О змеях и драконах

      Иногда Эймонду снились сны. По большей части серые, безликие, тлеющие с лучами рассветного солнца, как только он раскрывал глаз. В такие дни он чувствовал себя как обычно — не плохо и не хорошо, если не сказать, что совсем никак. Он поднимался с постели, шёл на завтрак, сидел за столом в окружении семьи, разыгрывающей перед отцом скрипящую на зубах сахарную идиллию, а после направлялся на тренировку, где его тело — столько раз избитое, ноющее, сплошь в фиолетово-чёрных гематомах и ссадинах — постепенно обретало необходимую крепость. Сквозь жалящую боль он стискивал зубы, сглатывал скопившуюся во рту кровь и, поудобнее перехватывая рукоять меча, шёл в атаку.       Коль был умелым воином и хорошим наставником, и удар у него был под стать: увесистый, выбивающий из груди воздух, а из головы — всю лишнюю дурь.       Это было нужно, это было необходимо и отчасти желанно. Эймонд знал, что выглядел жалко, и ничего не мог с собой поделать, пусть и отчаянно старался стать сильнее, быстрее и ловче. Гораздо лучше богомерзких бастардов, затаившихся чумными крысами на своём острове, лучше Эйгона, которому, казалось бы, всё должно было даваться проще — у него было два глаза и звание первого сына, — а у Эймонда оставалось лишь закостенелое осознание собственной неполноценности и дракон, добытый и подчинённый с таким большим трудом.       Где-то внутри, где что-то беззвучно и рвано дрожало. Эймонд понимал, что рано или поздно сможет перебороть это ощущение, как и своевольную Вхагар. Через силу, через себя. Он переварит это гадкое чувство так же, как и драконы переваривали овец: с напускной лёгкостью и размеренностью, несмотря на горчащий на языке привкус пепла, потому что принимать себя с пожитками из страхов и слабостей было тяжело.       Под вечер Эймонд возвращался в покои и устало падал в ворох одеял, долго ворочался, мучимый жужжащим ворохом из мыслей, смотрел то в погружённый во мрак потолок, то в окно, где на горизонте безвольно висел обглоданный полумесяц, а после утыкался носом во взбитую подушку и крепко смыкал уцелевшее веко, наконец засыпая.       Совсем редко ему снились и хорошие сны. Такие, где солнечная муть пробивалась сквозь широкие щели каменных стен и заливисто — как когда-то давно в детстве — смеялась Хелейна. Она бегала босиком по пляжу, подбирая пышную юбку своего жёлтого — самого любимого — платья, а за ней послушной щебечущей стайкой следовали дети. Эйгон, вечно чем-то недовольный, возился у самой кромки воды, подставляя бледные ноги волнам, размеренно набегающим на берег.       На закате на бархатном небосводе громоздились облака, клубясь и пылая тёплым оранжевым и почти неуловимым винным. В воздухе пахло морской солью, фруктами, орехами, прошедшей засухой и подкрадывающимся сезоном дождей, а ещё — пьянящей свободой.       Утром, просыпаясь одурманенным, окрылённым, как после первого полёта на Вхагар, когда ледяные потоки воздуха обдували лицо и вода слепила отражениями звёзд, он хотел не просто проживать дни, ему нещадно хотелось жить, и это мимолётное безумие рвало на ошмётки выдраенный до блеска самоконтроль.       В подобных сновидениях ему изредка являлась и Элейна.       Они, лёжа в золоте тёмного песка, целовались, кусались, трогали и мяли друг друга долго-долго. Она засматривалась в глаза так, что душа внутри металась-металась-металась, кончики её длинных волос лезли ему в лицо, щекотали нос и щёки, а его руки медленно скользили по телу, чувствуя, словно наяву, каждый изгиб, каждую натянутую мышцу и хорошо знакомую мягкость.       Подниматься после таких ночей выходило с большим трудом. Конечности не слушались, путались в простынях, а тело ныло в самых неожиданных местах, тянуло сладкой болью, не получившей выхода. Эймонд был расслабленным и возбуждённым одновременно, и мозг окончательно плавился, подкидывая ему всё новые идеи для фантазий.       Он многое себе представлял, по-садистски мусолил, самозабвенно хмурясь, ощущая нарастающую тяжесть в бёдрах и внизу живота. Возбуждение накатывало жаром, награждая щёки румянцем, пламенеющим расцветшим маком.       