статуей. — Сейчас сами всё увидите… — протянул он и опустил взгляд на жавшегося к его рукам воробушка. Сначала барон аккуратно провёл подушечками пальцев по оперению воробья, словно поглаживая. Под давлением перья расходились в сторону и снова сходились, а воробей, мирно сидевший на ладони Арсения Сергеевича, словно привыкал к новым ощущениям. И эта идиллия, казалось, могла продолжаться бесконечно, если бы в следующее мгновение за птицей не потянулась красная лента — она стекала с ладоней Трёча на декоративные салфетки. Дима вскочил с места. Одно из крыльев безвольно висело вдоль тела птицы, а воробей всё так же льнул к рукам барона, словно вообще ничего не чувствовал. — Какого чёрта?! — прокричал Дима. Барон посмотрел на Диму: круглые очки двумя чёрными стёклами наблюдали за реакцией «зрителя». — Ему не больно, не беспокойтесь, — спокойно заметил Трёч и, не дав Диме времени на раздумья, приступил к оставшейся части демонстрации. Барон выудил из керамической подставки зубочистку, стукнул ей по столу, и дерево вдруг стало серым и блестящим. Дима неотрывно наблюдал за руками Трёча, однако так и не смог понять, в какой момент в пальцах барона оказалась игла. Знакомая крепкая медицинская нить уже была продета в её ушко. Барон сделал несколько быстрых уверенных стежков, бросил иглу на стол и, не давая Диме опомнится или возмутиться, вложил ему в руку здорового воробья. Дима не смог перебороть профессиональное любопытство, перевёл взгляд на только что истекавшее кровью крыло и с удивлением обнаружил старые, почти зажившие раны. — Как вам такая способность? — прозвучал голос Арсения Сергеевича, и Дима наконец поднял взгляд с чуда медицины на чудо двуличия. Дима встряхнул головой, позволил воробью вылететь в окно и, взмахнув рукой, прикрикнул: — Ты больной?! Пошёл вон! Ни одна эмоция не отразилась на лице барона: со стороны могло показаться, что ему даже скучно. — Вы уверены? Вы не хотите, чтобы любая ваша операция, если она не безнадёжна, всегда заканчивалась удачно? — вкрадчивым голосом продолжал он. Раздражение и шок смешались с усталостью, и вся эта гремучая смесь эмоций нашла выход в гневе. Дима схватил с плиты чугунную сковороду, угрожающе взмахнул ей и проорал: — Выметайся! Теперь казалось, что Трёч выглядел разочарованно. Он медленно поднялся с места, поправил костюм и печально протянул: — Жаль, что у нас так и не получилось диалога. А ведь иногда людям так нужна хотя бы мнимая уверенность в будущем. Дима скривился и пихнул барона сковородкой, заставляя того сделать шаг в сторону выхода. — Заткнись и иди, — прошипел он. Арсений Сергеевич подчинился, однако каким-то образом смог сохранить достоинство и невозмутимо проследовать в прихожую. Он переступил порог, развернулся и уже хотел сказать что-то напоследок, однако Дима оказался быстрее: — Увижу тебя ещё раз — вызову полицию. Не давая барону опомниться, Дима захлопнул за ним дверь. Мысленно поблагодарив себя за то, что сдержался и не проломил этому сумасшедшему череп, Дима зашёл на кухню, чтобы спрятать окровавленные салфетки и иглу, и замер в недоумении: салфетки были чистыми, а на столе лежала обыкновенная зубочистка. И только приоткрытое окно намекало Диме, что всё увиденное не было галлюцинацией или сном уставшего мозга.***
Барон намеренно выдержал неделю молчания после выходки Антона: ему нужно было деморализовать противника, заставить его накрутить самого себя. Антон долго готовился и что-то выяснил — барону оставалось узнать что, а также предотвратить повторение подобных ходов. На второй вопрос у барона уже был готов ответ, на первый ответить ещё предстояло. Трёч свернул в крыло, в котором располагалась комната Антона. У барона существовала отточенная схема влияния на смертных, состоявшая из четырёх рычагов давления. Первые три рычага могли использоваться в произвольном порядке, в зависимости от особенностей характера и сложившейся ситуации. Этими рычагами были: уныние, лесть и страх. Четвёртый же рычаг давления барон всегда оставлял напоследок: он не действовал на глупцов и трусов, ломавшихся на первых трёх, но без осечек влиял на тех упрямцев, что отказались повернуть назад после всех других методов барона. В отношении Антона барон использовал в полной мере лишь рычаг уныния, и практика показывала, что ему придётся отказаться от этого способа на довольно продолжительный срок: слишком неэффективен он был. Страх Трёч использовал на Антоне лишь пару раз, и из этих ситуаций нельзя было однозначно судить, удачен ли данный рычаг для корректировки поведения Антона или нет. Лесть же вообще практически не была использована Трёчем — мелкие ничего не значащие комплименты были не в счёт. Когда Трёч разрабатывал данный рычаг давления, он подразумевал существование почти искреннего интереса к объекту давления. Иначе говоря, Трёч вполне сознательно подыгрывал некоторым из смертных, желавшим почувствовать себя особенными. В силу отсутствия у Антона какой-либо радости, барон никогда не пытался хвалить юношу по-настоящему, так как предполагал, что в его случае будет крайне трудно развить тщеславие — слишком много времени понадобится. Сейчас же, когда барон готов был пренебречь временем ради гарантированного результата, Трёч решил воспользоваться именно рычагом лести. В конце концов смертный не был квинтэссенцией бесполезности — случай в лаборатории заставил барона в этом убедиться. Оставалось лишь аккуратно приблизить его к себе, чтобы Антон не пытался найти в словах барона двойного смысла и воспринимал неироничную похвалу как правду. Барон остановился перед дверью комнаты Антона и постучал. Он считал показательную вежливость одной из своих лучших шуток: она выстраивала мнимые границы общения, бывшие порой настолько правдоподобными, что смертные начинали чувствовать себя в безопасности рядом с ним. — Войдите, — послышался голос Антона. Барон зашёл внутрь. Антон сидел за столом, наклонившись над заданиями, составленными для него преподавателями. Бросив взгляд на вошедшего и с удивлением обнаружив в нём барона, он отодвинул все листки и встал с места. Барон дружелюбно улыбнулся. — Занимаетесь? — кивнул он в сторону бумаг. — Похвально. Что, биология уже наскучила? — теперь в его голосе проскользнула едкая ирония. Антон оставался непроницаем. С каждым месяцем у него всё лучше получалось играть безразличие — барон не мог не отметить этого. Трёч сделал вывод, что если смертный так быстро обучается, он действительно может пригодиться. — Видимо нельзя получить удовольствия от того, чего добился только благодаря пари, — ответил Антон искренне, и вместе с тем не сообщил ничего действительно полезного. Барон недоверчиво усмехнулся. — Говорите так, будто бы собираетесь бросить их