У границы вседозволенного

Лорд Абрахам, построивший свою карьеру на неудачных спекуляциях тюльпановыми луковицами, около — и занаучных знаниях, суевериях и припарках, громогласный и улыбчивый, часто говорил: все это высыпалось из одной старой перечницы, и громко хохотал. Так оно и было, твердо и улыбчиво, совершенно беззлобно подтверждал Алукард: все валашское золото в обмен на увлекательную игру. — Ваш дед и я вслед за ним, — начал он туманный свой разговор, от которого они шагнули вместе в первый раз, — всю жизнь недолюбливали ирландцев, особенно таких говорливых. Надо же было им превратить меня в незадачливого домушника, побирающегося кровью в случайных спальнях, а его — в умудренного сединами брюзгу. Наша история намного богаче и насыщеннее, а все победы (он постучал себя согнутым пальцем по лбу) — вот здесь. — Существует, — покачал он мыском сапога, — некая связь. Линия, протягиваемая каждым человеком. Граница его страха. За что я всегда ценил Хеллсингов — они знать не хотели, где она проходит. И папенька ваш даже мог дать вашему деду фору — тот всего лишь обставил меня на моем же поле, но он превратил наш маленький дерзкий союз в какую-то симфонию. Обычно, слушала зачарованная, отчаянно верующая в сказки и счастливые развязки Интегра Хеллсинг, едва-едва начавшая прощаться со своим детством, люди сопротивляются. Вампиры себе подобного не позволяют, как люди не позволяют себе сношаться на глазах у других. О, незачем краснеть, моя хозяйка, мы говорим о материях столь интимных, что человеческие аналогии будут излишними. И обычно же нет этой уникальной, всеопоясывающей, тончайшей и нерушимой… — Кровной связи? — недоверчиво покосилась Интегра на тогда еще скованное грызущей, докучливой больную плечо. Тонкий мостик из алхимии, побасенок и удивительной кипучей энергии Абрахама Хеллсинга, что текла в его жилах — да, он умудрился найти ко мне подход, госпожа моя, и он был уникален. Что мне кол в сердце — он вогнал кол в мои мысли, поселился там и преспокойно вышел из них, когда вконец меня измотал. Этот деревенский ход в начале был только ради пары капель моей крови. Человек подобного проделать не мог никогда — только вампир. Но и Абрахам был не человеком, но Хеллсингом. — Обычно вампир находит границу. Подманивает к себе разум — тонкими, телесными ассоциациями, сладкими иллюзиями, нежными обещаниями. А после просит его впустить. И мало кто отказывает. Интегра Хеллсинг, растревоженная новым своим положением, раненая смертью единственного любимого человека и предательством родного человека, болезненно ожидающая неизбежной встречи с новым для нее миром — она с радостью ухватилась за протянутую к ней руку, пусть бы и нечеловек улыбался ей из-за растопыренной ладони. Алукард был велеречив, обаятелен, стар как мир и по-детски любопытен. Она, на два месяца своего больничного запертая в особняке наедине с новыми обязанностями, уставом и рапортами, нашла в нем великовозрастного и пугающе огромного товарища для игр, который, к тому же, знал в них толк. Можно сказать, что он не соблазнял ее — слишком осторожную прежде девочку, боявшуюся каждого понедельника в классе. Он просто рассказывал ей обо всем, на что способен, и зачаровал ее самой возможностью… а впрочем, неважно чего. — Обычный человек на это неспособен? — прищурившись, уточнила она. — Только Хеллсинг, — заверил он с тонкой усмешкой. — Обстоятельства появления этой вашей способности, так сказать, уникальны и неповторимы. Если я могу быть вам полезен советом, — учтиво склонился он, хитро поблескивая глазами, — то прислушайтесь к себе ночью. Где-то под всей этой телесностью, где-то под вашими дневными мыслями, обкусанными заусенцами, болью в руке и мыслями о завтрашнем дне — где-то там есть тонкая, но крепчайшая нить. Сперва вам достаточно будет лишь нащупать ее. После — тронуть. Затем — натянуть. И вы почувствуете, кто на той стороне луча, и чье сердце колотится с вашим в такт — я должен заметить, что для давно мертвого это непривычно. Почти больно. В те ночи Интегра, кровь которой разбередила передавшаяся ей по общему их нерву одержимость, эта тяга пересчитывать зерна, обходить реки и преклоняться перед сложно начерченными кругами, иссеченными каббалой и виккой, ходила и закрывала двери: о, думала она, только бы он согласился, только бы он… — Сперва, — нетерпеливо ломая многопалые свои руки, непрестанно придвигаясь и посмеиваясь, как шкодливый мальчишка, Алукард предложил еще до того, как она открыла рот на пороге подвальной комнаты, — вы должны уяснить, что нас всегда будет двое. Вообразите себе то, что вам больше понравится: два сосуда, один с вином, другой с кровью (внешне схожие, но какое разное содержимое!), как эти жидкости переливаются из сосуда