Мечтания-ловушки, мир-мираж, горячечный бред и Элейна. Её забредший из лабиринта разума фантом, сидящий в кресле напротив, что молчал, кусая губы, отводил взгляд, в котором творилось что-то такое, паточное и сумасшедшее, сладостно-греховное. Она — его призрачное наваждение — шумно выдохнула, её стиснутая в тугой корсет грудь высоко поднялась, а рука задрала платье, обнажая тонкие щиколотки, персиковые колени и нежное молоко бёдер.       Эймонда повело. Он по привычке накрыл глаз ладонью и тут же застонал, замычал, прогибаясь в спине, с оттягом двинул по члену пару раз и сильно сжал у основания. Шею тронуло огнём, в ложбинке между ключиц собралась влага, и ловкие девичьи пальцы скользнули меж собственных ног.        Его потряхивало, пока спазм освобождения пробирался от копчика до кончиков сжатых пальцев.       Утренний морок всегда спадал быстро, и заместо него натекало раздражение, уже привычно перерождающееся в бешенство. Элейна была где-то там, далеко, всё на том же треклятом острове, в окружении названных выблядков-братьев и отца, лицемеров и дураков, а не здесь, не с ним, не в одной постели и не на его коленях.       Весь последующий день можно было заранее считать обречённым: из рук всё валилось, а нити нервов, как перетянутые струны лютни, надрывно трещали. Мать недовольно хмурила брови, косилась с молчаливым непониманием, когда он, ничего не говоря, с шумом поднимался из-за стола и уходил прочь, подальше от Красного Замка и всего этого абсурда, достигающего своего апогея вместе с широкой полубеззубой улыбкой умирающего отца. Хелейна задумчиво мяла в ладони ломтик перезревшего персика, а Эйгон понятливо давил усмешку и громко, совершенно не стесняясь ни побледневшей от злости королевы, ни строго поджавшего губы деда-десницы, кричал ему вслед: — Тебе бы потрахаться да проснуться в мягкой кровати с одной всем нам хорошо знакомой девицей.       Эймонд на это качал головой. Но не из-за слов старшего брата, красноречиво дающих понять: всё, что между ними двумя происходило, зашло слишком далеко, что подпускать девчонку близко — ошибка. А потому что действительно — с Элейной ночь была безмятежнее, а утро — приятнее.       Иногда ему снились сны, от которых он испуганно подрывался с постели, задыхался от тремора, охватившего помутнённое сознание. Тело покрывалось холодной испариной, беспокойное сердце ходило ходуном, а горло, словно стягиваемое крепким ошейником, сводило болезненным спазмом. Горячечное чувство паники скребло по рёбрам острыми когтями, оставляло глубокие борозды шрамов, пока кровожадные чудовища, что были везде, всегда, всюду, толпились на границе ослабевшего разума, скалились, скрипели зубами и внимательно, неотрывно глядели на него своими пустыми глазницами восставших из земли мертвяков.       Порой ему чудилось, что его лишали второго глаза, что Люк, злобно кривя губы, заносил над ним кинжал, а после весь мир тонул в алом мареве.       Изредка он гнил заживо, чувствовал, как в нос ударял сладковатый запах разлагающейся плоти, встающий скукоженным комом под горлом, под животом, в сгибах локтей и подрагивающих коленей. Неконтролируемый страх липкими паучьими лапами полз по животу, надтреснутый вдох вырывался криком, а лёгкие стремительно наполнялись ледяной водой, и Эймонд тонул в морской пучине, цепенея от вспышек распространяющейся в лёгких режущей боли, не в силах выбраться из пут, сковывающих его тело металлическим коконом.       Он вынырнул из очередного сна-кошмара резко, как из болотной трясины. Жадно глотнул воздух, судорожно открыв рот, и вперился расширившимся зрачком во тьму потолка. Кровавая пелена не проходила, делая свет луны, льющийся сквозь приоткрытое окно, до жути похожим на переливающуюся чешую Караксеса. Тишина раздавалась в ушах и в висках бьющим железным звоном. — Эймонд? — шепнула Элейна, приподнимая голову с подушки. — Что-то случилось?       Её пальцы коснулись его плеча, но Эймонд отпрянул, будто обжёгшись, замер загнанной ланью, на которую оказалась направлена охотничья стрела. — Тебе приснился дурной сон?       Каждый новый вдох ощущался как удар хлыстом. Эймонд, до крови прокусывая внутреннюю сторону щеки, приложил руку к груди, в которой расползалась отравляющая тяжесть. Метнул обеспокоенный взгляд в угол, в тот, где совсем недавно гнездились чудовища, тянущие свои узловатые пальцы к нему, к его дрожащей шее и единственному глазу. Вниз по спине грузно проползла ледяная капля проступившего пота. — Можно и так сказать, — ответил, силой выудив слова из себя, и тут же снова смолк, чувствуя, как к горлу подкатила тошнота.       