заключать. Вы лицемернее, чем кажетесь на первый взгляд, — последнюю фразу барон растянул, словно наслаждаясь ей. Антон наклонил голову набок, и барон с удивлением узнал в этом движении своё собственное — то, к которому он обычно прибегал, когда с интересом кого-то рассматривал. Антон же использовал его, как успел понять барон, чтобы подчеркнуть печаль или скуку. — Не думаю, что вы пришли, чтобы посетовать на мою нечестность, — заметил Антон. Барон сделал пару шагов вперёд, чтобы иметь возможность украдкой рассмотреть бумаги на столе Антона. Антон, словно почувствовав, инстинктивно закрыл стол телом. Заметив это, барон остановился на месте. — Вы правы — я пришёл предложить вам возвести её в абсолют, — продолжил он. Во взгляде Антона, прорвав маску безразличия, показалась смесь удивления, непонимания и недоверия: видимо он не мог поверить, что барон вообще пойдёт на сближение после его практически открытых действий против него. — Не смотрите на меня так, — барон взмахнул рукой. — Вы неплохо подстроились под новые условия, вам стоит продолжить двигаться в этом направлении. Вас интересует экономика? Антон нахмурился. — Вы прекрасно знаете, что теперь меня ничего не интересует, — медленно произнёс он. Барон видел, что смертный опять закрылся, но его недоверие мало беспокоило Трёча: мир — и тот был создан не за один день, чего уж говорить о доверии. Впрочем, Антона не мешало бы встряхнуть. — Да, я смог прочувствовать истинную природу отсутствия у вас интереса к чему-либо, когда узнал о вашей активности в лабораториях Гейдельбергского университета, — уколол Антона Трёч, проверяя его на прочность. Антон остался невозмутим: печаль защищала его лучше, чем можно было посчитать на первый взгляд. Трёча не совсем устраивала такая реакция: печаль равнялась унынию, а барону теперь нужна была гордость, плавно перетекающая в гордыню. Антон слегка сдвинулся с места, из-за чего Трёчу удалось увидеть небольшую вязанную игрушку, что лежала у Антона рядом с бумагами. — Что это там у вас? — Трёч кивнул в сторону стола. Антон обернулся к столу. — Где? — спросил он. Барон подошёл вплотную и взял в руки вязаную игрушку. Он успел заметить, как дёрнулась ладонь Антона — юноша остановил этот порыв в последнее мгновение. Трёч улыбнулся себе в мыслях: он совершенно случайно попал в нечто жизненно важное для Антона. Несмотря на воодушевление, возникшее в мыслях барона после этого небольшого открытия, внешне Трёч выглядел скучающе. — Мило, — сказал он так безразлично, как говорят о ничего не значащих безделушках подобных брелокам или значкам. — Не знал, что вы умете вязать, — с едкой иронией добавил он и перевёл взгляд на Антона, наблюдая за его реакцией. Маска безразличия окончательно слетела с его лица: в глазах показалось раздражение, а стянутые в тонкую полоску губы выдавали напряжение. — Не умею. Это подарок, — с расстановкой ответил Антон. Барон презрительно осмотрел очевидного журавля, повертел его из стороны в сторону и скучающе спросил: — Утка или… что это? Антон тяжело вздохнул. — Это журавль. Барон усмехнулся. — Очаровательно, — снисходительно заметил он, словно Антону были нужны его снисходительность и одобрение. — Почему журавль? — спросил Трёч и посмотрел Антону в глаза. Среди тусклой зелени искрилось нечто, схожее с раздражением, саркастичностью, колкостью, и это не могло не радовать барона. — Видимо на утку пряжи не хватило, — медленно проговорил Антон. Барон остался доволен результатом, а потому решил повременить с сарказмом и перейти непосредственно к смягчению их с Антоном отношений. Именно такие перепады — от чего-то резкого к мягкому — были наиболее эффективны: барон знал это из опыта — смертные не выдерживают таких манипуляций и становятся уязвимы. Барон с особой бережностью (достаточной, чтобы её заметил Антон, но недостаточной, чтобы её можно было назвать показной) положил журавлика на рабочий стол Антона. — Знаете, в Японии есть легенда, что журавли — посланники Богов на земле. Они помогают людям подниматься к небу, — сказал барон и посмотрел на Антона так мягко, как смотрел на него только при первой их встрече: тогда, когда Антон в каждом прохожем искал поддержки, когда был ещё совсем слабым и наивным. И хотя у этих «Антонов» было много общего, нынешняя версия смертного была холоднее и прозорливее: Антон выдержал манипуляцию барона и остался всё таким же закрытым как и был. — Время посланников Бога на земле прошло, — гулко ответил он. — Да, пожалуй, — сразу же согласился с ним барон: не только из желания смягчить беседу, но и потому, что действительно был солидарен со смертным. — Может быть, Он отчаялся пытаться что-то исправить? — произнёс напоследок барон и развернулся. Не дойдя до двери пары шагов, он остановился и подытожил: — Подумайте, чем хотите заниматься дальше, Антон Андреевич. Человеку без цели никакой журавль не поможет. Дверь закрылась, и барон стал прикидывать, где бы ему мог пригодится смертный, выигрывающий любое пари, и как можно было бы ограничить Антона в способностях, чтобы он не смог воспользоваться ими против Трёча.***
За полгода жизни в Дрездене Антон убедился: тишина в особняке всегда была тяжёлой. Она не была той тишиной, которая пряталась от людей в лесах и полях и успокаивала тело и дух; не была она и той тишиной позднего вечера, которая приводила в порядок мысли и чувства. Тишина особняка сливалась с липкой темнотой, давила вместе с холодными стенами, звенела в воздухе. Антон всё никак не мог привыкнуть к ней: когда было свободное время, не мог расслабиться, а когда требовалось собраться, не мог в полной мере сосредоточиться. Ему всё время казалось, что он что-то упускает, что все его попытки бороться наивны и легко угадываемы. Смирившись с тем, что сегодня заснуть не получится, Антон включил лампу на рабочем столе, достал из-за пазухи контракт и взгляд его упёрся в оторванный уголок. Путём долгого кропотливого труда ему удалось узнать о чудесных свойствах бумаги, однако он всё ещё не понимал, где можно применить это знание. С каждым следующим открытием становилась всё более очевидна нечеловеческая сущность барона, и этот вывод не мог не пугать. Антон не знал, как человек может победить не человека, тем более если он практически ничего о нём не знает. Антон тяжело вздохнул и вспомнил о Кате. Кажется, она искренне верила, что господин Миямото может хоть как-то пошатнуть положение барона. Неделю назад Антон мог в это поверить, а теперь сильно сомневался: слишком уж много необъяснимых способностей скрывал в себе барон, слишком силён был, чтобы какой-то мафиози мог составить ему конкуренцию. Антон привычно пробежался по телу контракта. Обычно он искал какие-то подсказки в последних пунктах контракта, однако на этот раз взгляд его зацепился за начало. «Господин Миямото» — промелькнуло вдруг среди однообразных строк. Антон чуть не подскочил на месте. Дыхание участилось, сердце застучало в ушах, а сонливость словно рукой сняло. Антон прочитал первый пункт. Пункт 1: Этот контракт заключён числа… года… между господином бароном Ч.