О змеях и драконах

— Ты веришь в Богов?       В Эймонде была вера. Он готовился к трапезе, как к строгому ритуалу, требующему неуклонного исполнения. Он возносил одни и те же молитвы, смиренно опустив глаза и сложив руки. Он стоял перед ликами Семерых, жег свечи, преклонял колени перед безмолвными статуями. Он так много раз воздавал почести Воину и просил о правосудии Отца, что уже невозможно было сосчитать.       Сначала он ходил в септу с матушкой, цеплялся за ее холодные пальцы, боязливо поглядывал по сторонам и все никак не мог понять: что ему говорить? Его учили молиться, требовать, но, стоя напротив беспристрастного каменного изваяния, Эймонд тушевался.       Разве Боги его услышат? Разве им есть до него дело?       Он знал: у них и без того было слишком много забот, и людей, бедных и богатых, они давили как дождевых червей. И не важно, просили ли они слишком много или наоборот слишком мало.       Когда его очередное драконье яйцо погибло, в последний раз отозвавшись тлеющим на кончиках пальцев теплом, а внутри созрело тягостно-тревожное чувство, то ноги его неизменно повели в сторону храма. Он пал на колени и долгое время бессмысленно и глупо шевелил губами, задыхался, стискивал кулаки, давился встающим поперек горла языком и молил, молил, молил.       Дайте ему дракона, самого большого и самого могущественного.       Дайте ему дракона, чье пламя будет горячее лавы, бурлящей в жерле вулкана.       Дайте ему дракона, и он перевернет весь мир.        Внутри него змеиным клубком сворачивалась скорбь. Затем немыслимая тяжесть потери сменилась тоской, болью, страхом, яростью и наконец пониманием. Эймонд крупно вздрогнул и застыл, завороженно глядя на подрагивающий огонек свечи. В колюче-неуютной тишине раздавалось лишь потрескивание фитиля.              Он всегда хотел слишком много, не имея при этом ничего и не готовясь дать нечто другое взамен. Нельзя было отрицать правду вечно: рано или поздно она всё равно настигнет, бумерангом ударяя в спину.       Эймонд потянулся к пульсирующему жару, к лоснящемуся медовому воску, и его раскрытую ладонь болезненно опалило. — Прошу, — заговорил тихо. — Пожалуйста.        Он упрямо оставался на месте, пока кожа не натянулась, защипала, заколола, будто в нее воткнули сотню ткацких игл, уходя глубоко в плоть. Запахло гарью. Эймонд убрал руку. Он чувс­твовал се­бя не драконом, а ведомым мо­тыль­ком, ле­тящим на свет и рискующим превратиться в пепел и дым.       После, в покоях, его ждала матушка. Он нерешительно помялся у двери, совсем по-детски переступая с ноги на ногу, как будто ожидая наказания, и вошел внутрь. Она встревоженно метнулась к нему, посмотрев одновременно серьезно и жалостливо, и от этого взгляда ему захотелось умыться. — Прости, я не хотел тебя беспокоить… — начал он и замолчал.       Матушка устало вздохнула. — У тебя будет дракон, Эймонд, рано или поздно. Только нужно просить и верить.        Он встрепенулся. Безысходная злость на самого себя вспыхнула и обожгла так внезапно, что даже перехватило дыхание. И Эймонд зарыдал, громко и безутешно, по-детски звонко и по-взрослому надрывно. Кожа пошла пятнами, черты его лица исказились, задрожал подбородок, руки, все тело сжалось в напряженную, готовую вот-вот разорваться, истончившуюся струну. — Ненавижу…ненавижу… — бессвязно шептал он на грани слышимости.       Матушка порывисто прижала его безвольную голову к собственному плечу, нежно провела рукой по волосам, путая израненные пальцы в серебре чужих нитей. Эймонд замер, будто страшась спугнуть мгновение, и крепко зажмурился до чёрных маслянистых пятен.       Ему так хотелось верить, что в следующий раз всё будет по-другому.       Было ли когда-нибудь в мире что-то более нелепое и абсурдное, чем абсолютная любовь родителя к своему ребёнку? Каким бы дитё не был убогим и жалким, надежда в него была долгой и упорной. Это подтверждала и королева, упорно не видящая пороков старшего сына, странностей дочери и никчемности среднего сына, и отец, нарочно не замечающий грехов венценосной принцессы.       