Едва оперевшись на локти, он тут же рухнул, мысленно чертыхнулся, а внешне — гуще прежнего помрачнел, раздосадовано кривясь. Виски налились тупой болью. Эймонду хотелось стиснуть голову, чтобы та раскололась, как грецкий орех. Он зажмурился, пытаясь привести разбросанные, разрозненные мысли в порядок, но те с упрямством отказывались складываться в единый строй. — Расскажешь? — Зачем? — Может быть, станет легче. Мне в детстве всегда говорили, что если приснилось что-то плохое, то нужно рассказать, чтобы сновидение не сбылось, — сказала Элейна и медленно подняла на него прямой взгляд, от которого Эймонд поёжился.       Ему не нравилось, когда она так на него смотрела: будто на самом деле хорошо знала, что творилось у него там, внутри, где столько отчаянного, чего-то тревожного и неправильного. — Чепуха, — он усмехнулся, стараясь не придавать значения гулко-гулко стукнувшему сердцу. — Ты вроде как выросла из того возраста, когда нужно было верить всему, что говорят старшие.       Элейна вновь приблизилась, развернула к себе его лицо, большим пальцем тронула щёку, аккуратно погладила, чтобы затем поцеловать в кончик носа, в подбородок и — совсем целомудренно — в лоб. Раньше так делала матушка, когда он, будучи ребёнком, совершенно потерянный, оглушённый после очередного сна, наполненного сырым ужасом, забредал к ней в покои, залазил в нагретую постель и всхлипывал, размазывая сопли и слёзы по подушке, а она заботливо укачивала его в объятьях, гладила, что-то невнятно успокаивающе шептала про смелых мальчиков, сильных и отважных, не боящихся даже самых страшных монстров.       Сначала Эймонд ничего не делал. Затем он, смиренно вздохнув, положил одну руку на её поясницу поверх одеяла, вторую — на спину, протиснув меж матрасом и телом, скользнул по голой коже, пересчитывая выпирающие рёбра, и, притянув Элейну ближе, уткнулся носом в светлую макушку. От этого сделалось ненамного, но спокойнее. Сердце наконец сбавило опасную частоту ударов, скованные мышцы расслабились, и навязчивое ощущение того, будто чья-то узкая багряная морда внимательно глядела на него из темени, поугасло. — Тебе не нужно держать все тревоги в себе, — выдохнула Элейна ему на ухо, подцепив мочку губами. — Я здесь, я рядом, и я помогу.       Она говорила верные, нужны слова, но от них почему-то неприятно загорчило на языке.       Так они лежали некоторое время. И, наверное, спустя целую вечность, когда молчание стало слишком густым и тяжёлым, Эймонд, отлепив прилипший к нёбу язык, проговорил, одновременно страшась и желая высказаться: — Ты знаешь что-нибудь о драконьих снах?       Голос его зазвучал предательски хрипло, едва ли не сорвано, как бывало всегда, когда он старательно пытался сохранить лицо. Суетливо провёл ладонью по девичьей спине, остановился на бескрылых лопатках, царапнул ногтями кожу. — Пророческих? — Да. — Совсем немного. — Элейна неуверенно повела плечами. — Ты думаешь что?.. — Да, — повторил он, чувствуя себя глупо. — Мне порой кажется, что я вижу собственное будущее.       Элейна, услышав, на мгновение застыла, а после, выскользнув из кольца его рук, уселась на кровати. Видимо, переваривала, осмысляла и вдруг нахмурила брови. Она явно думала сказать одно, но вслух произнесла совсем другое: — Ты уверен? — Не знаю. — Ты думаешь, что с тобой случится что-то плохое? — Надеюсь, нет, — ответил он и кисло улыбнулся. — Тебе страшно?       Эймонд промолчал, внутренне сжавшись от дурного предчувствия. Признавать свои слабости он не любил. Да и не хотел, спрятавшись за кропотливо наращённым панцирем из самоуверенности и трещащего по швам самолюбия.       Элейна же, поняв всё без слов, плавно легла обратно на подушки и, прижавшись губами к его плечу, тронула руку: сперва их пальцы едва соприкоснулись и лишь потом переплелись. — Ничего, это пройдёт, — тихо, почти ласково прошептала она, и Эймонд прикрыл глаз, дыша сначала порывисто, потом размеренно, проваливаясь в извечную темноту, где не было ни чудовищ, ни людей, ни даже его самого.       И этот сон был спокойным.