Трёчем (он же Попов Арсений Сергеевич, он же господин Миямото, он же Муниб ибн Саддам) с одной стороны и Шастуном Антонон Андреевичем (далее — Шастун А.А) с другой стороны, и подписывается обеими сторонами в двух экземплярах. »…он же господин Миямото,» — эхом зазвенело в мыслях, и Антон схватился за голову. Он идиот, он — самый настоящий идиот! Он читал этот контракт несколько раз, но в нужный момент забыл о том, что уже слышал имя «Миямото». Взгляд в панике забегал по строчкам, боясь увидеть ещё что-то, что Антон мог пропустить. Что-то тёплое потекло по подбородку — Антон не заметил, как от напряжения прокусил губу. В голове снова возник образ Кати. Она думала, что Миямото может хоть как-то задеть барона Трёча, потому что считала главу японской мафии — независимым игроком. А между тем японец просто не мог иметь той свободы, на которую она понадеялась: Миямото уже давно был связан с бароном. Оставалось лишь узнать — насколько сильна была эта связь. Стоял ли за их отношениями ещё один контракт или то был лишь бюрократический ход со стороны барона? За окном светало. Проклятая Богом тишина особняка нарушилась семенящими шагами горничных. А Антон так и сидел за столом, в тысячный раз перечитывая пункты контракта.***
Опять вечер после тяжёлого рабочего дня, опять сгорбленный над столом Дима ищет информацию о бароне, и опять Илья говорит заученное: — Нашёл что-нибудь? — Нет, — слышит он в ответ и не надеется на изменения. — Ну, ничего. Найдёшь, — говорит Илья сначала по привычке, а затем вдруг останавливается и понимает, что хочет вырваться из их с Димой «Дня Сурка». Илья подходит ближе и произносит: — Дим, что же всё-таки случилось между тобой и бароном? Дима оборачивается, и тяжёлое дыхание выдаёт его беспокойство. Он колеблется. Он хочет что-то рассказать, но то ли не знает, с чего начать, то ли и вовсе — не может. Однако Илья видит, что сегодня что-то изменится, потому как Дима выходит из-за стола, чтобы не сидеть к Илье вполоборота, опускает голову и произносит: — Я был идиотом и поверил ему. Я боялся за будущее семьи, а в итоге сам это будущее перечеркнул. Я даже не видел свою дочку. На последней фразе голос Димы ломается, выдавая сдержанный всхлип. Илья кладёт ладонь ему на плечо, и Дима вдруг не выдерживает: начинает рыдать как мальчишка. И всё напряжение его, весь страх и усталость — всё это вырывается в виде неконтролируемых слёз. Однако слёзы эти не ранят его, не мучают уставшую душу — наоборот, они вдруг дарят покой и силы. Дима больше ничего не говорит в тот вечер, однако в последующие дни выглядит чуть бодрее, чем раньше. Илья больше не расспрашивает его о бароне: то ли понимает, что теперь Диму лучше не трогать, то ли сознаёт, что не уверен в том, готов ли он узнать прошлое друга.***
Свет на кухне замерцал, словно чувствовал мрачность мыслей хозяев, сидевших за столом. Напряжение скручивало органы, проверяло на выносливость мышцы. Дима уже знал, что Катя скажет нечто нехорошее, но не понимал, насколько велик масштаб проблем. — Из хороших новостей: будет девочка, — медленно проговорила Катя. В другой ситуации Дима обязательно обрадовался бы, однако сейчас он знал: он не мог позволить себе такую роскошь как радость. — А из плохих? — поспешил спросить он. Катя положила на кухонный стол результаты анализов и комментарии врачей. Дима нетерпеливо схватил их. — Что-то не так. Какие-то осложнения. Я так до конца и не поняла… — её голос постоянно прерывался, она по привычке поглаживала только начинавший округляться живот, пытаясь найти в этом незамысловатом движении успокоение. Дима отложил бумаги и посмотрел на Катю. Предостережения врачей не были точными, однако вероятность негативного течения беременности и родов оставалась велика. Тем не менее шанс положительного исхода всё ещё существовал. Взгляд Димы зацепился за деревянные зубочистки в керамической подставке.***
Опять дрожь в руках, опять он выскакивает из операционной так быстро, словно за ним кто-то гонится. Он почти срывает с себя окровавленные перчатки и костюм, наплевав на все правила безопасности и гигиены. Он не понимает, как мог перепутать почки у пациента, не понимает, почему вся былая собранность покинула его после той погибшей женщины. Чуть погодя из операционной выскакивает и ассистент. Он подходит вплотную к Диме и шипит: — Дима, какого… Я еле успел остановить тебя и зашить его! Дима взмахивает руками, более не пытаясь сдерживать кипевшие в венах страх и усталость. — Я сам не знаю, ясно! Я не совершал таких ошибок со времён интернатуры, — громким шёпотом отвечает он и хватается за голову. Разрозненные мысли — о Кате, о работе, о мёртвой пациентке и о том сумасшедшем мужчине — жужжащим роем смешиваются в пляшущие тени японских театров. Дима устал, он хочет покоя. Он прикрывает глаза ладонями.***
Со двора доносятся пьяная ругань и собачий лай. Виски Димы в очередной раз прошибает мигрень. Он лежит на кровати и вглядывается в трещинки на потолке, словно они могут оказаться зашифрованным посланием. Катя неуклюже переворачивается на другой бок, чтобы видеть лицо мужа. — Мне кажется, я могу найти работу в Чехии. Меня пригласил тот владелец компании, помнишь? Я ездила к нему недавно. Им нужны специалисты, — тихо говорит она. Женский голос отдаётся режущей болью, и Дима хватается за голову. Он не хочет ничего решать, он заслужил тишину и хороший сон. — Всё так рискованно. Ещё и эти осложнения, — бормочет он общие фразы, лишь бы не продолжать разговор. Катя находит ладонь Димы и слегка сжимает её. — Дима, я сама на нервах. Пожалуйста, поддержи меня, — жалобно протягивает она. Он очень хотел бы поддержать её: больше, чем вернуть былую сосредоточенность в работе; но у него не получалось. Он не знал, как поддержать того, кому ничем не можешь помочь. Он хотел отложить всё на потом, чтобы спокойно подумать и понять, как им выбраться из всех тех бед, что на них свалились. — Давай завтра поговорим, — произносит он и отворачивается. Собака за окном в очередной раз громко лает, и Дима закрывает уши подушками.***
