Пятьдесят оттенков Хидана

Хидан молчит. Обтирает лезвия косы подолом плаща. Руки, лицо, тело — это всё потом, при случае. Может, выйдут к реке, или деревне, или какому-нибудь источнику, а может, и нет. Сегодня Джашин-сама должен остаться доволен кровавым пиршеством: шестнадцать раскрытых тел, шестнадцать освобождённых душ, шестнадцать исказившихся в благоговейном ужасе и застывших в вечности ликов — это достойное подношение. Были ли они грешниками? Конечно, были. Хидан знает людскую природу лучше других. Не грешит только тот, кто мёртв. Их заданием было перехватить взвод шиноби в процессе переброски. Но Хидану на задания плевать. Пейн действует как указующий перст — он всегда точно знает, где можно хорошо послужить Красному Богу. Очень удобно. Больше не надо скитаться бесцельно — место отмечено на карте, напарник ведёт, Хидан собирает жатву. Всё правильно. Так и должно быть. Хидан молчит. Сизые тучи сбиваются в плотные клубы, и предгрозовой ветер пытается ворошить слипшиеся от крови волосы. В теле усталость, как всегда после битвы и ритуала. Наполнение сменяется опустошением, эйфория — ощущением горя, о котором положено молчать. И Хидан молчит — ровно столько, сколько нужно, чтобы снова из проводника божественной воли превратиться в человека. В обычного мужчину с обычными потребностями. Чтобы почувствовать голод. Необходимость помыться. Выпить и поспать. Эти минуты между, смена состояний — всегда отчаянно болезненны. Только что Бог принимал его в свои объятия. Только что Хидан не был бренным телом, он был чистым духом, самой сутью смерти — что является изнанкой, без которой жизнь невозможна. Только что Хидан не был один… И вот — Бог оставляет его, опять и опять, в ожидании нового подношения. Первые тяжёлые капли начинают шлёпать с неба. Попадают на разгорячённый лоб, на плечи и грудь, и катятся вниз, оставляя дорожки на окровавленной коже. Возвращают ощущение тела. Не боль даёт почувствовать его, как считают многие. Чтобы вытерпеть такую боль, от тела нужно отречься, нужно раствориться в этой боли, ею стать. Нет. Другие, маленькие, незначительные вещи напоминают тебе, что ты человек, и что ты всё ещё жив, — капли воды, песок в сандалиях, касания травы. Дождь расходится. Хидан запрокидывает голову, закрывает глаза, давая ему умыть себя. Он уже понял, что никогда не достигнет того, к чему стремился. Никогда не останется в этом блаженстве единения насовсем. Хидан идёт в ритуал, зная, что с самого высокого пика рухнет вниз так, как не падал никто до него. Зная, что одиночество достигнет абсолюта — опять, и так по кругу до бесконечности. Он приоткрывает рот, и вода, смешанная с кровью, затекает внутрь. Хидан глотает. Что-то мешает. Раздражает на периферии сознания, как пылинка, попавшая в глаз. Что-то не даёт Хидану проживать свои состояния чисто и до конца — уже в который раз. Новая переменная, смущающая ум. Напарник. Он стоит под навесом сторожевого поста, где они устраивали засаду, и смотрит. Даже с закрытыми глазами Хидан знает — смотрит. И он не может не меняться под этим необъяснимым взглядом. Монахи говорили, наблюдатель творит реальность. Что ж, если так, то Какузу творит Хидана прямо сейчас — здесь, под дождём, почти голым. Это странное чувство. Будто Хидан может принадлежать кому-то ещё, кроме Красного Бога. Полная бессмыслица, но ощущение собственной пластичности не покидает его. Это очевидно: Какузу влияет. Невозможно не признать. Не получается отмахнуться. Хидан чувствует, как неуловимо меняется в угоду чужому присутствию. Внешне — ни на грамм, внутренне — целиком. Он мог бы злиться, мог бы сопротивляться. Но Хидан не злится и не сопротивляется. Он открывает глаза и смотрит на Какузу сквозь стену дождя.