в сосуд — медленно и тягуче, по стенке, будто нет для них силы притяжения. Вино обволакивает стенки сосуда, пока кровь льется через край — и все это через мысленную границу. Три бесконечно скучных дня Алукард заставлял свою новообретенную хозяйку смотреть на обманчиво плоский узор Печати, учил ее видеть двойное и тройное дно у предметов вовсе без дна. Отзывчивый и гибкий ум юной Интегры Хеллсинг взамен простеньких сравнений Алукарда взорвался десятком более подходящих аналогий. Она готова была представить себя хоть пустым, хоть полным сосудом, хоть каплей масла на поверхности воды, хоть ивой пустотой внутри яйца — так ей не терпелось из любопытства опробовать своими пальцами разум вампира, а еще больше (хоть в этом она и признавалась себе лишь вечерами и то — заливаясь краской) — опробовать его тело. Сколько раз с самого момента освобождения представляла она себе — его рост, хват его рук, остроту его ухмылки на губах и, конечно, ощущение, с которым смыкаются его клыки. Далекая от мелочных девичьих фантазий, Интегра Хеллсинг рдела и рдела, воображая себе его прекрасное зрение — ох, вот бы взглянуть на особняк с крыши, да этим зрением! Для начала, посмеялся над ней Алукард, потренируйтесь на тех книжках, от которых у вашего папеньки кружилась беспощадно голова: кажется, их называли во все времена «Стереоскопические полотна». И Интегра тренировалась, десять, двадцать, тысячу раз тычась носом в цветастые разводы, и поначалу она чувствовала лишь резкую колющую вонь типографской краски и легкую боль в кончике разбитого бдениями носа. Все эти призрачные васильки, колосья спелой ржи, табуны жеребцов поверх размытых ромбов — все это она научилась видеть с первой же попытки. Но Алукард требовал большего — не смотреть вглубь свернувшейся на пляже клубочком девушки и не разглядывать усы трехмерной кошки. Но заглянуть себе в глаза с этих страниц — через изображение и обратно. У нее получилось совершенно случайно — когда расслабленные до холодной рези глаза подернулись обиженной дымкой слез, расшмыгался пунцовый нос, Интегра как-то особенно прищурилась, скосилась, на весь мир и скудную свою фантазию обиделась — и на мгновение увидела себя с книжных страниц, раздосадованную донельзя, всклоченную, вытаращившую мутновато блестящие белкѝ глаз в пустоту. Лишь после этого, ощупью и постепенно, сближаясь каждый со своей стороны, они двинулись друг к другу: всегда двое, моя госпожа, как и было обещано, как и будет всегда, повторял ей Алукард, и помните, что вам будет… слегка неприятно. Разум ее, как нежелающее принимать неудобное положение тело, сопротивлялся, у нее физически болела голова, трещали кости, выкручивались в орбитах глаза. Лишь ночью, когда она валилась без сил от своих бесконечных школьных дел и дел Организации, он подкрадывался к ней на полшага ближе. Она, в свою очередь, шагала днем. Пока в один туманный рассвет, когда Интегра была на полвдоха от пробуждения, а переутомленный их занятиями Алукард начал дремать — когда они подошли к той самой границе, о которой вампир лишь толковал до этого — они почувствовали друг друга кончиками пальцев, державших ту самую путеводную нить. Алукард, приучавший разум своей госпожи постепенно и неотвратимо, хищно и сонно осклабился, довольно заворчал и задал вопрос, ответ на который они репетировали тысячу раз: — Вы меня впустите, госпожа? Вы дозволите мне войти? И Интегра Хеллсинг, которой еще полгода после предстояло закрывать двери, резче, жестче, сильнее очерчивать свои границы и играючи скользить вдоль тех, которые ей обозначил Алукард, ответила, перестав дышать и ворочаться: — Дозволяю. И — ах! — это случилось, произошло, стряслось, но вовсе не так, как она рисовала себе каждую ночь, что воевала с открытыми окнами. Первую секунду она ощущала фантомную боль своего воображения: бутылки, сосуды, жидкости — все это было не просто так, верно? Ей казалось, что Алукард вольется в нее стремительно, чтобы ее «стенки» стали черными. Но вместо этого получилось нечто вроде тихого чиха на контрольной — гулко екнула в черепе, закололо в носу, будто она хлебнула воды, защипало в глазах. Интегра проморгалась — и поняла, что изменилась. Она чувствовала свои руки и ноги несколько иначе — появилось это хорошо знакомое, но ставшее вдруг непривычным для девочки-подростка ощущение, что ей мала одежда, которая была впору какой-то месяц назад. Ей жала собственная кожа, близорукие глаза, липко легли на заднюю сторону шеи волосы, она моргнула и поджала губы. Измученная всеми тренировкам Алукарда, пустыми и полными сосудами, проведенными линия, чертами, полосами и десятками сжатых в точку измерениями, Интегра ожидала чего-то более... визуального? Она успела представить свой внутренний мир, наполненный