Фельдшер вбегает с каталкой в приёмное отделение. Уныние в очередной раз напоминает о себе тяжестью в груди, неторопливостью мыслей: оно размывает все краски жизни, смешивает их в грязно-коричневую кашу. Дима надеется, что привезли пациента с чем-то лёгким, с чем он точно справится: он слишком устал от неудач, он больше не хотел бороться. Ноги неохотно подводят Диму к каталке, и он замирает на месте. Странная смесь эмоций вдруг разливается по венам: всплеск удивления, страх перед неизведанным и почему-то — проблеск надежды. — Мужчина, еле дышит, вся грудная клетка переломана, — торопливо сообщает фельдшер. Дорогой костюм вспорот сломанными рёбрами, живот и шея залиты кровью, лицо бледно как мел, однако Дима узнаёт его с первого взгляда. Это был тот сумасшедший в тёмных очках, что приходил к нему недели три-четыре назад. — Что с ним случилось? — спросил Дима у фельдшера. — И почему ты один? — добавил он, когда понял, что персонала скорой явно недостаёт. Фельдшер выглядел потеряно: глаза бегали из стороны в сторону, он что-то бормотал себе под нос. — Не знаю, — еле выговорил он. Непонимание переходило в раздражение: Дима нахмурился, посмотрел сначала на пациента, потом на фельдшера, а затем — снова на пациента. — Откуда ты его привёз? — с давлением в голосе произнёс Дима. Взгляд фельдшера наконец-то сосредоточился на Диме, однако в нём не отражалось ничего, кроме непонимания. — Я… я не помню, — протянул фельдшер. Дима видел, как потерянность на лице коллеги сменялась страхом, а затем — в попытке защититься — гневом. — Что ты докопался?! — прикрикнул фельдшер. Дима проигнорировал его раздражение: он понял, что не располагает временем на склоки с невменяемым. В больнице стояла неестественная тишина: Дима почему-то не мог никого найти себе в помощь. Он заехал с каталкой в рентгенологию и, не обнаружив никого и там, в отчаянии прокричал: — Где все медсёстры?! Мне самому снимки делать?! Его голос отразился от стен, ослаб, а после — спрятался где-то в бетоне. И даже рентгеновский аппарат никак не отреагировал на его вопросы. Дима резко выдохнул и подвёз каталку к рентгену. Он не до конца представлял как сможет один поднять явно не лёгкого мужчину, чтобы просветить его рёбра. Беспокоило его так же и расположение рёбер пациента: это были открытые жуткие переломы, кости торчали из живота словно японские палочки из тарелки с рисом. И наконец последним, что незаметно стачивало его уверенность и что Дима всеми силами старался не замечать, была серия совпадений, связанная с этим «бароном Трёчем», как мужчина представился тогда. Дима развернулся спиной к каталке, надеясь найти если не помощь, то медицинские перчатки: если не удастся сделать рентген, ему нужно провести хотя бы первичный осмотр. А к тому времени, наверное, кто-то придёт к нему на помощь — в конце концов, фельдшер должен был сообщить о новом пациенте в регистратуре. По крайней мере, Дима очень надеялся на это: не могло же благоразумие полностью покинуть его коллегу. Пускай и в ночную смену. За спиной послышалась возня, а затем до слуха Димы донеслись звуки двух коротких шагов. «Наконец-то,» — подумал Дима и развернулся, надеясь увидеть запоздавшую медсестру. Медицинские перчатки выпали из его рук, а сам он инстинктивно шагнул назад и чуть не снёс стол. — Господи! — вырвалось у него прежде, чем он смог совладать с собой. Пациент, этот сумасшедший Арсений Сергеевич, стоял у каталки и как ни в чём не бывало поправлял шейный платок, чтобы он закрывал всю его шею. Рёбра всё так же торчали у него из живота, а кровь стекала по пиджаку, брюкам, туфлям на пол. — Не упоминайте имя Господа всуе, — протянул он бархатным тоном. Дима переводил взгляд с мертвенно бледного лица на сломанные рёбра, а после — опять на лицо. Он ничего не понимал. — А вам ничего не мешает? — нервно усмехнулся Дима. Арсений Сергеевич приподнял одну бровь, задумавшись, а после опустил взгляд на выпирающие рёбра. Словно только сейчас осознав, что вывернутый наизнанку скелет — это не совсем естественно, он по очереди впихнул каждое ребро в плоть, а после — поднял голову. — Теперь — точно нет, — заметил он. — Не хотите продолжить нашу беседу? Первый шок отпустил Диму: он понял, что всё это — продолжение предыдущего розыгрыша сумасшедшего. Не зря этот умник встал как раз перед первичным осмотром — покопайся Дима в его органах, и обман бы сразу раскрылся. Дима саркастично улыбнулся и скрестил руки на груди. Теперь он был абсолютно расслаблен. — Хочу. Я тогда как раз остановился на вызове полиции. Казалось, на лице «пациента» отразилось искреннее разочарование. — Вы всё ещё не верите мне… — протянул он и задумался. Затем, словно под воздействием какой-то безумной идеи, он вдруг взялся за одно из сломанных рёбер, вырвал его с характерным хрустом, расстегнул пиджак и, не снимая рубашки, провёл острым концом кости по своей груди. Давление было настолько сильным, что рубашка порвалась, как и плоть под ней, а сама кость сломалась, когда дошла до низа живота. Кровь хлынула на пол, туда же отправилось уже не нужное барону ребро. — А если так? — сказал он и, поддев обеими руками надрезанную плоть, полностью раскрыл грудную клетку, как это делают патологоанатомы. Внутренние органы выглядели крайне эффектно: все располагались в нужных местах, лёгкие то расширялись, то сжимались, сердце показательно билось, а кровь, которую оно перегоняло, ритмично выливалась из порванных артерий. Дима уже прикидывал, какой огромный штраф придётся платить этому «шутнику» за ложный вызов и порчу имущества больницы, однако он не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над тем, кто уже второй раз издевается над ним. Дима поднял грязные перчатки с пола. — Прекрасный грим. Позволите насладиться им поближе? — он издевательски ухмыльнулся и медленно натянул перчатки на руки. По мнению Димы, если этот шутник действительно был хорош в обмане, он должен сыграть хоть какую-то обеспокоенность не стерильностью рук своего врача. — Да, конечно, — в разрез предположениям Димы с участием ответил барон и раскрыл грудную клетку пошире. На пол медленно стёк кишечник, более не поддерживаемый мышцами живота. Уверенность сумасшедшего перед грязными перчатками, которые сейчас будут копаться у него внутри, в очередной раз подтвердило, что всё это было фарсом. Дима невозмутимо подошёл вплотную к пациенту, для удобства отодвинул ногой вывалившийся кишечник и бесцеремонно стал проверять органы и кости на ощупь. — О, пять поясничных позвонков, — задумчиво бормотал он, прощупывая скелет пациента. — С учебником анатомии сверялись, когда мастерили? — саркастично заметил Дима, хитро посмотрел на барона и, к своему сожалению, не найдя в чертах его лица и капли реакции, продолжил проверку. Печень, лёгкие, сердце — всё поочередно оказывалось в руках Димы, и ни в чём он не мог найти изъяна: слишком идеально всё выглядело, слишком по-настоящему. А потому чем дольше он осматривал внутренности барона, тем всё меньше сарказма в нём оставалось. — На шестом и седьмом ребре учли