Что это, если не благословление Матери?       Эймонд верил в Богов, даже когда весь его мир шел трещинами, рассыпался битым стеклом под ногами, а затем склеивался, криво и косо, подобно неумелым витражам.       Он получил дракона, такого, как он когда-то просил.       Дракона самого большого и самого могущественного.       Дракона, чье пламя горячее лавы, бурлящей в жерле вулкана.       Он получил дракона, но лишился глаза. Пустая глазница привычно ныла и тянула, особенно когда за каменными стенами замка гремел гром и властвовала буря.       Он получил женщину, в чьих венах текли реки крови Старой Валирии, чьи волосы были подобно белому золоту, а в глазах вяла сирень. Она целовала его губы, смотрела мягко-мягко, обнимала трепетно.       Он получил женщину, бастарда его злейшего врага. И Эймонд чувствовал: Элейна не была до конца собой. Она держала лицо, не позволяя каким-либо посторонним эмоциям проявить себя, однако пальцы её изредка предательски подрагивали, выдавая волнение.       И не в этом ли была ирония? — А ты веришь в Богов, Элейна? — не поворачиваясь, спросил Эймонд.       Она медленно подошла к нему, поравнявшись перед алтарём, и взглянула на беспристрастное лицо Воина, в упор и не моргая. — Меня не учили вере, — ответила она просто.       На лице Элейны появилась улыбка, которая искривила губы, но не тронула глаза. Сегодня она была другой — печальнее обычного. И весь ее облик во тьме храма, в ореоле свечей и редкого солнечного света, проникающего сквозь высокие ставни, казался белым до прозрачности. — Спасение утопающих — дело сами утопающих, верно? А Боги, — Элейна сделала паузу и горько усмехнулась, — им нет дела до нас.       Эймонд чуть склонил голову с напускной строгостью, однако блеск единственного глаза выдавал его настоящее настроение. — Как знать, — сказал и неопределенно повел плечом.       Не в силах больше выносить этот неподвижный воздух между ними, Элейна подалась вперёд, сокращая расстояние, и ее руки легли поверх его щек. Острые черты худого девичьего лица дрогнули. — Верь во что хочешь, мой принц, — прошептала она у самого уха так, будто хотела впечатать слова в кожу, в саму его плоть. — Пускай так, пускай… Боги, монстры — все одно. Только вот надеяться нужно на себя.       Элейна порывисто поцеловала его в висок, заправив непокорную платиновую прядь, соскользнувшую длинной лентой на лицо, за ухо. Нежность в этом жесте искрилась, и от этого в груди стало слишком тесно. Эймонд на мгновение зажмурился, внутри будто что-то щелкнуло, позволяя расслабиться, притянуться к щедрому теплу чужого тела. — Спасибо за мудрость.       Элейна нахмурилась, будто не справившись с прорвавшейся по-детски нелепой обидой. — Когда-нибудь ты будешь мне благодарен за неё.       С нарочитой медлительностью он прикоснулся к обнаженному предплечью, повёл пальцами выше, осторожно, со всей возможной лаской, на которую был способен. — Будь в этом уверена, — шепнул и снисходительно скривил губы.       Она посмотрела с сомнением, ожидая скорой колкости, но его руки потянулись к ней, сомкнулись вокруг талии, скользнули выше, поднимаясь непослушными пальцами к острым выступам лопаток. Элейна мягко отпрянула, а Эймонд прикрыл глаз, и когда он открыл его вновь — оказался совсем один. Сгустившуюся тишину нарушал лишь треск свечей, шелест чужих шагов и его размеренное дыхание. Он оглянулся, смотря на скрывающуюся во тьме коридора фигуру, и усмехнулся.       Было бы намного проще, если бы Элейна была его сестрой. Было бы намного проще, если бы она была мужчиной: он бы, не задумываясь, вонзил в ее грудь меч, вспорол живот, перерезал горло, окропляя металл доспеха алым.       Всё было бы намного проще, если бы ее не существовало вовсе, но Боги отличались своим поганым чувством юмора.       И Эймонд хорошо знал — для них не было разницы, кто перед ними преклонял колени: потаскуха с Блошиного Конца или набожная септа, девчонка-бастард или принц. Они слышали их молитвы, только вот не всегда исполняли земные желания так, как хотелось бы.