символичными рамочками, фотографиями, кадрами из ее собственной жизни, книгами-фразами, полными запомнившимися ей изречениями, мудрыми и не очень, комнату, обставленную вещами, каждая из которых что-то символизирует. И рядом со всем этим, конечно, будет стоять высокая фигура в красном плаще, и будет своим низким бархатным голосом предлагать Интегре ступить чуть дальше, чем она это уже сделала, и Интегра будет краснеть, и будет прижимать руки к щекам, и будет недоверчиво смотреть на него, но в конце робко и неуверенно протянет ему руку и… «Излишняя визуализация в этом процессе только повредит, — услышала она мысль в своей голове — сказанную ее голосом, с ее интонациями, но чужую, — не просто так ведь я вас учил все упрощать и сводить в точку. Попробуйте сейчас — мои границы открыты перед вами, госпожа». «Попробовать — что?» — недоверчиво спросила Интегра. И получила телесный ответ — ее же пальцы, грязные от чернил и пыльных оконных рам, легонько постучали ее по лбу, с издевкой и с намеком. Она и не она. В ее голове стало как будто тесно — как перед экзаменами в конце семестра. Настолько ли тесно? Тесно для одного или… Интегра выдохнула. Для начала ей все-таки пригодилась эта самая «излишняя визуализация» — она представила, как выглядит теперь Алукард, лишенный своей силы и своего разума, ведь если он где-то рядом с ней, то кто будет смеяться за него, гнуть и ломать бесконечно длинные пальцы, смеяться над маленькими тринадцатилетними девчонками, краснеющими в его присутствии? Вот он — кулем, красной кучей в плаще, бескостной и неживой, лежит в своем кресле, и... ждет чего-то внутри ее головы. Интегра, не задумываясь, шевельнула рукой, как шевельнула бы своей — получилось не сразу. Сперва двигался только мизинец, потом, через силу, стиснулся кулак, заскрипела ткань на перчатках. И не успела Интегра порадоваться первому успеху, закрепиться на нем, взвесить этот победный кулак в воздухе и воздеть его каменно и непреклонно, как поняла, что уже не видит ни секретера с открытками на рождество, ни зеркала в медной потертом времени раме, ни своей безобразно взбитой и перекрученной во сне постели. Своими глазами, но иначе, непривычно, она видела серо-зеленые от старости стены, тускло поблескивающую полировку гроба и… пыльные сапоги. Спохватившись, что Алукард свалился в кресле в совсем уж неудобную позу, Интегра резко дернулась и не столько выпрямилась, сколько вывалилась из кресла, по инерции пробежав на четвереньках на неудобных, костистых, в стороны сгибающихся локтях-коленях-пальцах. И тут же ойкнула, прикусив себя за язык, но только машинально. Ощущения походили на те, что она испытывала в машине: вроде бы она двигается, но вместо нее перемещается что-то иное, что-то ворчащее, рычащее, живущее своей, иной жизнью. Она видела, как сгибаются ее-не ее руки, ноги и пальцы, видела — но не чувствовала. Почти не осязала пол, не слышала запахов и звуков. Она будто стояла перед стеклом. Но если обернуться… — Не стоит, — негромко произнес голос, в котором Интегра с трудом узнала свой собственный. Половинчато, неподатливо Интегра обернулась в сторону лестницы, с которой осторожно, если не сказать церемонно, спускалась она сама, с неестественно прямой спиной и высоко задранным носом. Словно в насмешку ее собственное лицо ощетинилось ухмылкой: Интегра и не подозревала, что ее лицо способно на подобное колкое и незнакомое выражение. В ответ она неуверенно повела плечами, чем вызвала взрыв смеха — своим и чужим голосом она звучала со стороны. Куда противнее, чем ей думалось: — О, Тьма всемогущая, я успел забыть, насколько это забавно! Словно в подтверждение своих слов Алукард крутанулся на месте: запутался в подоле юбки и с треском, безжалостно, упал на коленки Интегры — как оказалось впоследствии, пребольно упал, но до чего это выглядело странно, причудливо и… да, пожалуй, смешно. Интегра захохотала — тоненько и пискляво, чем вызвала новый взрыв басовитого рева из своих легких. В тот вечер они экспериментировали недолго: не ощущающая собственного тела, Интегра в какой-то момент осознала, что ей становится дурно, как от женской слабости — дыхание пережало в желудке и в горле, ноги ослабли, голова закружилась — и в какой-то момент она просто… выскользнула из Алукарда. По той самой нити, что уже не нужно было представлять себе, чтобы ощущать ежесекундно: подпитанная кровной связью и богатым воображением, она чутко вибрировала в Интегре, стоило той лишь подумать… ах — но подрагивала она за запертой дверью, которую Алукард не спешил распахивать ей навстречу, как не спешила она сама: — Границы, госпожа, — сочувственно поцокал он языком на уродливые синяки, вспухшие на ее коленках, — про них не стоит забывать даже мне.