отсутствие бугорков, — шептал он уже для себя, а не для того, чтобы поглумиться. Барон же сидел не шевелясь, словно вовсе ничего не чувствовал — это, а так же тот факт, что Трёч вообще находился в сознании, сбивало Диму с толку. Если бы всё тот же мужчина лежал бы перед ним не двигаясь или кричал бы во всю глотку от боли, Дима тот час поверил бы ему: он готов был поклясться своей лицензией врача, что органы и кости, которые он ощупывал и на которые смотрел прямо сейчас, — настоящие. — Что думаете? — прозвучал голос барона, и Дима видел, как сжались при этих словах лёгкие. Наглость тона, каким была произнесена последняя фраза, окончательно взбесила Диму. То, что этот сумасшедший так хорошо подготовился, не означало, что Дима не сможет вывести его на чистую воду. — Снимайте пиджак и рубашку! — прикрикнул он, когда понял, что одежда могла прикрывать настоящее тело и показательно раскрывать тело-муляж. Барон медленно снял всё, о чём его попросил Дмитрий, и скучающе наклонил голову вбок. Только его шея оставалась скрыта под платком. — Что, не хотите расставаться с аксессуаром? — издевательски заметил Дима, однако так и не дождался ответа барона: не потому, что тот не нашёл что ответить, а потому, что Дима вдруг замер на месте и перестал что-либо слышать. Глаза его постепенно наполнялись первородным ужасом: он осматривал тело барона со всех сторон и понимал, что такое невозможно подделать. Руки в окровавленных перчатках затряслись, сердце забилось с бешеной скоростью, а ноги перестали слушаться — Дима пару раз споткнулся. Его закостенелый после десяти лет практики разум столкнулся с чем-то, что не мог объяснить, а потому теперь он метался в черепной коробке, и не давал Диме сосредоточится. Виски опять пронзило режущей болью — это ненужные мысли хотели вырваться на свободу. В очередной раз осмотрев пациента со всех сторон, Дима остановился перед его лицом. Оно было удивительно спокойно. Взгляд Димы невольно опустился на пол: он был залит кровью, а в ней валялся кишечник. И, похоже, он был настоящим. — Твою мать… — прошептал Дима и попятился от пациента. Лицо барона было всё так же невозмутимо как раньше. — У меня нет матери. Так что? — сказал он. Дима не знал, что делать. Это не могло быть реальностью, такой человек не мог существовать взаправду! Однако Дима видел это чудо вживую и, с одной стороны, боялся, что всё это — извращённый сон в его голове, с другой — опасался, что такое великое открытие, этот невероятный случай может сделать и с ним, и с общественностью. Взгляд зацепился за рентгеновский аппарат. — А ну-ка лягте, — сказала за Диму его последняя частица скептицизма. Барон подчинился. Три минуты — и Дима держал в руках научное подтверждение тому, что видел. Он медленно поднял взгляд со снимков на сидевшего на каталке мужчину со вскрытой грудной клеткой. Шок сковал все его мышцы, он не мог сдвинуться с места. — Что ты такое? — медленно проговорил он. Ужас Димы словно разрушил все те ограничения, которых барон придерживался до этого мгновения. Трёч встал с каталки, и всё в кабинете вдруг пришло в движение: кровь сначала медленно, а затем — всё быстрее потекла обратно, кишечник втянулся в живот, рубашка и пиджак сами налезли на плечи, а после — наконец закрылась грудная клетка. Пара мгновений — и барон стоял перед Димой совершенно здоровый и чистый, посередине обыкновенного не залитого кровью кабинета рентгенологии. Бывшие бордовыми перчатки Димы оказались белыми. — Не так важно, кто я. Важнее — что я могу вам дать, — вкрадчиво произнёс барон и подошёл ближе. Дима вспомнил их первый разговор и аккуратно предположил: — Способность оканчивать любую операцию удачно? Барон закивал. — Верно. Дима сощурил глаза: он всё искал подвох в словах Арсения Сергеевича. — Что вы просите взамен? — Дима постарался звучать уверенно, но лёгкая дрожь в голосе выдавала его истинные чувства: страх и шок, что сплелись в пугающе неестественный узор. Барон придвинул стул к столу, на который опирался Дима, сел и протянул: — Ваши добрые глаза. У Димы вырвался нервный смешок. — А что, ваши плохо видят? — Нет, они просто отталкивают, — медленно ответил барон, поддел дужки очков и снял их. Дима думал, что ужас — это то, что он ощущал минуту назад, а мигрень — то, что мучило его последние недели. Как он ошибался. Ужасом были эти глаза — две льдины, смотревшие на него оттуда, где никогда ничто не рождалось и не умирало, где не было ничего хорошего или плохого, потому как там была лишь пустота; а прошлая мигрень не могла сравниться с той, которая теперь звенела в висках и заставляла вцепиться от боли в корни волос. Руки тряслись, ноги переставали держать его, но ничего этого Дима не замечал: он не мог оторвать взгляда от холодных глаз, будто они могли гипнотизировать. Барон смотрел на Диму без очков менее десяти секунд, однако когда он надел их, Дима обнаружил себя на полу с текущей из носа кровью. Дав Диме прийти в себя, барон достал из-за пазухи два листка плотной бумаги. — Я предлагаю вам заключить со мной контракт, — начал он. — Контракт — это договор на равных условиях, которые чётко прописаны по пунктам. Вам не о чём переживать. Барон набрал воздуха в лёгкие, чтобы зачитать пункты контракта вслух, однако Дима в мстительном порыве вырвал один из экземпляров из его рук и прошипел: — Я сам прочту. Барон примирительно пожал плечами. — Как вам угодно. Дима бросил на барона последний гневный взгляд, сел рядом и принялся читать. Пункт 1: Этот контракт заключён числа… года… между господином бароном Ч.Трёчем (он же Попов Арсений Сергеевич, он же господин Миямото, он же Муниб ибн Саддам) с одной стороны и Позовым Дмитрием Тимуровичем (далее — Позов Д.Т) с другой стороны, и подписывается обеими сторонами в двух экземплярах. Пункт 2: «Глаза» здесь и далее — внешний вид органов зрения, а также их умение вызывать определённые чувства у окружающих. Понятие «глаза» не приравнивается к биологическому материалу. Пункт 3: Позов Д.Т передаёт свои глаза в полное распоряжение Ч.Трёчу. В порядке вознаграждения за глаза Ч.Трёч обязуется позаботиться о том, чтобы любая медицинская операция Позова Д.Т оканчивалась удачно. Этот пункт не имеет никаких ограничений, кроме тех, что обговорены в пунктах 6-10. Пункт 4: Обе стороны обязуются хранить полное молчание о данном соглашении. Случайное или намеренное раскрытие данного документа третьим лицам также считается за разглашение. Сторона, нарушившая данный пункт, теряет обговорённые в пункте 3 привилегии. Пункт 5: Если медицинская операция Позова Д.Т оканчивается неудачей, господин Ч.Трёч возвращает ему его глаза, но при этом Позов Д.Т теряет способность оканчивать любую медицинскую операцию удачно. Пункт 6: Медицинская операция может быть окончена удачно только в том случае, если Позов Д.