У границы вседозволенного

В тринадцать лет Интегра Хеллсинг взяла таинственную моду бродить по всему поместью босиком и упрямо закрывать окна. В особняке их было порядка сотни, каждое из которых терялось где-то у битого пылью, пауками и дурными сглазами потолка. В призрачной своей ночной рубашке, с сонным лицом, но упрямо поджатыми сизыми от напряжения губами, она налегала на створки всем весом, сомнамбулически шлепая ладонями по стеклу и оставляя смазанные удивленные отпечатки своего лоснящегося ромашковой мазью лица, на котором читалось это ее длинное, в нос сказанное английское «о». Пойманная однажды за своим занятием, она оторопела, впилась кулаками в нижние веки, оттянула их и хмыкнула неразборчиво спокойному и насмерть перепуганному Уолтеру, навидавшемуся за долгую жизнь в «нехорошем месте» всяческих чудачеств от своих господ и их слуг. — А, ну понятно, — сонно протянула Интегра в пустоту и следующей ночью вновь принялась захлопывать окна уже со знанием дела, выпятив сизую от напряжения губу и игнорируя вопросы, намеки и естественное возмущение Уолтера, неустанно боровшегося с грибком, плесенью и нездоровыми мыслями с помощью постоянного проветривания, лавандового чая и засахаренных вишенок. Юную леди Хеллсинг, впрочем, это ничуть не беспокоило: ее упорство коснулось не одних только окон, но и дверей, оставленных книг, чашек, оставленных вопросительным лоном вверх, стыков на полу и даже цветочных горшков, вокруг которых Уолтеру оставалось лишь воздевать, молчаливо и укоризненно, руки к небу и вопрошать — о, за что мне эти проблемные подростки (ведь видит Господь, я никогда не был одним из них и не закрою глаза на все эти преступления против английского эстеблишмента, и припомню их на смертном своем одре совсем скоро!) На свою беду Уолтер, боровшийся с подростковой таинственной молчаливостью, с опрокинутыми пузатым дном кверху пепельницами, молочными линиями на обеденном столике, бесконечными узорчато-белесыми кругами, оставшимися от чашек, мисок и тарелок всех мастей, был слишком тактичен и немногословен, научен горьким опытом сосуществования с Хеллсингами под одной крышей: о, думал он, они вытворяли порой кой-чего и похуже. Чего стоит только та мертвая женщина, которую сэр Артур… а впрочем, неважно — дело давно минувшее. Но если бы ему пришло в голову спросить, отчего юная леди Хеллсинг объявила войну дверным проемам, щелям между шторами и (особенно!) несомкнутым в круг водным линиям, она бы ответила ему по новому своему обыкновению — рассеянно и дочерчивая пузатую каплю чая в извивчатую, но четкую полосу: — Граница. Граница — это очень важно, — а после поведала бы ему о том, как представить пять измерений в четырех, а четыре — в пяти, лишь для того, чтобы после компактно вывести их в понятную и простую всеопоясывающую линию. Точка у нее пока не получалась, но, как говорил ей наедине Алукард — достаточно и линии. Представьте ее себе, начинал он свою призывную, мурлычущую песнь, полную соблазнов — идеальную границу всех вещей. Сложите мир вокруг вас в поясок, заарканьте его — очертите и заструните. А уже после этого… Стоя у последнего незапертого окна, Интегра Хеллсинг, главный враг здоровья и прогрессивного домашнего тоталитаризма своего бдящего над каждой ложечкой смертоносного дворецкого, слышала в доме — каждую замкнутую дверь, каждый задернутый балдахин и смыкающиеся с деревянным, вызывающим треском жалюзи. И запирала последнее окно с чувством полного удовлетворения, раскладывая абсолютно все вещи вокруг себя — в прямые, прямые, прямые. Чтобы услышать в один момент: — Впустите меня, госпожа, — из-за этих самых границ. И, улыбаясь в своем сомнамбулическом полусне, чуть не подпрыгивая, сообщала огорченной створке: — Дозволяю, — чтобы начать самую увлекательную игру своего юношества.