Т имеет хотя бы малейшее гипотетическое представление о том, как вылечить пациента. Пункт 7: Если Позов Д.Т имеет два и более предположительных путей лечения, данное соглашение поспособствует его верному выбору. Пункт 8: Медицинская операция закончится удачно вне зависимости от того, насколько мала вероятность успеха. Медицинская операция закончится неудачно только если не выполняются условия, описанные в пункте 6, или если вероятность успеха отсутствует. Вероятность успеха не зависит от мнения сторон контракта и определяется иными силами. Пункт 9: Для облегчения ноши глаз барона Трёча Позов Д.Т получает на неограниченный срок тёмные очки, скрывающие негативные эффекты глаз. Данные очки не могут быть уничтожены, потеряны или изучены. Пункт 10: Природа глаз будет действовать на всех существ, кроме их истинного обладателя — барона Ч.Трёча. Это соглашение вступает в силу с того момента, когда стороны поставят подписи под двумя экземплярами. Дочитав, Дима уточнил: — Иначе говоря: мы меняемся не самими глазами, а лишь их… свойствами? — Именно. Диме ужасно не хотелось общаться с этим бароном дольше необходимого, однако он понимал, что прояснить некоторые пункты было бы крайне важно, а потому спросил: — Что значит «гипотетическое представление» в пункте 6? — Контракт не придумает за вас лекарство от рака. Не вылечит человека от того, от чего вы сами не знаете, как лечить, — спокойно пояснил барон, совершенно не обращая внимания на раздражительность собеседника. — Что значит «поспособствует выбору» в пункте 7? — снова спросил Дима. — Незаметное влияние контракта на ваши мысли. Вы ничего не почувствуете, просто выберете один из вариантов, словно это ваше решение. На лице Димы проскользнула гримаса неудовольствия: чего-чего, а чтобы какая-то бумажка влияла на его мысли он не хотел. Однако слишком уж были привлекательны пункты, касавшиеся приобретаемых способностей. — Что за «иные силы» будут решать вероятность успеха в пункте 8? Барон ответил не сразу. — Все мы рано или поздно умираем. Смерть всё равно возьмёт своё. Она решает, когда время пришло. Дима встряхнул головой. — Бред какой-то, — пробормотал он. — При таком раскладе бредили бы именно вы, — скучающе заметил барон. Дима потёр переносицу. — Этого я и опасаюсь. Барон внезапно наклонился ближе. — Не подписывайте, если не считаете реальным происходящее вокруг. Не подписывайте из чистого любопытства или желания проверить контракт в деле. Контракт — это новый закон мироздания, с ним нельзя шутить, — строго произнёс он, словно готов был вырвать контракт из рук Димы, если бы был не уверен в его вменяемости. Дима ничего не ответил: он ещё раз перечитал весь контракт. — Ваши глаза станут моими, а мои — вашими? — спросил он в конце концов. — Да. — Я никогда не смогу рассказать о нашем договоре? — Да. Как не смогу и я. Дима чуть сильнее сжал бумагу контракта. На мгновение ему показалось, что она влажная. — Я… буду ужасен? — спросил он после небольшой паузы. — Да. Дима опустил взгляд на контракт. Барон придвинул ему ручку. Свой экземпляр, как успел заметить Дима, Трёч уже подписал. Дима сглотнул. Всё, что он увидел за последний час, перевернуло его мировоззрение, сломало то, во что он верил с малых лет, а теперь жизнь ждала от него серьёзного решения. Как можно брать на себя ответственность за подобный выбор, если условия, в которых его нужно сделать, перестали быть ясными? Способен ли он, простой человек, найти верное решение, когда единственное, что теперь связывало его с реальностью, было расписано витиеватым почерком на сочащейся странным соком бумаге? Дима ещё раз пробежался взглядом по строчкам. Если у него более не было веры в прошлые законы мироздания, значит, ему нужно было основываться на новом законе — том, который был предложен ему бароном Трёчем. Этот новый закон диктовал удивительный обмен: способность спасти кого угодно за продажу добрых глаз. Дима вспомнил взгляд барона, и тело вновь бросило в холод: слишком ярко, отчётливо засел в голове этот первородный ужас. Тот ужас, который мог точно так же навсегда остаться с его близкими, если Дима хоть раз посмотрит на них без тёмных очков. Дима размышлял, а тёмные очки всё так же безразлично смотрели на него с противоположной стороны стола. Одна роспись — и он больше никогда не будет прежним, один росчерк ручки — и он сольётся с частью того существа, что с первого мгновения претило ему. Никогда больше он не сможет посмотреть на мир так, как смотрел Дима Позов, он буквально потеряет часть себя. Однако разве это не стоило того, что барон предлагал взамен? Могла ли какая-то дурацкая внешность сравниться с важностью здоровья близких? Дима вспомнил заключения врачей Кати. Даже если будут какие-то серьёзные осложнения, со способностями контракта он мог бы наплевать на правила и стать Катиным врачом, ведь тогда пускай и с мизерными шансами на хороший исход любая операция прошла бы успешно. В груди Димы что-то сжалось. Смотрящие с той стороны мира глаза более не пугали его так сильно, потому как теперь Дима сознавал: отказавших от них, он испытает гораздо более сильный страх — страх не помочь своим родным. А потому он не мог и не хотел поступать по-другому: значение целостности его личности и уродства внешности меркло, потому как, пожертвовав всем этим, Дима сделал бы так, что Катя всегда будет в безопасности. Только если сама смерть не придёт за ней. Дима взял ручку и, не растягивая более экзекуцию, подписал контракт. Казалось, ничего не произошло: не было ни боли, ни теней, ни любых других проявлений нереальности и необъяснимости. Дима даже ничего не почувствовал. Он поднял взгляд на барона как раз тогда, когда тот медленно снял очки. Теперь его глаза казались мягкими и сочувственными, и это было единственное подтверждение того, что контракт сработал. — Спасибо, — произнёс он и положил очки перед Димой. Дима скептически поднял одну бровь. Он не ожидал, что всё могло произойти так просто после всего того, что он видел. — Вы не напуганы, — заметил он. — Истинного хозяина глаз нельзя ими напугать. Дима сощурился, а после встал и подошёл к зеркалу, висевшему неподалёку. Чуть завидя знакомый мёртвый взгляд, Дима тут же отвернулся, однако сердце уже успело ускорить свой ритм. Трёч не солгал: теперь глаза Димы были так же ужасны, как когда-то были у его истинного владельца. — Лучше наденьте, — произнёс барон и указал Диме на очки. Как только Дима успокоился, Трёч встал, подошёл к двери и произнёс: — А теперь пойдёмте проверим вашу часть контракта. Он вышел в коридор, и Дима с удивлением заметил в нём медсестёр и врачей, снующих из стороны в сторону. Весь персонал больницы вдруг вернулся на свои места, словно никогда не пропадал.***
Похлопывания по плечу, восторженные поздравления, возвратившееся признание коллег, однако Дима будто бы не здесь: смотрит на мир сквозь тёмные стёкла и думает, реально ли всё это, не спит ли он и не сошёл ли с ума. Точно ли он только что вышел из операционной с ассистентом и медсёстрами? Точно ли он провёл этой ночью сложнейшую операцию, ни разу не ошибившись? Не мог ли вместе с добрыми глазами исчезнуть настоящий Дима, который раньше работал в этой больнице? Контракт решил одни проблемы и создал другие, однако пока что Дима будто бы не мог увидеть весь их масштаб. Ему оставалось только привычно кивать и улыбаться, словно он сам преодолел свою несобранность, а не с помощью иных, неестественных сил. — Я в шоке! Как ты это сделал?! Вот он — наш Димка. Я думал, мы не выберемся из этого случая, — говорил ассистент. — Как ты вообще что-то видишь в них… — протягивала медсестра, рассматривая очки Димы. Однако Дима уже практически не слушал их: он смотрел на барона Трёча, стоявшего около регистратуры и беседовавшего с тем южанином, что совсем недавно врезался в Диму прямо в этом коридоре. Беспокойство заскреблось в груди с новой силой. Теперь, с глазами Трёча, Дима отчётливо видел: в их встречи не было и капли совпадений — только давний расчёт барона. — Встретимся в ординаторской, — коротко бросил Дима коллегам и, дождавшись, когда они уйдут, подошёл к барону. Южанин успел пропасть, однако на этот раз его внезапное исчезновение не удивило Диму: с новыми глазами на всё в мире он стал смотреть более спокойно. — Ну что, Дмитрий? Вы имеете какие-либо претензии? — протянул барон, рассматривая Диму удивительно располагающим к себе взглядом. И хотя мрачность его лица до сих пор отталкивала, глаза удивительно хорошо компенсировали первое неприятное впечатление. — Нет, — твёрдо ответил Дима. Он действительно не мог ни в чём упрекнуть барона: контракт работал как часы. Не подпиши он его — и у него точно не получилось бы спасти сегодняшнего пациента, слишком сложный был случай. Барон поправил шейный платок и сощурился, словно довольный кот. — Я рад, что контракт заключён удачно, — произнёс он напоследок, кивнул и удалился. Дима провожал его взглядом из-за тёмных очков и в который раз повторял себе, что он поступил правильно.***
Действие глаз на психику оказалось сильнее, чем Дима мог предположить. Хотел он того или нет, он часто натыкался на их отражение где-либо: дома в зеркале, когда забывал надеть очки; в металлических подносах на работе, когда на всякий случай протирал чёрные стёкла перед операцией. И каждый раз Дима дёргался, пугался самого себя так сильно, что сердце заходилось, а дыхание сбивалось. И хотя после приобретения способности успешно заканчивать любую операцию Дима стал чувствовать уверенность за их с Катей будущее, с каждым днём он становился всё более несдержанным и нервным. Ситуацию ухудшало то, что он ничего не мог объяснить Кате: даже намёк расценивался бы контрактом как разглашение, а тогда Дима потерял бы всё то, ради чего отдал часть себя барону. Катя чувствовала, что он отдаляется, что становится совсем другим человеком, и много раз просила объясниться, однако Дима отмахивался, переводил тему, а иногда, когда первые два способа не работали, просто молчал. Та обезьянка, что стояла на столе заведующего отделением, просто прикрывала рот лапами, а Дима, как истинный хирург, пошёл дальше: он буквально зашил его себе, будто бы молчание действительно могло защитить их с Катей. Однако что-то подсказывало ему, что никакая японская притча не защитит от зла, если его уже трижды пригласили в дом.***
Руки Кати слегка тряслись, а взгляд беспокойно блуждал по предметам в комнате. И хотя ей было тяжело ходить, она всё не могла стоять на месте: мельтешила из одного угла в угол. — Нам нужно решать это сейчас! Дальше будет поздно, — кричала она. Виски загудели, а в груди комком сжались нервы: Дима вскипал, он устал от этого разговора. Кажется, они с Катей спорили об этом весь его законный выходной. — А я решаю это, решаю! — вскочил Дима со стула и взмахнул рукой. — Видишь? У меня всё улучшилось на работе. Катя саркастично улыбнулась и закивала головой. — Так улучшилось, что ты стал ещё более раздражительным, — произнесла она так ядовито, как только могла. — Ты сам не свой, ты это понимаешь?! В такие моменты Дима никогда не пытался подтвердить подозрения жены, только отвлекал её, больнее жалил в ответ — лишь бы она не задумывалась о всех остальных странностях. — А может это тебе так видится! Это у тебя проблемы с работой, не у меня, — Дима вкладывал в голос всё отчаяние и усталость. По лицу Кати словно прошла судорога — так сильно исказились её черты. Она положила руку на живот и прошипела: — Это у нас проблемы, а не у меня. Мы теперь в одной лодке. Обида сорвала все мнимые ограничения: Дима заключил этот чёртов контракт только ради неё, а она не могла просто положиться на него и не докучать ненужными вопросами! Да, она ничего не могла знать о контракте, но разве она не видела, что он старается? — Тогда почему ты не можешь поверить мне, что проблему с твоей беременностью я уже решил?! — вскричал Дима, и Катя дёрнулась от его голоса. Вспыливший Дима уже хотел подойти ближе, успокоить её, попытаться извиниться, однако вдруг заметил в её взгляде опасное спокойствие, решимость. — Знаешь, что? — тихо произнесла она. — Что? — опасливо спросил он. В два широких шага Катя приблизилась к Диме вплотную. Какое-то подозрение успело царапнуть рёбра изнутри, однако у Димы не было времени прислушаться к нему. — Скажи мне это в глаза! — твёрдо сказала она и сорвала тёмные очки. — Катя! — только и успел прокричать Дима, но было уже поздно: во взгляде её отразился первородный ужас, тот ужас, который когда-то испытывал он. Катя попятилась назад, коротко часто вздыхая, словно выброшенная на берег рыба. Она вцепилась дрожащими ладонями в очки. Первым желанием Димы было подойти к ней и успокоить: он даже сделал шаг в её сторону, но она попятилась от него. Из носа у неё потекла кровь. Дима сразу же остановился, а после, проклиная себя за медлительность и недогадливость, просто отвернулся. — Я не смотрю, я не смотрю, — забормотал он. Он слышал как за спиной Катя осела на пол, как она тяжело дышала, пытаясь успокоиться. Он хотел поддержать её, но боялся обернуться: она могла опять случайно посмотреть в его глаза. А потому он сидел, не шевелясь, столько времени, сколько ей потребовалось прежде, чем она пришла в себя и бросила в его сторону очки. И хотя стёкла их случайно ударились о ножку тумбы, на них не осталось ни царапины: Дима убедился в этом, когда вновь надел их. Дима обернулся: Катя избегала его взгляда. Она будто бы ушла глубоко в себя: в размышления и переживания, с которыми теперь ей предстояло разобраться одной. И сколько бы Дима ни просил её поговорить, сколько бы новых доводов ни приводил, она всё молчала и молчала, будто бы и вовсе не замечала его. В тот вечер они легли в третьем часу ночи, так и не поговорив.***
Сначала он специально оставил на кухонном столе галстук, затем — поставил у ножки стола портфель — всё для того, чтобы у него был предлог в очередной раз зайти на кухню, надеясь, что стоявшая у окна Катя хоть как-то отреагирует на его очередное появление; может быть, даже скажет что-то, объяснит, как можно унять её беспокойство. Однако сколько бы раз Дима не пытался привлечь её внимание вознёй, Катя так и не обернулась: всё смотрела на улицу, задумавшись о чём-то своём. С одной стороны, её спокойствие радовало Диму, ведь оно могло означать, что скоро Катя будет готова обсудить с ним произошедшее вчера; с другой стороны — опасная напряжённая струна решимости, что прослеживалась в её собранном облике, пугала его: в таком состоянии Катя была способна на многое, и не факт, что безопасное. Когда времени до выхода не осталось совсем, Дима сдался и первый подошёл к Кате. — Катя, мне пора на смену. Давай я приду — и мы поговорим, — примирительно произнёс он и положил ей руку на плечо. Она была напряжена: он чувствовал это через её тонкую футболку. Он уже подумывал взять на сегодня отгул, когда она мягко накрыла его ладонь своей и закивала. Основная часть беспокойства отпустила его сердце, и он, взяв вещи, вышел из дома. Вечером он придёт, и всё решится. Он вернётся, и всё встанет на свои места.***
Поворот ключа, скрип двери — и он входит в кромешную темноту квартиры на ощупь. — Катя! Катя, я здесь, — говорит он, включая в прихожей свет и прислушиваясь. Дома подозрительно тихо, не слышно ни малейшего шуршания ни со стороны спальни, ни с кухни. Дима думает, что Катя могла не дождаться его и уснуть, а потому неторопливо снимает обувь и куртку, лишь мельком замечая, что вещей в шкафу как будто бы меньше. Дима идёт в спальню и как будто бы видит на кровати Катин силуэт. — Катя, давай поговорим, — произносит он прежде, чем понимает, что образ жены ему лишь показался. Он включает свет, чтобы убедиться: Кати в спальне нет. И вот теперь что-то суетливое вдруг обнаруживает себя в его груди: звенит то тут, то там, перебивает хаотичные мысли нарастающим гулом, покалывает сначала в кончиках пальцев, а потом медленно поднимается к сердцу. — Катя? — произносит он, в последний раз надеясь, что услышит её голос, однако ответом ему служит лишь тишина. Дыхание Димы ускоряется, взгляд начинает беспорядочно блуждать по комнате. Он заглядывает в её шкаф и обнаруживает его полупустым. Он ходит по квартире и смотрит в каждый угол, будто бы думает, что она играет с ним в прятки. Однако в итоге он не находит ничего, кроме записки на кухне. И только когда он дочитывает её строчки до конца, он понимает: Кати здесь нет и больше не будет.***
Илья вернётся лишь через час — Дима знает это, а потому сидит за столом без очков. Он рассматривает их стёкла и вспоминает, как их сорвала Катя, как он пытался сломать их, выкинуть, как пытался распознать, из какого материала они созданы, и как всё это в итоге привело его сюда, во Франкфурт-на-Майне. Он скитался по свету уже несколько лет и только сейчас стал находить о бароне хоть какую-то стоящую информацию. Пока что это были небольшие победы, впрочем, Дима считал, что когда речь заходит о противостоянии такому существу как барон Трёч, маленьких побед не существует — они все засчитываются как подвиги. Дима потёр виски, надел очки и продолжил читать архивы, которые ему удалось добыть в местной библиотеке. Он искал упоминания барона Трёча, как до этого искал их во Франции и Англии. Ниточки вели его в Германию, но пока что он не понимал, в какую её часть — здесь, в этой стране след барона обрывался. Будто бы в своё время он хорошо постарался скрыть любую информацию о себе там, где живёт. Находя хоть какую-то зацепку, Дима писал у себя в записной книжке имя Трёча, дату и место его возможного появления. Однако каждый раз зачёркивал свои столбцы предположений, когда дело доходило до их проверки: все они оказывались ложными следами, ничего не значащими пустышками, которые Дима принял за что-то важное. И всё же, несмотря на неудачи, он всё писал и писал, предполагал и предполагал: Трёч-дата-место, Трёч-дата-место, Трёч-дата-место. Новая страница записной книжки подходила к концу. Дима внимательно просмотрел записи, устало вздохнул и положил книжку около металлического стакана. В первое мгновение Дима не понял, что привлекло его внимание в этом блестящим стакане: Дима просто вдруг замер и присмотрелся. Ему казалось, что он что-то увидел в его отражении. Что-то среди этого множества строчек текста. Дима придвинулся ближе. В стакане задом-наперёд отражались его записи. Вот только одно повторяющееся слово в них он почему-то мог спокойно прочитать. Дима вскочил с места. Ему показалось? Нет! Он взялся за ручку и написал на бумаге: Т Р Ё Ч А затем просто переставил буквы задом-наперёд. Ч Ё Р Т Он нигде не ошибся, фамилию барона действительно можно было перевернуть и прочитать так. Дима достал из потайного кармана куртки контракт, нашёл строчку, где перечислялись имена Трёча и стал искать их значения. «Миямото», японский вариант имени барона, переводился как «основание храма». Арабское имя барона имело две составляющие: первое имя, Муниб, относилось к самому барону и значило «возвращающийся к Аллаху», а второе имя, которое в арабском языке традиционно относилось к отцу, означало «наносящий удар, поражающий». Барон — возвращающийся к Аллаху, сын того, кто наносит удар. Входная дверь распахнулась, и Дима дёрнулся. Он быстро спрятал контракт обратно в куртку и обернулся ко входу. — Нашёл что-нибудь? — спросил вошедший Илья. Дима некоторое время рассматривал его лицо. Он не знал, как начать, чтобы Илья не счёл его сумасшедшим. В конце концов, Илья не видел того, что видел он, не мог знать, что существуют контракты барона, что барон неуязвим к физическим повреждениям и не чувствует боли. Предположение Димы покажется ему безумным. Дима вздохнул. Сделал один шаг — делай второй, кто пошёл вслепую — тот сможет идти и зрячим. Илья должен знать хотя бы ту часть правды, которую ему может сообщить Дима. Пускай она и кажется бредом, выдумкой, нелепостью — Дима не будет молчать. Он достаточно видел, чтобы поверить в такое предположение, и достаточно недооценивал барона, чтобы научиться не называть совпадением то, что им не являлось. Дима набрал воздуха в лёгкие и произнёс: — Илья, ты верующий?